Когда я вспоминаю свое раннее детство, одно видение всегда возникает перед моими глазами: низко-низко над нашими головами с натужным ревом пролетают темные на фоне серого неба самолеты с черной свастикой на крыльях. Мы с мамой сидим на открытой платформе товарного поезда, куда-то едем…

Черные свастики на темных разлапистых крыльях на фоне серого неба, – забыть такое невозможно. Где-то впереди раздается глухой взрыв, товарняк останавливается, мы бежим к ближайшему оврагу, прячемся. Пылают вагоны. А мне совсем не страшно. Не страшно, потому, что рядом – мама…

Эвакуация. Не знаю, как и сколько мы ехали. Наконец-то приехали. Тамбовская область. Инжавинский район. Поместили нас в доме поселкового забулдыги и пьяницы Ваньки по прозванию Балтыш на самом краю поселка. Ванька-Балтыш никогда не просыхал, но и голову не терял.

К моему восторгу оказался он еще и местным музыкантом, сыгравшим существенную, как я понимаю сейчас, роль в моем первоначальном музыкальном воспитании. Отдел райкома, в котором работает мама – особый. За официальным словом «особый» смысл простой – борьба с дезертирством. Об этой стороне войны не принято писать.

Я до сих пор храню мамино удостоверение 1942 года на право проверять документы военнослужащих. За нашим жилищем сразу же начинается лес. Что такое тамбовский лес – не расскажешь. Так же трудно рассказать и о другой местной достопримечательности, хорошо известной на всю Россию – тамбовском волке. Тамбовских волков мне довелось увидеть в первую же зиму. Помню, как однажды ночью протяжный, душераздирающий вой буквально вытолкнул нас из избы. Вдали, вдоль леса, поджав хвосты и опустив головы, проходила серая стая, изредка поглядывая в сторону человеческого жилья.

Зима была снежная, и на фоне белого снега перед чернеющим лесом воющая стая, вытянувшаяся в зловещую темную линию – зрелище не для слабонервных. Жуткое зрелище.

Вскоре произошли трагические события, усложнившие мамину работу – убили начальника особого отдела Четверткова. Он мне нравился. Не раз Четвертков подсаживал меня на свою двуколку и заставлял лошадь бежать рысцой, с ветерком проносясь по поселку. Он был веселый такой, отчаянный. Часто угощал, чем придется. Однажды привез из соседнего Мичуринска то ли груши, то ли помидоры… Ну и вкус был у них!..

Его убили подло, из засады, когда он проезжал по лесу на двуколке. Лошадь сама нашла дорогу домой. В двуколке лежал уже окоченевший труп. Таким образом, мама осталась одна в отделе. Работа ее усложнилась. Она приходила домой все позднее и позднее.

Я был фактически предоставлен самому себе. Но – не скучал: рядом всегда был Ванька-Балтыш. Ванька любил играть на балалайке и громко пел частушки, в которых мат следовал через каждое слово. Детская цепкая память всю эту Ванькину самодеятельность тут же усваивала. Я, конечно же, ходил за ним и с удовольствием ему подпевал. В общем, это и была, по сути, первая моя музыкальная школа.

В отличие от Ваньки-Балтыша его сосед – Санька – был совсем другим. Санька сильно припадал на левую ногу – результат давней детской травмы. Поэтому и в армию его не взяли. Санька любил лошадей, постоянно возился с ними на колхозной конюшне. Там часто и спал. А летом пас коров. Всегда – и летом, и зимой – Санька ходил с длиннющим кнутом из сыромятной кожи.

У Саньки была мать – тетя Поля – маленькая, худенькая женщина. Ее все любили вокруг. У нее – небольшое свое хозяйство: корова и овца. Добрая была женщина, работящая, отзывчивая, приветливая. Вдобавок ко всему, хорошо гадала. Искусство гадания в те лихие военные времена ценилось особенно высоко. По вечерам тетя Поля часто заходила к маме, разбрасывала свои старые, изрядно потрепанные карты. На кого гадала – понятно.

Два ее старших сына, Санькины братья, находились в армии. В армии был и ее муж. За картами женщины отводили душу, успокаивали себя, ища в загадке карточных комбинаций разгадку будущих своих судеб. В тот вечер тетя Поля долго не уходила от нас. Еще и еще раз раскладывала карты. Вздыхала: что-то плохая масть ей сегодня выпадает. «Все! Надо сжечь карты», – наконец, решила она.

Мама успокаивала ее, как могла, – врут карты! А ночью маму разбудил странный звук. Она встала и вышла на улицу. По двору ходила тети Полина корова. Двери избы распахнуты.

К чему бы это? Начиналась зима. Ударили первые морозы. Мама несколько раз окликнула соседку, подойдя к распахнутым дверям – заходить побоялась, и не получив ответа, заподозрила неладное. Тут же позвала к себе в подмогу недавно появившегося в поселке одноногого инвалида: где-то под Смоленском ему оторвало ногу и он был мобилизован. Это называлось в то лихолетье – повезло семье.

Вместе с инвалидом они осторожно зашли в избу. Чиркнула спичка, и в неясном пламени перед их глазами предстала страшная картина: на полу в луже крови лежал изуродованный труп старой женщины. Следы ужасающего насилия были на нем: полуотрезанная голова с выколотыми глазами, отрубленные руки и ноги – работа жестокого, беспощадного садиста.

Что там наши надуманные современные сериалы-стрелялки! Действительность порой оказывается более страшной. Вызвали милицию. Наряд прибыл быстро. Дальше все развивалось просто. Со двора тети Поли прямо через чистое поле в соседнюю деревню уходил след салазок с тонкой кровавой ниточкой посередине. Потом оказалось – убийцы зарезали овцу тети Поли и, положив ее на салазки, повезли к себе. По чистому белому снегу! Будто природа сама раскрывала убийц: снег прекратился, как только они вышли из избы. Незапорошенный, ярко-кровавый след, связавший жертву и ее убийц, привел к дому деверя тети Поли.

Он спал. Рядом с ним нашли и окровавленный топор – орудие убийства. Спал и его племяш, оказавшийся его подручным в этом черном деле. Оба спали крепко после страшного своего преступления и вначале вроде даже и не поняли, почему разбудили их в такое раннее утро. Дальше я все видел своими глазами: как вели их со связанными руками по дороге, вдоль которой плотно выстроились двумя рядами высыпавшие из своих домов жители обеих деревень. Били их кто чем мог, осыпая проклятиями. Били долго и беспощадно. Их могли бы убить, конечно.

Это было время, когда и без того горя вокруг было много: гремела война, и похоронки с фронта шли бесконечным потоком. Невозможно описать ярость толпы, не искусственно созданную ненависть, а истинную ярость, справедливую, но бессильную против свершившегося. Как докажешь нелюдю, что он нелюдь? Да и зачем доказывать? Все равно уж ничего не изменишь.

Деверя тети Поли и его племянника все же каким-то образом довели до поселкового совета. Вызвали машину из области. Послали за Саней, который ночевал, как всегда, на конюшне и позже всех узнал о страшном происшествии. Припадая на больную ногу, с широко вытаращенными глазами Саня ворвался в комнату, где сидели эти двое, и со страшным звериным воем вцепился в горло старика. Он бросался то к одному, то к другому убийце и, наконец, вспомнив про свой знаменитый кнут из сыромятной кожи, висевший у него на плече, стал стегать им обоих жестоко и безжалостно. Остановить его было невозможно.

Он был страшен. И когда кто-то из особенно сердобольных вложил в его руку безмен с увесистой гирей на конце, – пусть уже добьет, отведет душу, расправится с ними, как они расправились с его бедной матерью, – тут наступила секунда какого-то страшного отрезвления: вот сейчас на глазах у всех Саня (Санька, никогда в жизни не сделавший никому плохого!) – убьет.

Его друг Ванька-Балтыш как-то тихо обнял его за плечи, взял за руку, сжимавшую безмен, и забрал страшное оружие. Санька не сопротивлялся. Санька, я уверен, не смог бы убить. Он только зашелся в жутком нечеловеческом рыдании, наконец, тихо взвыл, посмотрел на убийц матери презрительно и страшно, плюнул им в лицо: будьте прокляты! – и выбежал на улицу.

Суд был скорый. Старика расстреляли, а его племянника отправили на передовую.

Война еще не закончились, когда мы возвратились домой, на мамину родину, в Каменку. Я пошел в детский сад в старшую группу и, когда, взявшись за руки, мы ходили на прогулку по аллеям старинного каменского парка, я вспоминал Ваньку-Балтыша, как прохаживались мы с ним в развалку по проселочной дороге, той самой, по которой вели когда-то разъяренные жители поселка убийц доброй нашей тети Поли, как пели мы с ним озорные, бесшабашные хулиганские песни – не то что этот скучный и пресный детсадовский репертуар. И когда петь особенно хотелось, в эти моменты любимые Ванькины частушки сами начинали вылетать из детского моего горла. Одна за другой!

Помню, как бегала вокруг меня бедная моя воспитательница Груня Максимовна и не знала как, каким образом закрыть мне рот. А потом, вечером, ну и доставалось же мне от мамы! Странно, думал я, почему нельзя петь то, что я хочу? Да и как могут не нравиться взрослым такие замечательные Ванькины песни!?

13 января 2007 года