Жизнь в нескольких эпохах. Публикация третья

Любовь Агеева

01 ноября 2021 года

Восстанавливая в памяти историю собственной жизни, я захотела понять, почему у родителей, и как следствие – у меня, такое обостренное чувство собственного достоинства. Конечно, в немалой степени я обязана этим профессии журналиста. Ответ нашла в истории деревни, в которой родилась.

Главы об этом из будущей книги «Любовь Агеева. Жизнь в нескольких эпохах» довольно большие. И работала я над ними довольно долго. Не так-то просто было найти источники. Слишком мала моя деревня в масштабах большой страны, нет ее следов в истории России. Хотя, если подумать, они там есть.

Я из деревни, которой нет

Я родилась в крестьянской семье в первом послевоенном году в деревне Верхнее Челяево. Правда, в паспорте местом моего рождения записано соседнее село – Нижнее Челяево. Просто там был сельсовет, где регистрировали малышей из всех деревень, входящих в один колхоз. В этом сельсовете были еще три деревни: Липовка, Пугачевка и Безымянка, и два небольших поселения. До революции деревни входили в Бугурусланский уезд, после революции – в Сок-Кармалинский район (сейчас Северный), который граничил с Татарской АССР и Куйбышевской областью. Деревни с похожим названием располагались на северо-западе Чкаловской области (ныне снова Оренбургская). Верхнее Челяево было в гористой местности, Нижнее Челяево – на равнине.

На своей малой родине я бывала нечасто. У нас уже давно нет деревенских родственников. Надо же было так случиться, что я увидела, как разрушали последний дом Верхнего Челяева. Мы всей семьей приехали в тот день на деревенский погост, к деду, маминому отцу – Аксентию Степановичу Кочеткову. Едва продрались к его могиле – всё заросло высоким бурьяном. И не успели отойти от горестных чувств по этому поводу, как увидели зрелище еще более печальное.

Дом был единственный в бывшей деревне, видимо, ломали его на дрова. Он был такой обветшалый, что вряд ли бревна сгодились бы на что-то другое. Деревня, наверное, умерла раньше. Мы присутствовали, можно сказать, на поминках. На месте дома, где когда-то жили родители моей мамы, был такой же бурьян, как на кладбище. Довольно быстро определили, где он стоял – по одинокому «журавлю» над колодцем (надо же, уцелел!). Побродили по бывшему огороду, огромному по размерам, по бывшей пасеке у речки. Увиденные картины деревенской разрухи еще долго стояли перед глазами…

Когда я пошла в первый класс, умер мой дед Аксентий, и родители забрали бабу Настю в город Отрадный, где мы тогда жили. В детстве я и брат Саша не раз возвращались в Челяево летом, пока там жил дядя Петя, мамин брат. А когда он с семьей перебрался в Грозный, наши связи с деревенской жизнью прервались навсегда.

Где жили в Челяеве родители папы, я не знаю. Как нам рассказывали, они уехали из деревни давно по оргнабору, каких было много в то время. Сначала недалеко – в рабочий поселок Ново-Троицк Чкаловской области, где в конце 30-х годов началось строительство металлургических заводов, потом на какую-то сибирскую стройку. Занесло семью аж до Хабаровска. В Челяево родители отца уже не вернулись. С дедушкой Дмитрием и бабушкой Катей я познакомилась уже школьницей, во втором классе, когда они с дочерью Марией приехали к нам в Отрадный. Папин брат Николай к тому времени умер.

Когда работала над книгой, обнаружила в Интернете постановление Законодательного Собрания Оренбургской области от 29 декабря 1997 года, которым упразднялось более десятка поселений Северного района, в том числе деревня Верхнее Челяево Нижнечеляевского сельсовета. Таких деревень в России – тысячи. Как мне кажется, их гибель – трагедия не только уроженцев конкретных поселений, откуда ушла жизнь, но и всей страны. Как известно, деревня - это корни любого народа. Только мы еще этого не осознали, раз ведем пустые дискуссии про национальную идею. Уже много десятилетий подрываем фундамент собственного дома – и удивляемся, почему он такой неустойчивый? Удивляться надо другому – почему он еще стоит до сих пор?

Надо сказать, что места на моей малой родине благословенные. Самое начало предгорий Урала. И не горы, и не холмы. Такая картина у нас в Татарстане по дороге в Самарскую область, в Азнакаевском районе. Подъем на вершину – самый настоящий, как на гору. Попотеть надо… Во всяком случае, так мне казалось в детстве. Но в детстве, как говорится, все деревья были большими. Поднявшись на вершину, снова попадаешь на ровную поверхность. А там – поле до самого горизонта.

Наша деревня лежала в глубокой лощине, которую прорезала мелководная речка. Как ее называли, не помню. Как вспоминает брат, вроде бы Безымянка. Оказалось – Кармалка. Не река и даже не речка – большой ручей, впадающий в реку Сок. Отсюда – Сок-Кармала, название районного центра. Кармала – слово тюркского происхождения, произошло от двух слов: кара (черный) и мала (богатство).

От речки был подъем на деревенские улицы. Их в Верхнем Челяеве было две, по обе стороны речки. Но сначала шли огороды. С нашей стороны домов за речкой не было, вторая улица начиналась от магазина, в середине первой. Подъем от речки был небольшой и мной в ту пору не ощущался. Но бабушка и дедушка наверняка его чувствовали.

 Оренбургская область. Но в другом районе. Пейзаж похожий. Высокие холмы и степь с ковылем

В деревне только улицы были ровные по высоте, все остальное – на подъеме или спуске. Горы (или холмы) были разные по высоте. С одной стороны – голые, неяркого оранжевого цвета, более высокие, с другой стороны – покрытые лиственным лесом, которые как холм не воспринимались. И в лесу, и на поле, и на склонах гор было много того, что деревенские мальчишки и девчонки тянули в рот. На склонах холмов – какие-то продолговатые зеленые плоды небольшого размера, у речки – дягиль и сурепка, в лесу, на полянах, – земляника. Можно было, не сходя с места, набрать целое ведро. Долгие годы по весне мне снился один и тот же сон: я сижу на поляне, а вокруг – красные гроздья крупных ягод. И еще – большие ромашки. Такие сейчас только на пригородных дачах можно увидеть.

Однажды брат прислал мне схему Верхнего Челяева, которую нашел в Интернете. Потом нашел в сети и того, кто выложил рисунок. Александр Кочетков из Бузулука оказался одним из наших дальних родственников. Схему нарисовал его отец. На рисунке указано, что это вид деревни до войны. Подписаны многие дома. Как и везде в деревнях, одни и те же фамилии: Кочетковы, Макеевы, Шишкановы, Щипковы, Панкратовы, Петровы, Урусовы, Гордеевы, Широковы…

Всего домов за 60, есть магазин, клуб, амбары для хранения зерна, кузница, школа. Кое-что помню. Указаны горы, в том числе Междугранная (не помню такой), Мазарочная (у кладбища), Широкая. Деревня, какую я помню, была меньше.

Глубокие корни своей родословной мы с братом не знаем. Саша пытался восстановить ее, но информации мало. Точно знаем, что до 1917 года наши родственники были крестьянами, а после революции – колхозниками.

Со стороны матери были Василиса и Иван Макеевы, прапрабабушка и прапрадедушка,  Дарья и Степан Кочетковы. прабабушка и прадедушка.  От многих детей Степана Кочеткова остались только четверо: Аксентий, Алексей, Гаврил и Пелагея. Мой дед Аксентий Степанович родился в 1886 году, умер в 1954 году, бабушка Анастасия Ивановна (Макеева) родилась в 1887 году, умерла в 1967-м, когда у меня родилась дочь. Но прабабушкой она почувствовать себя не могла, хотя Лена появилась на свет в Отрадном, куда я приехала рожать из Казани, – после инсульта баба Настя была как овощ.

Аксентий Степанович и Анастасия Ивановна Кочетковы

Со стороны папы были прабабушка Афимья и прадедушка Илья Широковы. Их дочь – Екатерина Ильинична, мама отца и наша бабушка, родилась в 1903 году, умерла в 1983-м. Деда по отцовской линии звали Дмитрий Гаврилович. Он умер в 1963 году. У его отца Гаврила был брат Семен. Как написал папа в своей книге воспоминаний, Гаврил и Семен Вахрамеевы были уроженцами Ульяновской губернии. Имя прапрародственников по отцовской линии не знала даже тетя Маша, папина сестра. 

Саша искал в Интернете корни папиной родни и нашел информацию о двух дворянских родах с фамилией Вахрамеев (Вахромеев). Один происходил от дьяка Ивана Федоровича Вахрамеева, умершего в 1679 году, и его сына Григория Ивановича, стольника и воеводы в Михайлове (1699). Другой род, записанный в VI части родословных книг Московской и Рязанской губерний, шел от казака Карпа Вахрамеева, получившего в 1618 и 1633 годах поместье «за московское осадное сиденье» в Рязанском уезде. Были в роду купцы, предприниматели, военачальники, чиновники, священнослужители. Род известен до шестого колена. Самый известный – городской голова Ярославля Иван Александрович Вахромеев (13.08.1843 – 26.12.1908).

Ответвление в Оренбуржье Саша нашел в биографии Гаврила Вахрамеева, уроженца Ульяновской губернии. Гаврил Федорович был преподавателем французского языка в Ульяновской области. Его пригласили в оренбургское имение Аксаковых для обучения детей. Оно было не так далеко от нашей деревни.

Папина фамилия происходит от мужского имени Варфоломей, которое в переводе с греческого означает «сын вспаханной земли», «сын полей». Имя Варфоломей имело на Руси ряд производных форм, одна из которых – Вахромей или Вахрамей, и легла в основу фамилии. Она писалась по-разному: в конце XVIII – начале XIX века – Вахрамеев, Вахромеев и Вохромеев, со второй половины XIX века больше было Вахрамеевых. Так получилось, что папа у нас по паспорту был ВОхрамеев, а мы все – ВАхрамеевы. Не самая печальная ошибка при заполнении главного нашего документа.

Я отношусь к генеалогическим поискам брата скептически. Ведь сходство фамилий – не самый надежный ключ для поиска родственников. Не помню, чтобы папа интересовался своими предками. В последние годы все стали искать дворянские, купеческие корни. Я этим не озабочена и комплексами по этому поводу не страдаю. Осознаю. что не будь революции в октябре 1917 года, скорее всего была бы я сельской жительницей, крестьянкой. Мама и папа были выходцами из разных по достатку семей. Семья матери – зажиточная, папина родня – беднее. Зато папа был лучшим в деревне гармонистом. Это и сыграло главную роль в их браке.

От деревенского детства воспоминаний почти не сохранилось. Разрозненные подробности деревенской жизни помню скорее по рассказам близких, чем по собственным воспоминаниям. Помню отчетливо звуки раннего деревенского утра. Мимо дома дяди Пети гонят к месту выпаса стадо. Мычанье, блеянье, зычный голос пастуха, свист его кнута… Непривычный вкус молока от только что подоенной тетей Катей коровы. Пельмени, которые сварены на костре, разведенном на берегу речки. Мед в сотах, который дядя Петя извлекает из улья в моем присутствии. Кино в деревенском клубе с полами, заплеванными шелухой от семечек. Таких больших семечек, как в Челяеве, я нигде не встречала. Но это уже воспоминания более поздние, когда нас с братом родители отправляли в деревню на лето.

Почему-то застрял в память эпизод с капроновым бантиком, который подарила мне дальняя родственница, девочка моих лет. Это было в 1954 году, когда умер дедушка Аксентий и меня оставили на зиму в деревне с бабушкой. Я пошла тогда в первый класс. А летом приехала из города внучка наших дальних родственников. Видимо, я так вожделенно смотрела на ее бант, что она разрезала его пополам и сделала мне подарок. Капрон тогда еще только появился, и в деревне его даже не видели.

Сколько себя помню, наша семья всегда жила скромно, хотя дед с бабкой были людьми зажиточными. Тогда не принято было брать на содержание взрослых детей – сколько заработали, на то и жили. Деньги считать умели, экономить тоже. То ли семейное предание, то ли быль, но чай обычно пили вприкуску, то есть глядя на сахарную «голову». Баба Катя, папина мама, посылая невестку стирать белье на речку, обычно приговаривала: «С мылом дурак постирает, а ты без мыла попробуй…». Мама рассказывала, что я очень сердила бабушку тем, что допоздна жгла лучину – с раннего детства любила читать… Нас с братом тоже учили жить по средствам, не завидуя другим. Помню, как однажды, что называется, получила по зубам, когда сказала маме, что мне не нравятся туфли, которые она купила на последние деньги перед получкой. Туфли, действительно, были некрасивыми. Так вот, мама резко бросила туфли в мою сторону, прямо на меня. Правда, туфли все-таки поменяла. Залезла в долг, хотя этого очень не любила.

Даже маленький опыт деревенской жизни наверняка оставил след в моем характере. К тому же городской уклад моих родителей в Отрадном в некоторых деталях напоминал их деревенскую жизнь. Когда я перешла в четвертый класс, у нас уже был собственный дом с небольшим огородом на окраине Отрадного, свое подворье с курами и неизменной хрюшкой, которая не жила больше года. Я очень люблю чеснок, поскольку выросла с его терпким запахом. Под моей кроватью на утепленной веранде родители каждой осенью ставили огромный ящик с салом, которое солили, когда свинью забивали.

Мне не надо рассказывать, чем пшеничное поле отличается от ржаного. Я знала от мамы столько интересного о лошадях, что удивительно, как не выбрала ветеринарный институт. Она была одно время колхозным конюхом. Деревня дает жизненный опыт, который невозможно получить в городе. Даже если будешь на своей даче сажать куст картофеля, плеть огурцов и грядку лука, как это делает для внуков моя знакомая в Варшаве. Конечно, дачный домик в пригородной зоне может быть похож на деревенский, но только как голографическая картинка на реальный объект. Даже высококачественная, такая картинка создает только эффект реальности, но не саму реальность.

Вопрос ведь не в том, что только в деревне можно пить парное молоко. Речь о более значительных отметинах, какие оставила на моем характере деревенская жизнь. Например, трудолюбие, восхищающее окружающих, огромная работоспособность, умение добиваться своего.

Корни у меня крепкие, деревенские. Ученые говорят, что здоровье человека закладывается в основном в первые пять лет после рождения. Наверное, таким же образом формируется и его характер, его отношение к жизни и окружающим. А первые пять лет своей жизни я прожила в деревне.

Верхнее Челяево как часть большой истории

В последние годы я довольно часто думала о деревне, в которой родилась. Изучала исторические данные, расспрашивала родных. И выяснила очень интересные подробности.

Как мне кажется, судьбу нашей деревни определили ее отдаленность от большака – главной дороги, которая шла от райцентра до города Бугуруслана, и крутой спуск со склона, тяжелый для машин. Но то, что спасло в 20-е – 30-е годы, затянулось петлей на шее в наше время. Правда, соседняя Пугачевка, которая умерла раньше, располагалась в лучших природных условиях, но она была в несколько раз меньше нашего Челяева. Исчезли многие деревни вокруг, названия которых я знала по табличкам на большаке: Малое Аксаково, Васильевка, Березовка, Кадышево, Михайловка, Липовка, Безымянка, Малое Дорожное, Малое Рычково… Исчезли люди, живность, остались брошенными личные огороды, а кое-где и бывшая колхозная земля. Для крестьянина земля – всё в этой жизни. Помню, мама во всех бедах нашей страны более всего винила Никиту Хрущева, который ввел неподъемные налоги для села, и люди вырубали сады, резали скот.

Умирание деревень происходило по всей стране, и на сессиях Государственного Совета Татарстана это не раз служило темой для болезненного разговора. Помню, знаменитый татарский драматург Туфан Миннуллин однажды отказался голосовать по проекту коррекции географической карты республики, и ему терпеливо объясняли, что деревни все равно уже нет. Эти процессы идут до сих пор. Убери в деревне школу, клуб, фельдшерский пункт – и через какое-то время она будет пустой. Люди предпочитают жить в городах, и лишь кое-где удается замедлить это переселение. Уже выросло несколько поколений, не любящих родную землю, знающих народные традиции по концертам фольклорных коллективов. А ведь деревню традиционно считают хранительницей народных традиций и родного языка.

Как это ни странно, люди, переселившиеся в города, зачастую так и не становятся горожанами, мало того, они теряют лучшие качества сельского жителя. Я видела это по судьбе некоторых студентов Казанского ветеринарного института, когда работала в редакции многотиражки. Парни начинали пить, девочки возвращались домой с приплодом…

Но мои экскурсы в родные места в пору работы над книгой были связаны не с этими болезненными процессами. Я искала в истории родных мест нечто такое, что объясняло бы, почему у родителей, и как следствие – у меня, такое обостренное чувство собственного достоинства. Удивительно, но в истории моей малой родины нашлись страницы, которые в какой-то степени проливают свет на возможные истоки моего характера. Могу предположить, что причины надо искать в XVI веке. Дело в том, что мои далекие предки скорее всего не были крепостными крестьянами и потому были людьми свободными не только по социальному положению, но и по духу. Экскурс на несколько веков назад тут не помешает.

Я изучила историю Оренбургской области, города Бугуруслана, который находится в 45 км от Верхнего Челяева. Это было на 10 км ближе, чем до райцентра. Как оказалось, в истории наших мест много общего с историей башкирских степей и Самарской губернии. Находились связи даже с историей Казанской губернии.

Северный район граничит с Республикой Татарстан

Более 250 лет назад степи и лесостепи нынешнего Северного района, так же как и территории соседних Бугурусланского и Абдулинского районов, были башкирскими землями. Башкиры в основном кочевали, но уже вели полуоседлый образ жизни. Начиная с 1557 года, когда некоторые из родовых вождей принесли клятву верности Ивану IV, жизнь башкир проходила под существенным влиянием Московского государства. Благодаря двустороннему договору башкирские земли вошли в состав Российской империи на иных условиях, нежели Казанское ханство в 1552 году или южные районы Средней Азии в 1860-х, которые пришлось завоевывать. Башкиры получили от русского царя грамоту, разрешающую им пользоваться землей «как пользовались их отцы и деды по старинным ясашным книгам». Им официально были предоставлены вотчинные права владения землей, коллективные и наследственные. Однако некоторые племена не проявляли особого интереса к идее частной собственности на землю, ведь в поисках новых пастбищ для скота им приходилось постоянно перемещаться с места на место.

Московское государство, стараясь обезопасить себя, было заинтересовано в поддержании политической лояльности коренных жителей новых территорий. Татары, башкиры, чуваши и калмыки, принявшие христианство, освобождались от налогов и пользовались некоторыми льготами. Первые оседлые крестьянские поселения возникли после основания в 1743 году пограничной крепости Оренбург, ставшей административным центром новой губернии. Она была учреждена именным указом императрицы Анны Иоанновны в 1744-м. А Петр I издал указ, по которому помещики, получая здесь новые земли, должны были переселять в Оренбуржье своих крепостных крестьян из центральных губерний страны.

Здесь появились поселения крепостных крестьян оренбургских помещиков-дворян, офицеров и чинов губернской администрации, а также поселения так называемых государственных крестьян, не являвшихся крепостными (сегодня села Русский Кандыз, Кряжлы, Северное и Стародомосейкино). Они переезжали на новые места с разрешения властей или самовольно, на основе договоренности с башкирами – покупали или арендовали их земли. Здесь в ту пору осело немало беглых крепостных крестьян, бежавших от помещиков. Острый недостаток рабочих рук для освоения новых земель вынуждал чиновников под разными предлогами не выполнять указаний правительства о беглых крестьянах, и их хозяевам не выдавали.

В Интернете есть источники, по которым можно проследить историю некоторых конкретных поселений. Так, современное село Октябрьское возникло в конце 40-х – начале 50-х годов XVIII века. Его основателем был первый Оренбургский комендант, генерал-майор Петр Степанович Бахметьев. Поселение именовалось по фамилии владельца – деревня Бахметьева. Позже – село Гавриловское, Савруш, Святодуховое (по церкви) и Осоргино (по фамилии нового владельца – помещика Саввы Федоровича Осоргина).

1762 годом можно датировать возникновение села Каменногорское. В этом году капитан Шешлинского драгунского полка Борис Федорович Мертваго купил за 70 рублей у башкир Кыр-Иланской (Кыр-Еланской) волости Оренбургской губернии большой участок земли по реке Большой Кандыз. Об этом я прочитала в очерке «Посвящается 50-летию образования Северного района».

Новокрещенные чуваши и мордва из Нижнегородской, Казанской, Симбирской губерний селились между реками Большой Кинель и Большой Толкай (Большой Кинель – это рядом с Отрадным). Прибывшие покупали землю у башкирских ханов по 31 копейке за десятину. В 50-60-х годы XVIII века в Бузулукском и Бугурусланском уездах приобрели землю прапорщик Михаил Карамзин, отец писателя и историка Н.М. Карамзина (село Кивацкое), С.М. Аксаков, дед писателя С.Т. Аксакова (село Знаменское), помещики Языков, Пилюгин, Палибин и другие. Новообразованные имения они заселяли своими крепостными крестьянами, привозимыми из имений в Симбирской, Казанской, Пензенской и других губерниях.

Много интересного об истории этих мест я узнала из «История Похвистневского района» (блог самарских краеведов http://www.kraeved-samara.ru/archives/2462), электронной книги оренбургского журналиста Владимира Альтова «Бугуруслан» (Челябинск, Южно-Уральское книжное издательство, 1990 http://bug-oil.narod.ru/buguruslan.pdf), в исследовании 2013 года Г.А.Прониной из Центральной межпоселенческой библиотеки (http://www.myshared.ru/slide/470610/).

Переселенцы были людьми разных национальностей, что отражалось в названиях деревень – Русская Бокла, Мордовская Бокла. В годы моего раннего детства в нашем русском Челяеве была всего одна татарская семья, которая жила неподалеку от деда. Как она туда попала, никто не знал. Помню, моего сверстника родители звали Улымом. Мы думали, что это его имя и звали его так же. Через много-много лет, когда я переехала жить в Казань, узнала, что улым по-татарски – сын. Имя у мальчика наверняка было другое. Но мы его так и не узнали.

Город Бугуруслан казался жителям нашей деревни концом света. Я тоже так считала, когда была маленькой. Первое документальное упоминание о центре уезда относится к 1748 году, когда указом Оренбургской губернской канцелярии велено было поселить в котловине кинельских гор на «вечное житье выходцев и показывающих себя не помнящими родства и племени». «Непомнящими родства и племени» назывались люди, которые во время ревизии (переписи) 1746 года не могли указать свое происхождение или намеренно его скрывали.

Не так далеко от нашей деревни была помещичья усадьба деда писателя Аксакова – Степана Михайловича. По отцовской линии писатель происходил из дворянского рода, уходящего корнями в XI век, о чем свидетельствует схема родословного древа и герб семьи Аксаковых.

Усадьбу в селе Знаменском на земле, которую он купил в 1785 году, унаследовал его сын – титулярный советник Тимофей Степанович Аксаков (1759-1837). Он расширил имение отца за счет земель вверх по реке Бугуруслан, называемых Кипчаковской пустошью. Там возникла деревня Кипчаг (Кипчак). В 1818 году Аксаков привез сюда своих крепостных крестьян из деревни Надежкино (близ города Белебея в современном Башкортостане). Где-то читала, местные крестьяне отказались работать «на барина».

С восьмилетнего возраста Сережа Аксаков проводил лето в этом имении. Знаменское оставило в его жизни такой важный след, что он описал его в нескольких своих произведениях, в том числе в автобиографической повести «Детство Багрова-внука».

Интересно, что возле современного села Аксакова есть гора, которая называется Челяевской. В большом селе, носящем ныне имя знаменитого русского писателя, восстановлена помещичья усадьба, в которой в 1996 году открыт музей Сергея Тимофеевича Аксакова.

Восстановлены некоторые постройки имения Аксаковых

В туристических буклетов пишут - озеро. Во времена Сергея Аксакова это был пруд

Кстати, писатель Аксаков имеет отношение и к Казани. Он был студентом Казанского университета, имел зачетную книжку за номером один. Сергея Аксакова привезли в Казань для учебы в мужской гимназии, как известно, первой провинциальной гимназии России. Будучи гимназистом, в 1904 году стал студентом.

Как и везде в России, в 1905 году в этих местах заполыхали помещичьи имения. В исторических очерках я нашла некоторые фамилии помещиков тех мест: Чемодуровы (их село Богородское в настоящее время является одним из крупных поселений Кинель-Черкасского района Самарской области), Мертваго, Рычковы (бывшее имени П.И. Рычкова, русского ученого-географа, автора трудов по экономике, истории и географии Оренбургского края), Ропотовы, Куроедовы, Шуваловы, Плешановы, Роппы, Агеевы.

Интересное может возникнуть совпадение. Предки отца моего мужа Виктора Агеева были из села Абдулино. Оно впервые упоминается в 1795 году как «новозаведённая деревня Абдулова» с населением в 37 человек, названная в честь самого пожилого из всех переселенцев Абдуллы Якупова, татарина из Симбирского наместничества. С 1811 года деревня стала называться Абдулино, административно она входила в состав Бугурусланского уезда. С 1923 года – город Абдулино.

Не исключено, что Агеевы, о которых упоминает Владимир Альтов, были предками Александра Семеновича Агеева. О его дворянских корнях я узнала совсем недавно. Когда мы жили вместе, разговоры на такие темы не велись.

К сожалению, истории деревень Верхнее и Нижнее Челяево я не нашла. Как удалось выяснить папе, первым поселенцем деревни Челяево был крестьянин Самочиляев (Самочеляев). Название деревни – наверняка производное от этой фамилии. На каком этапе деревень стало две, выяснить не удалось. Помещиков в Нижнем и Верхнем Челяеве не было. В Верхнем Челяеве работодателями крестьян во время сева и жатвы была семья Петровых.

В Верхнем Челяеве не обратили бы особого внимания на Октябрьскую революцию 1917 года, если бы крестьянам не раздали землю, которую они обрабатывали. Кому она принадлежала ранее, выяснить не удалось. Когда меня стали интересовать эти вопросы, мама уже мало что вспоминала – увы, инсульт, да и возраст тоже оставляют такие отметины. Но она хорошо помнила некоторые детали, например, то, что закрытие церкви в Нижнем Челяеве в 30-е годы сельчане посчитали делом справедливым, поскольку очень не любили местного попа.

Гражданская война в Челяево не дошла – далеко деревня от большака, можно сказать – от Большой земли. Хотя совсем рядом шли ожесточенные бои, сначала с белогвардейцами и белочехами, а потом с Колчаком. Именно в этих местах воевал легендарный Чапаев со своей дивизией. Говорят, по дороге на большак стоял когда-то памятник, но когда и в честь кого он был установлен, родители не помнили.

А вот, что такое голод 1921 года, в деревне знали. Хлеб тогда выгорел в тридцати губерниях России, особенно в зоне Поволжья, на Украине и Северном Кавказе. Голод, один из самых тяжелых в истории России, охватил огромную территорию с населением более сорока двух миллионов человек. В разных местах вспыхивали эпидемии сыпного тифа, свирепствовала малярия. Вымирали целые деревни. Более десяти тысяч жителей Бугурусланского уезда было вывезено тогда специальными поездами в Омскую и Томскую губернии. Это спасло их от гибели.

В моей семье каких-либо воспоминаний этот страшный период не оставил. У них всегда была пшеничная мука для выпечки хлеба. И у прадеда, и у деда. В деревне были и другие семьи с достатком, большие труженики, как дед Аксентий. Были и бедняки, как вспоминала мама, чаще всего многодетные семьи. Или бездельники. Некоторые из лентяев после революции оказались при должностях. Однако сельчане довольно быстро разобрались, кто чего стоит.

Колхоз создавали без особого сопротивления, хотя и без большого желания. Помню, когда бабушка Настя вспоминала это время, она говорила всегда об одном и том же – как жалко было вести в общее стадо личную корову. Но мужу перечить не посмела. А ведь он вполне мог остаться единоличником. Так тогда говорили. Ведь дед Аксентий был плотником, единственным на деревне. В колхозном хозяйстве работали только бабушка (она пекла хлеб для колхозников) и дети. Перед войной в семье из четырнадцати детей оставалось только пятеро – дочь, то есть моя мама, и четыре сына. Мама работала в колхозе с 14-ти лет. Она отличалась особым усердием, умела делать всё – и в поле, и на колхозных фермах. Когда маму сделали конюхом, стало легче.

Удивительно, но из того времени она вспоминала не усталость и невыносимые условия труда. Она помнила, как они пели – по дороге в поле и домой, как помогали друг другу.

Было в колхозе две полеводческие бригады – по одной на каждое Челяево. Вокруг расстилались необозримые поля с пшеницей, рожью, гречихой, подсолнечником. Возле деревень – фермы. Колхозники выращивали крупный рогатый скот, свиней, овец, птицу. Работали в колхозе и на себя. К моменту моего рождения перегибы в коллективизации уже исправили и колхоз был делом привычным. У каждого колхозника было свое подворье и огород. Наделы земли были довольно большими. Помню, у бабушки и дедушки были участки по двум сторонам реки и пасека.

Великая Отечественная война сильно уменьшила деревенское население. Папа так написал в своих воспоминаниях:

«Если бы пришлось начать жизнь сначала, я бы ее никогда так не начинал и так не жил. Всему виновата война. Хорошо помню, как началась война. Как раз я приехал на каникулы к бабушке с дедушкой в село Верхнее Челяево из Новотроицка, где я окончил 5 классов, ну а больше учиться не пришлось. Всех старших, отцов, братьев, призвали служить и воевать на фронте, мы же остались их заменять на трудовом фронте в колхозе. Когда началась война, се6мбя отца переехали жить в Челяево и отсюда их призвали на фронт.

Сначала мы работали, где полегче, погонщиками на жнейках и лобогрейках, возницами при сборе сена, снопов с поля к стогу, кладе. Надо сказать, что в военное время мы мужали быстро и через год уже стали выполнять работы для взрослых, т.е. боронить, пахать, сеять, косить траву и хлеба, метали стога сена, вязали снопы… В зимнее время – подвозка кормов, горючего, вывоз хлеба для фронта. Да мало ли приходилось выполнять колхозных дел!»

С началом войны в армию взяли практически все взрослое мужское население. В деревне остались старики, дети и женщины, про которых есть хорошая пословица – «я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Настоящих лошадей сельчане в войну лишились, и пахать приходилось, как раньше, на себе. Питались с личных хозяйств. В магазин практически не ходили – не было денег. На небольшие деньги, которые появлялись в семьях, покупали облигации государственного займа. Помню, эти бумажки бабушка, когда переехала жить в Отрадный, привезла с собой. А потом их, наверное, выбросили. Когда государство, наконец, решило рассчитаться по своим обязательствам, в нашей семье уже не было ни одной облигации. К концу войны во многих семьях сидели на подножном корме. Разная трава, чаще крапива, смешивалась с отрубями, и эта смесь была вместо хлеба. А хлеб отдавали фронту. А также мясо, масло, шерсть, вообще всё, что производили в колхозе.

Папа родился в 1929 году, и в боевых действиях ему участвовать не довелось, хотя в армию его призвать успели. Как и все призывники этого года, он считал себя ветераном войны и очень был рад, когда это подтвердили официально.

Владимир Дмитриевич Вохрамеев

Если бы не папа, я бы так и не поняла, зачем призывникам его возраста нужно это официальное признание. Для материальных благ – можно подумать. Но для папы эти блага ровным счетом ничего не значили, он ими практически не воспользовался. Просто фронтовиками они стали, надев шинели – по духу, по готовности бежать врукопашную и умереть, если понадобится. Сегодня для нас это просто высокие слова, а тогда, в 1945 году, это была еще суровая реальность.

Как вспоминал отец, в начале войны в Верхнем Челяеве было сто домов. С фронта не вернулись 56 человек. Выходит, что с каждого дома – по одному. А у некоторых было по 2-3 потери. Пример тому – семья деда Аксентия и бабы Насти. У них не вернулись три сына, четвертый пришел калекой, с больной рукой.

Долгие годы три моих дяди числились без вести пропавшими. Двоих родители нашли. В 1996 году они узнали, что лейтенант Кочетков Дмитрий Аксентьевич (родился в 1919 году), командир стрелковой роты отдельного учебного стрелкового батальона 331 стрелковой дивизии, погиб в сентябре 1942 года и похоронен в селе Сычевка Смоленской области.

Как-то со студентами Казанского ветеринарного института я была в тех местах. Бои там по защите Москвы шли жесточайшие. Папа с мамой побывали на братской могиле, где похоронен Дмитрий.

Мама и папа в Сычевке

А вот съездить в Польшу, где навсегда остался младший сержант Александр Аксентьевич Кочетков (родился в 1925 году), им не довелось, хотя в 1982 году их приглашали местные власти тогда еще социалистической Польши на майский праздник Победы. Узнав в Подольском архиве, что мамин брат погиб где-то в Польше, я обратилась в журналы «Пшиязнь» и «Посланник воеводский», выпускаемые правлением Общества польско-советской дружбы. Журналисты помогли узнать, что дядя умер от ран 17 марта 1945 года в госпитале в городе Браусберге (Восточная Пруссия). Семья получила похоронку на дядю Сашу в феврале 1943 года. А дядя еще два года воевал…

Он был командиром команды (наверное, артиллерийского расчета) в 200-м стрелковом полку 2-й стрелковой дивизии. Был ранен в бою в деревне Грунефельд (теперь Гронувко). Неподалеку от деревни его, как и других павших в том бою, похоронили. В 1952 году в городе Бранёво (так теперь называется этот ранее немецкий город) появилось братское кладбище, куда перенесли прах со всех могил военного времени северной Польши.

На могиле Александра Кочеткова в Бранёво довелось побывать мне, когда летом 2010 года я гостила у своих варшавских друзей.

Впрочем, то, что я увидела, братской могилой назвать трудно. Огромные два поля вокруг входной аллеи, где упокоилось около 60 тысяч солдат, в основном советских. Это население сегодняшнего города Отрадного. Я видела десятки учетных альбомов с фамилиями погибших и умерших от ран.

Изучая документы, связанны с братьями мамы, я обратила внимание, что Владимир тоже воевал в 200-м стрелковом полку 2-й стрелковой дивизии. Тот же самый или это были два разных соединения с одним названием? К сожалению, в ответе по запросу о Владимире Аксентьевиче не была указана армия, в которую входила 2-я стрелковая дивизия. Если верить Интернету, один 200 стрелковый полк в 1943 году воевал на Волховском фронте (именно там воевал Александр), другой участвовал в Краснодарской наступательной операции.

Похоронку на третьего дядю – Владимира Аксентьевича Кочеткова, рожденного в 1922 году, семья получила в 1943 году. Он тоже пропал без вести. Найти его следы до сих пор не удалось. Вся надежда на поисковиков, которые вернули из небытия уже не один десяток имен. Правда, мы можем и не узнать, что его нашли – нет в Северном районе нашей деревни.

Мама не раз вспоминала события военных и послевоенных лет, повторяя раз за разом традиционное: «Только б не было войны…». Вспоминала вечную боль своей матери – Анастасии Ивановны. «Почему сердце не разорвется?!», – вопрошала та у божницы с иконами. Не просто потерять трех сыновей – не иметь понятия, где они преданы земле, в каком аду сгинули… Боль вдвойне. Бабушка ждала сыновей до самой смерти. Надежду подогревали случаи возвращения в родные места бывших солдат, по каким-либо причинам задержавшихся на чужой земле. Но не дождалась.

Однажды я взяла в руки подшивку газеты «Правда» за 21 июня 1941 года. Это было потрясающее ощущение! Мирная жизнь с ее радостями и трудностями. И никто еще не знает, что где-то в районе Брестской крепости уже идет бой… Война для меня – больная тема. Я как-то написала об этом в «Казанских историях» (Одна семья на фоне общей беды).

Каждый год на 9 мая я ставлю на видное место большие портреты Дмитрия, Владимира, Александра Кочетковых, деда Мити, возлагаю цветы к Вечному огню. Он за тысячу верст от тех мест, где погибли три маминых брата. Если верить преданиям, на том свете у всех адрес один. С войны пришли мой дед с папиной стороны – Вахрамеев Дмитрий Гаврилович, его сын дядя Коля, старший сын Кочетковых – Петр Аксентьевич, 1910 года рождения. Одна рука у дяди Пети была покалечена, но он, пока мог, работал, как и отец, плотником. Рука гноилась и болела всю жизнь, пока ему не посоветовали сменить климат. И он уехал в Грозный, к родственникам жены – тети Кати. И там ему стало лучше.

Но в Грозном дядя Петя вновь попал под бомбежки. На это раз своей армии. Правда, район, где они жили, не бомбили – рядом работал нефтеперерабатывающий завод. Но остальные последствия боевых действий ему пришлось испытать по полной программе. Они с тетей Катей многие месяцы жили в погребе, благо дядя его перед этим хорошо обустроил, сделал удобный вход. От голодной смерти их спасали соседи – чеченцы. А вот дом моего двоюродного брата Николая, который жил в центре города, у площади Минутка, разбомбили.

Мы с мамой были в гостях у ее брата года за два до начала боевых действий. Заметили, как много на улицах новостроек. Нам объясняли, что строятся чеченские семьи, изгнанные с родной земли по указу Сталина. Они возвращаются, выкупают свои дома и на их месте строят новые. Предлагали продать дом и дяде Пете, деньги давали хорошие, хватило бы и на дом в России, и на машину, но соседи-чеченцы отговорили. Мы тогда не заметили каких-либо трений между русскими и чеченцами. Везде нас встречали приветливо. И не слышали от родственников них ни одного плохого слова о чеченцах.

Помню, по телевизору на московском канале с тревогой говорили о плохой жизни и безработице на Кавказе. А мы не заметили, чтобы кто-то жил плохо и страдал без работы. Все работали, кто на государство, кто на частных хозяев. Например, один из родственников тети Кати за лето зарабатывал на бахчевых полях соседа столько, что мог всю зиму не работать.

После замирения Грозного с Москвой Кочетковы оттуда уехали. Купили дом в Краснодарском крае. Хотя соседи-чеченцы очень просили остаться.

Читайте в «Казанских историях»:

Любовь Агеева. Жизнь в нескольких эпохах

Жизнь в нескольких эпохах. Публикация вторая