22 марта 1997 года заслуженному артисту Российской Федерации, народному артисту Республики Татарстан, актеру Большого академического русского драматического театра имени Качалова Вадиму КЕШНЕРУ исполнилось 60 лет.

Как правило, в этом возрасте любому говорят то, что он хочет услышать. Самый большой комплимент юбиляру – «Не верится, что вам шестьдесят». Вадиму Валентиновичу Кешнеру наверняка такие комплименты говорить будут.

И что удивительно – в них не будет ни грана преувеличения. Шестьдесят ему, действительно, не дашь. Это лишний раз говорит о том, что актеры умеют следить за собой, ведь жизнь у В.Кешнера была ничуть не легче, чем у других.

Актера Вадима Кешнера Президент РТ Минтимер Шаймиев знает лично

Казалось, я так хорошо знаю Вадима, мы дружим уже лет 20, но в преддверии юбилея говорили «за жизнь» в течение двух вечеров.  

– Чем ближе приближался юбилейный день рождения (я назвал его неотвратимым), тем чаще я обращался в детство, в юность. Передо мной никогда не стояла проблема выбора профессии. Я всегда знал, что буду артистом.

– А откуда была такая уверенность?

– Собственно, я уже с детства был артистом – играл в дворовых спектаклях. Режиссером был мой брат Алексей. Помню наш коронный спектакль – «Пиковую даму», в котором брат играл Графиню, а я Лизу... Мы жили тогда в Чеховском тупике – так мы называли небольшой переулок неподалеку от Шамовских ворот. Там сейчас фешенебельные дома стоят. Был у нас яблоневый сад с сиренью... Вот там все начиналось. Более подробно я рассказал об этом в своих воспоминаниях, которые будут опубликованы в первом номере журнала «Казань» за этот год. Все желающие смогут прочитать. Они так и называются – «Начало». Я вспоминаю и о том, как в 1955 году поступал – и не поступил в Ленинградский театральный институт.

– Не поверю, что желание ставить спектакли и играть в них могло родиться на пустом месте.

– Дядя у меня был певец, он был учителем Атлантова, пел в Горьком, Ташкенте (во время войны), в Ленинграде. Но мы с ним никогда не общались.

– Может, ходили в театр, и это произвело столь большое впечатление? – Да, можно сказать, что все свое детство я провел в театре.

– А как вы попали в театр в первый раз?

– Была в нашей компании из Чеховского тупика девочка - Моника, а у нее тетка в театре работала билетершей. Вот однажды всей компанией и пришли. Нас пропускали в театр бесплатно. Я ходил туда по три раза в неделю, знал все спектакли, которые там шли. (Замечу, это был театр не драматический, а оперный.) А еще слушал оперные спектакли по радио (тогда не было телевизоров) с Козловским, Шумской, Рейзеном, Пироговым, Михайловым. Особенно нравились Козловский с Шумской.

– Есть ли такие фанаты от театре сейчас?

– Наверное, есть. Мне кажется, такое судьбой бывает предначертано. Я так своим студентам в театральном училище говорю. Предопределено – богом, родителями, что они пошли именно в театральное училище, а не в техникум связи. А сколько есть случаев, когда люди приходят в театр, получив другую профессию!

– А был ли у вас в жизни такой день, когда бы вы пожалели, что выбрали профессию актера?

– Такого случая не помню. Как у любого нормального человека, творческого, эмоционального человека, тем более, бывало, что какие-то привходящие обстоятельства рождали негативные настроения. Но ни разу не думал: черт бы меня побрал, что стал актером! И сожаления не было. Хотя, повторюсь, огромные переживания бывали.

– По себе знаю, что в преддверии юбилея невольно оцениваешь свою жизнь. Если бы повторить все сначала, что бы вы сделали по-другому?

– Не знаю. По-моему, ничего случайного в жизни не бывает. А такие порой парадоксы случаются. До тридцати с лишним лет я не любил стихи, и вот однажды, для самообразования, взялся вести кружок художественного слова (где, кстати, наше свою будущую жену) во Дворце культуры химиков, вместе с кружковцами стал постигать и классику, и современную поэзию. И настолько втянулся в это дело, что стал страстным любителем поэзии, появилось желание поделиться этой страстью с другими. Казалось бы, в этом возрасте уже пора больше жить прошлым, чем настоящим, а у меня как раз сегодня по энергетичности самые заметные годы. Я перерываю огромное количество томов, готовясь к поэтическим моно– спектаклям, и это доставляет мне наслаждение. И отдохновение. Ну, а если говорить о каких-то иных жизненных путях... Я бы мог быть разве что врачом. Но со временем, уверен, все равно стал бы артистом.

– Какие роли вы бы выделили в своем обширном репертуаре?

– Роли, которые мне, по отзывам зрителей, прессы, по своим собственным ощущениям, удавались, всегда были где-то над землей. Моя природа, поэтическая и духовная, если можно так красиво о себе выразиться, – не конкретное: пот, земля и грязь бытовой жизни. Это всегда то, что НАД... Это мой Пушкин из спектакля « Всего тринадцать месяцев», не ходящий, а летающий, это мой Уилл в спектакле «Быть или не быть?» Спросите, кто определяет в искусстве существо моей натуры – и я вам назову Рахманинова, от которого плачу светлыми слезами, в музыке, Левитана в живописи, Чехов, Пушкин и Цветаева в литературе. Этот круг значительно шире, но основные фигуры я назвал.

В.Кешнер берет в руки пьесу Гибсона и читает одну из сцен, которую казанцы видели в его исполнении с замечательной партнершей – Людмилой Кара-Гяур. Читает – и на глазах преображается в Уилла. Он словно бы возвращается в те обстоятельства – обстоятельства жизни молодого поэта, бросившего дом, жену с детьми ради театра и ушедшего с бродячими актерами, обстоятельства того спектакля, ставшего классикой Качаловского театра.

Зритель чаще всего смотрит спектакль всего один раз, а значит – видит одну его версию, одно состояние актеров. Между тем каждый раз спектакль – новый.

Помню, я видела в Качаловском театре спектакль «Игра воображения». Через некоторое время совершенно случайно попала на него еще раз – и увидела совершенно другое. Особенно хорош был Кешнер. Может, как раз потому, что на этот раз он играл характер, который НАД землей.

  – Очень люблю острохарактерные, эксцентричные роли. И слава Богу, мне жизнь их подарила. Это, например, Илларион в спектакле «Я, бабушка, Илико и Илларион». А Баба-Яга – один из самых светлых образов, которые я когда-либо играл. Я не сыграл чистого мюзикла. Очень жалею об этом. У нас в Казани они почему-то не шли, даже когда их ставили почти в каждом городе. Сегодня наш главный режиссер Александр Славутский ставит «Роковые яйца». Здорово, что премьера совпадает с моим юбилеем. Так вот, мой профессор Персиков будет немного петь.

– Но вы много пели в спектакле Геннадия Прыткова «Sorry». И многие казанцы услышали, как вы великолепно поете. Как правило, с годами у актеров появляется какая-то профессиональная пресыщенность. В некоторых работах последних лет на сцене Качаловского театра и у вас это замечалось. И вдруг – огромный всплеск вдохновения в спектаклях, поставленных Геннадием Прытковым в театре «99». Особенно в «Sorry». Мы увидели нового Кешнера. И новую Ирину Чернавину. С чем это связано? Соскучился по хорошей роли? Или атмосфера в этом театре такая, зритель какой-то особый?

– Все вместе. Дело в том, что в театре Прыткова я получил то, что по каким-то причинам не имел в Качаловском театре. И потом, способ существования разный. Та особая доверительность, которая есть в зале, где сидит всего 99 зрителей, и позволила мне несколько по-другому жить на сцене. Может, и возраст пришел, а с ним – другое осмысление жизни. Время другое... В «Sorry» сложилось сразу несколько удачных слагаемых – прекрасная драматургия, то, что режиссер выбрал эту пьесу, выбрал именно для меня...

А еще была интересная совместная работа над спектаклем, действительное сотворчество. Когда кто-то рассказывает вам, как он создает образ своего героя – не верьте. Этот процесс совершенно непредсказуем. Решение может прийти, когда идешь по улице, едешь в трамвае. Чаще спонтанно, по интуиции. Как рождались, например, музыкальные номера в спектакле «Sorry»? У драматурга ведь их нет, а я пою пять арий. В пьесе говорится о Верди. А в «Травиате» есть такие строки: «Край мы покинем, где так страдаем...»

Это очень созвучно настроению спектакля, главный герой которого через несколько лет жизни в эмиграции приезжает в Россию и хочет забрать с собой женщину, которую все эти годы любил и которая напомнила ему, какой он был прежде. Все это происходило так: приходит какое-то решение, я звоню Прыткову – ура, нашел! Вместе додумываем – и еще один музыкальный номер готов. Если суммировать все пережитое, можно сказать, что я очень счастливый человек. Конечно, есть роли, которые я бы мог сыграть – и не сыграл...

– А какая из них вызывает особые сожаления? Идея-фикс, так сказать.

– Такую роль назвать не могу. Разве что Арбенин. Почему я пришел в театр? Потому что увидел Мордвинова в «Маскараде». Я тогда, можно сказать, помешался на театре окончательно. И сказал себе, что когда-нибудь обязательно сыграю Арбенина. Но арбенинская тема у меня закончилась, когда я поступал в театральный институт в Ленинграде. На вступительном экзамене я играл огромную сцену из «Маскарада». Запрограммировал себе Ричарда Ш – не пришлось. О Гамлете никогда не думал. Не мог замахнуться даже мыслью на это.

Не надо забывать, что актер – солдат, он подневольный. Одно дело – желать, а другое – дадут тебе роль или нет? И что дадут? Может, что-то приличное, а может, и нет. Разве такого не было за всю жизнь? Случалось, что я по три года ничего не делал. Один режиссер тебя не видит, а другой дает роль в каждом спектакле, как Владимир Портнов. Наша жизнь – это лотерея.

Конечно, без способностей, без таланта в театре делать нечего. Но там еще нужна госпожа Удача и господин Случай. Возможно, кто-то сознательно мне кислород перекрывал. Я предполагаю, кто. Но я зла на них по-христиански не держу. Главное, что у меня были Александр Адуев из «Обыкновенной истории», Пушкин и Уилл...

Вадим Кешнер на встрече со студентами гуманитарного факультета КГТУ-КАИ имени А.Н. Туполева

– Напомним читателям, что вы всю жизнь проработали на сцене театре имени Качалова.

– Да. И все мои роли казанские театралы видели. На первом месте для себя по значимости я ставлю роль Александра Адуева. Возможно, потому, что она мне, можно сказать, кровью досталась. Никогда не забуду слова покойной Веры Улик, Верочки, которая после премьеры, поднимая тост, сказала: «Я хочу выпить не за удачу спектакля, не за удачу Вадима. Я хочу выпить за его мужество, который ради этой роли претерпел все, что актер претерпеть не может». Для меня это высочайшая оценка актерского труда. Никто тебе не поможет: ни профком, ни связи, никакая твоя общественная работа не поспособствует.

Все, что мной сделано в театре, сделано честным путем. Прежде всего я ценю в человеке порядочность. За свою жизнь сам я ни одному человеку в мире не сделал зла сознательно, ни одному коллеге не перекрыл кислород, всегда старался быть вне театральных конфликтов. И это для меня сегодня, в зрелом возрасте, является каким-то утешением. Этому я пытаюсь учить своих учеников в Казанском театральном училище.

Вместе с Юноной Каревой мы сделали там уже несколько выпусков. И ребята (не все, конечно, я не идеалист) стараются этому принципу следовать.

– Когда готовилась к интервью, была мысль спросить, как жилось в театре, где, сколько помню, всегда кто-то с кем-то выяснял отношения. Сколько главных режиссеров сменилось? А оказывается, это хорошо, когда режиссеры меняются: один не заметил, а другой заметил...

– Было столько драматичного и даже трагичного, сложного, нервного, но все это окупается огромной любовью к театру. Ты же работаешь не в театре одного актера. Один партнер чуть лучше, другой – чуть хуже, но они все стараются... И без них у тебя ничего не получится. Для меня театр всегда был праздником. Даже находясь внутри такого сложнейшего, но от этого не менее прекрасного заведения, я ощущения праздника не терял.

– Перед столетним юбилеем Качаловского театра мы публиковали в «Вечерке» воспоминания ветеранов сцены, в том числе Евгении Владимировны Лисецкой – и передо мной предстал Театр с большой буквы, театр, который боготворили как актеры, так и зрители. Через 100 лет это уже был другой театр и другое к нему отношение. Сейчас, как мне кажется, нет даже того, что было в 1991-м. И это понятно: в нашей жизни все меньше поэзии, все меньше восторженности...

– Мы застали тот театр, о котором вам рассказывала Евгения Владимировна. Это, действительно, был другой театр. Потому что было другое время. Театр – это живой организм. Он рождается, идет к своей вершине, потом начинает умирать и откуда-то от его корней начинает снова возрождаться новая жизнь. Это может быть стечение обстоятельств, новый режиссер, новая драматургия.

– Вы проработали в Большом драматическом 40 лет. Какой период жизни Качаловского театра кажется вам особенно продуктивным?

– Мы пришли в театральную студию 30 с лишним лет назад и застали остатки великого театра. Тогда здесь работали Якушенко, Жилина, Провоторов, Ригорин... Рядом с этими великими стариками мы играли – и у них учились. Театр мы постигали не теоретически, а практически. Именно этим и прекрасна театральная студия.

Чем были знаменательны те годы? Во-первых, это были годы оттепели, во-вторых, молодым дали играть роли молодых. Помню фурор, который произвели в Казани аксеновские «Коллеги». Мы с них начинали. Позднее можно выделить театр Наума Орлова и, конечно, Владимира Портнова.

Я бы еще отметил театр времен Тунакова. Тем, кто не помнит – был такой председатель горисполкома. Надо сказать, что власти во все времена к нашему театру относились прилично. И сейчас тоже. Нас слышат и, как бы трудно всем не было, помогают.

Я очень крепко работаю со Славуцким. Занят в трех его спектаклях, получил роль в четвертом. Это режиссер, с которым мы были во Франции, в Египте. На мой взгляд, это хорошая характеристика для руководителя театра. Я благодарен судьбе, что у меня много друзей, знакомых, к которым я прекрасно отношусь и которые ко мне прекрасно относятся. Мне приятны глаза благодарных слушателей, слушательниц в основном, которые приходят на каждую нашу встречу в «Бродячей собаке»

– А что это такое – «Бродячая собака»?

– Литературное кафе в музее Максима Горького, где я работаю вообщем-то совершенно бесплатно – за цветы, за бокал шампанского, выпитого в кругу близких по духу людей. Я всегда много занимался общественной работой. Был бессменным председателем Совета Дома актера, членом правления ВТО, а потом – СТД. Работал много и безвозмездно, хотя никогда не был членом партии.

– А почему не вступил? В прежние времена это было полезно для карьеры.   Задавая этот вопрос, я ожидала услышать стереотипный ответ: мол, уже тогда знал, что КПСС – это не та организация, куда вступают порядочные люди. Сегодня многие стали крепки задним умом. А Вадим сказал искренне и честно:  

– Не предложили. Комсомольцем был активным, а вот в партию не предложили. Тогда ведь актеров пускали в партию по разнарядке. А потом время ушло.

– Сегодня принято наше прошлое ругать. У вас какое на этот счет мнение? Задаю этот вопрос, зная про судьбу вашего отца и предполагая, что вы можете при этом сказать. И все-таки...

– Все, что было в прошлом, с юности, с детства, все окрашено только в теплый цвет. Я принимаю все, что там было. Я не принимаю тоталитаризм, сталинизм, то, что творили наши руководители, но я прекрасно отношусь к рядовым членам партии. Потому что они были такие же замордованные и работали с энтузиазмом, как одержимые. Я очень любил своих родителей, но в 4 года лишился отца – его забрали, как много других отцов. Мама поднимала нас с братом одна.

Мать моя – Елена Гавриловна Тихонова – происходила из купеческой семьи. Чистокровная русская. А со стороны отца – кровь немцев и датчан. Наверное, это и на моей крови как-то сказалось. Когда мне было 50 лет, я вдруг сел и написал отцу письмо. Я начал с ним разговаривать, как с живым. Потребность в отце была колоссальная. Поскольку юность моя попала на оттепель и я с этой оттепелью шел в ногу, даже в период жутчайшего духовного застоя, во времена Брежнева, мы умудрялись жить нормальной жизнью. Эзоповым языком мы говорили о том, что думаем, что болело.

Помню ощущения, которые возникали, когда я читал со сцены в пушкинском спектакле: «Россия – странная страна, в ней даже жить порой – геройство, почти при всех царях она – устроенное неустройство». Эти строки вызывали такой отклик в зале! Я приветствовал перестройку и гласность десятью руками.

Я не представлял, что доживу до того времени, когда «Новый мир» будет печатать «Доктора Живаго» Пастернака. Как я мечтал, чтобы все, что было в самиздате, воровски читаемое, стало доступно всем! Уже потом перестройка приобрела какие-то уродливые формы, деформировалась. Сейчас много говорят про «новых русских». И понятно почему. Мы только что вернулись из поездки во Францию.

Когда мы были в Ницце, в Монте-Карло, нам открытым текстом говорили, что самые богатые – это «новые русские». В Ницце они снимают не номер, а целый этаж!

– И какие чувства у вас вызывали такие разговоры?

– Зависти никакой. Если эти «новые русские» приблизятся к старым Мамонтовым...

– Вы в это верите?

– Я говорю – если. Я в это почти не верю. Хотя есть люди, которые хотя бы немножко помогают, корпорация «Образование», например. А ведь приобретенная свобода говорить и писать о чем хочешь дорогого стоит. Сейчас открылось все возможное и невозможное. Только вот драматурги почему-то ничего не пишут.

– А почему?

– Я не политик. Здесь очень много зависит от политической конъюнктуры. Я не хочу об этом говорить. Лучше у самих драматургов об этом спросите.

– Хорошо, поговорим о зрителях. Изменился ли зритель за последние годы?

– Как мне кажется, раньше зритель был тоньше и чутче. Хотя и сейчас есть прекрасные и доброжелательные зрители. Чудес не бывает. Произошло экологическое разрушение души человеческой – строем нашим, так называемым 37-м годом. Наш великий современный философ Дмитрий Лихачев сравнил это с разрушенной грибницей белого гриба. Сколько всего нужно, чтобы она возродилась?! Я восхищен российскими эмигрантами, которые сохранили русскую речь, все то русское, что у нас в России планомерно изничтожалось долгие годы. Сейчас происходит благотворное смешение того доброго, что осталось там, на Западе, и тут, у нас. Это дает оптимистическую надежду на то, что эмоциональная культура и читателя, и зрителя обязательно возрастет

 – Вы говорили о разрушении души. Я вам не кажется, что этот процесс не только не закончен, но в чем-то в последнее время даже ускорился?

– Да, сегодняшнее дичайшее расслоение на очень богатых и очень бедных еще более усугубило это процесс. Где-то идет уже полное вырождение. Мы теряем даже то, что имели в советское время. И все-таки я, как назвал себя как-то – оптимист необоснованный. Я миллионер душой. Когда меня спрашивают, сколько я получаю, я ни одному человеку не говорю – чтобы не вызвать у него неприязнь или жалость к себе. Потому что актеры работают не за деньги. Я недавно думал над этим. Боже мой, почему же так унизили учителей, врачей, артистов?! И самое ужасное, что я понял, при всем своем оптимизме: самое большое унижение – это унижение нищетой, этими копеечными подачками вместо зарплаты, которые к тому же вовремя не дают. Эта саднящая рана на сердце – не главная, не определяющая, но она болит, ноет...

– Я возвращаю вас к своему вопросу: неужели у драматургов, как у вас, не болит эта рана? Они настолько равнодушны к судьбе народа или все получили от нынешней власти? Может, они тоже этажи в Ницце снимают?

– Режиссеры и писатели этажи не снимают. Я это уточняю принципиально. На заработанные деньги этого делать не сможешь.

– И все-таки почему новые пьесы не рождаются?

– От отчаяния. И почти уже от безверия в то, что может быть по-другому. Не все такие оптимисты, как я. Потому что каждый день приносит столько негативной информации и не видно света в конце туннеля. А мы его пытаемся придумать и этим самообманом живем... Наверное, это еще та, оставшаяся от прежних времен подпитка, которой мы сегодня живем – и в жизни, и на сцене.

Вы правильно заметили: раньше отношение к театру было другое. Мы были более наивные, более искренние. Сегодня молодые актеры более умные, более прагматичные, более хваткие. Это я как положительное оцениваю. Но у них, у некоторых, не хватает того глупого, телячьего наива, который был у нас, который я и сейчас испытываю, когда говорю о театре или о людях искусства.

Жена моя, Таня, бывая со мной на поэтических вечерах в кафе «Бродячая собака», заметила как-то: «Уходишь стариком, возвращаешься молодым». Конечно, как у всякого нормального человека, бывают спады, минуты неверия, отчаяния.

Вот и сегодня, перед праздником, мы не обошлись без горьких размышлений и воспоминаний. Однако с годами понимаешь неизбежность всего и благодаришь бога, что он дарит себе еще один день, еще одну роль, еще одну встречу с близкими тебе людьми.

Любовь АГЕЕВА

 «Республика Татарстан», 22 марта 1997 года