Евгений Евтушенко снова читает «Казанский университет»

30 ноября 2004 года

Одно из главных впечатлений юбилея КГУ в 2004 году – приезд в Казань Евгения Евтушенко. Он приехал в Казань из далекого американского штата Оклахома, где читает лекции по русской литературе в местном университете.

На творческом вечере с большим вдохновением читал стихи и даже пел дуэтом с Лилей Губайдуллиной.

В интервью «Независимой газета» (читайте далее) поэт подробно рассказал, как работал над поэмой, назвал фамилии людей, которые оказали ему помощь и поддержку: в Казани – М.Валеева, секретаря обкома КПСС по идеологии, которого ему отрекомендовали как догматика, но именно он помог познакомиться с архивными материалами; журналистов Н.Харитонова и Н.Сальтину, благодаря которым газета «Комсомолец Татарии» печатала поэму с продолжением («Когда я привез поэму в Москву, она уже была практически легализована – на ней чудодейственно стоял штамп цензуры»); в Москве – редактора журнала «Новый мир» В.Косолапова, который прекрасно понимал, что самая главная идея поэмы была не в юбилейном воспевании Ленина, а в строках: «История России есть борьба свободной мысли с удушеньем мысли».

Фото Владимира ЗОТОВА 

"Казанские истории", №23-24, 2004 год

Интервью Евгения Евтушенко

Пересекающиеся параллельные

В Казани в рамках торжеств в честь 200-летия Казанского университета состоялся творческий вечер Евгения Евтушенко. Поэт прибыл в столицу Татарстана из Оклахомы, где преподает русскую поэзию и кино. В интервью «Независимой газете» Евгений Евтушенко говорил о своем творчестве, в частности, о поэме «Казанский университет», представленной публике в новой редакции.

«Двухсотлетие Казанского университета – это крупное событие для всех, кому дорога история России. Я с радостью и – не скрою – с гордостью принял приглашение на это торжественное празднование, и когда мой самолет будет лететь над океаном, разделяющим Россию и Америку, мои оклахомские студенты будут смотреть «Андрея Рублева» Тарковского и писать работы по Ахматовой и Маяковскому.

Что я буду читать на моем вечере в Казани, я еще точно не знаю, но, конечно, и главы из моей поэмы, написанной почти полвека тому назад, и все лучшее, что я написал за свою жизнь, и самое новое, еще никому не известное, – и о любви, и о политике, и об истории. Это будет для меня отчетом за всю мою жизнь перед строгими глазами великого ректора этого университета – Лобачевского, теория которого о пересекающихся в бесконечности параллельных, несмотря на мою полную неспособность к математике, может быть, подсознательно проступает в стихотворении «Со мною вот что происходит», с которого я, наверно, и начался, как поэт.

Когда моя поэма «Казанский университет» только-только была напечатана в «Новом мире» в 1970 году, я встретил на прогулке в переделкинском лесу одного из наших старейших писателей Вениамина Каверина, и он меня спросил, лукаво поблескивая глазами: «Евгений Александрович, я тут прихворнул и, видимо, оторвался от действительности... У нас что, переворот произошел? Я получил свежий номер «Нового мира» и никак не могу поверить глазам своим – как это могли напечатать?»

Поэма была подписана в печать новым редактором В.Косолаповым, заступившим на это место вместо снятого по настоянию ЦК Александра Твардовского, которому бы не позволили напечатать эту же поэму ни за какие коврижки. Косолапов был в 1961 снят с должности редактора «Литературки» за публикацию «Бабьего Яра», и это именно он дал мне телефон помощника Н.С. Хрущева – В.С. Лебедева, посоветовав ему передать мои стихи «Наследники Сталина», которые никто не хотел печатать – даже Твардовский. Косолапов в случае с «Казанским университетом» опять проявил себя как мой добрый и плюс к тому смелый ангел.

Он прекрасно понимал, что самая главная идея поэмы была не в юбилейном воспевании Ленина, а в строках: «история России есть борьба свободной мысли с удушеньем мысли». Но в самой Казани, куда я приехал собирать материал для поэмы, у меня были и мои казанские ангелы. Мурзагит Фатхеевич Валеев – секретарь обкома по идеологии уж совсем был не похож на ангела и имел репутацию весьма сурового безжалостного догматика. Не берусь обо всем этом судить, но мне он сразу оказал неоценимую помощь и помог достать самые редкие архивные материалы. У него был сильный аналитический ум, и о его недопонимании замысла поэмы и говорить не приходится – да и ее острота, направленная на современность, была очевидна. Тем не менее, как ни удивительно, рискуя должностью, он поддержал поэму и даже сообщил в ЦК самую положительную информацию о моем пребывании в Казани и о самой поэме.

Два других моих ангела были ведущие журналисты газеты «Комсомолец Татарии» Коля Харитонов и Надя Сальтина – чудесные молодые люди. Они начали печатать поэму с продолжениями. Так что, когда я привез поэму в Москву, она уже была практически легализована – на ней чудодейственно стоял штамп цензуры.

В число моих казанских ангелов включаю и отца Василия Аксенова – Павла Васильевича, бывшего мэра Казани, отсидевшего больше десятка лет в сталинские времена, Эдика Трескина, ставшего впоследствии солистом Пражского оперного театра, а тогда еще студента-математика, певшего в самодеятельности и зарабатывавшего подпольными переводами «Камасутры», поэтессу Галю Свинцову, ее сестру Марину и ее мужа – очень талантливого вгиковца Сережу Свинцова, сделавшего впоследствии на собственные деньги иллюстрированную его же замечательными фотографиями уникальную книгу. Мы до сих пор, слава Богу, нежно дружим. Да вот куда-то совсем бесследно исчезла та самая на редкость отчаянная – особенно по тем временам – Оля Самарина, девушка, несколько раз упоминаемая в поэме и в стихотворении «Поющая дамба». Она тоже из числа моих казанских добрых ангелов.

Первое чтение поэмы в актовом зале университета было незабываемо. Руководство университета тоже мужественно поддержало поэму, хотя все это было не так уж просто. Цензура в те годы свирепствовала, и мое имя у них на Китайском проезде было в особом списке после скандала по телевидению, когда его отключали «по техническим причинам» после таких стихов, как «Качка» и «Письмо Сергею Есенину».

Глава о том, как у Салтыкова-Щедрина самодержавие отняло журнал «Отечественные записки», прямым образом соотносилась со снятием Твардовского с должности редактора «Нового мира». Юлий Даниэль, возвратившись из ГУЛАГа, рассказывал мне, что в лагерных бараках – где гвоздем, где углем – были нацарапаны цитаты из «Казанского университета», такие как: «Мне не родной режим уродливый – / родные во поле кресты. / Тоска по Родине на родине, / нет ничего сильней, чем ты» или «В дни духовно крепостные, / в дни, когда просветов нет, / Тюрьмы – совести России / Главный университет» или «Лишь тот настоящий отечества сын, / кто, может быть, с долей безуминки, / но все-таки был до конца гражданин / в гражданские сумерки» или «Слепота в России, слепота. Вся – от головы и до хвоста – ты гниешь, империя чиновничья, как слепое, жалкое чудовище...».

Михаил Задорнов рассказывал, как в молодости ему нагорело за исполнение глав из «Казанского университета» на сцене – а он до сих пор помнит их наизусть. Булат Окуджава горько усмехнулся, сказав мне, что в разговоре Лесгафта с его анонимным оппонентом он сам на стороне последнего, говорящего: «Свобода нужна образованному, неграмотному – жратва».

Один из идеологов польской «Солидарности» Адам Михник сказал мне, будучи еще в полуподполье, как он догадался о том, что первоначально в строфе «Как разгорится тот огонь / и запылают в той же драме / студент у входа в Пентагон, / монах буддийский во Вьетнаме» первоначально была другая четвертая строка: «и юноша Ян Палах в Праге».

Строчки поэмы задорно скатились с перил ступенями лестницы Казанского университета и покатились по Советскому Союзу, по планете. Тема поэмы остается современной не только в России, но и во многих других странах, в том числе и в США, и будет такой оставаться, пока будет существовать борьба «свободной мысли с удушеньем мысли». Бюрократия, подавляющая все живое, как показывает всемирная история, увы, видимо, бессмертна не меньше, чем пошлость, которую Тютчев тоже с горьким вздохом назвал «бессмертной». Еще в «Братской ГЭС» я написал: «Но справедливость, к власти придя, становится несправедливостью». Лишь бы борьба за справедливость не превращалась в новую несправедливость, как это случилось с Октябрьской революцией.

Работая над архивными документами, я наткнулся на поразившие меня показания, как семнадцатилетний Володя Ульянов, потрясенный казнью брата Саши, был приглашен сочувствующими студентами в портерную по кличке «У Лысого», выпил целый стакан водки – может быть, первый раз в жизни и с остановившимися глазами повторял: «Я отомщу за брата!»

Книга Гроссмана «Все течет», прочитанная мной в Самиздате, потрясла меня, но было страшно ей поверить. «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына перевернул мне душу неоспоримыми фактами, хотя мне была чужда его жестокость по отношению к трагической фигуре Маяковского и странные для меня торжествующие нотки по поводу уничтожения от имени революции тех, кто когда-то чистосердечно в эту революцию поверил. Тем не менее я неоднократно письменно и устно защищал Солженицына и считаю, что эту его книгу нужно изучать в наших школах, чтобы никогда в России не повторилось ничего подобного. Но, пожалуй, самую главную роль в моем окончательном переосмыслении Ленина сыграла «Моя маленькая Лениниана» Венедикта Ерофеева. Эта антология цитат из Ленина неопровержима. Ее должен прочесть каждый.

Искренность – далеко не всегда правда. Тем не менее, перечитывая «Казанский университет» после всех новопрочитанных материалов, я понял, что, к счастью, в этом случае моя искренность не оказалась неправдой. Подросток Володя, который полицейскому, уговаривающему его: «Перед вами же стена..», с веселой усмешкой сказал: «Да она гнилая... Ткни – развалится..», и Владимир Ильич Ленин, превративший стены Соловецкого монастыря в тюремные, все-таки до какого-то момента еще были разными людьми. Они соединились только тогда, когда он начал «мстить за брата». Но кому? Несчастному, неизлечимо больному мальчику-царевичу и его сестрам, их врачу и дядьке-матросу, облитым серной кислотой? Крестьянам, у которых отбирали даже семенное зерно и которым пообещали землю, а дали шиш? Рабочим, которым посулили, что они сами, а не капиталисты будут хозяевами фабрик и заводов, а на самом деле сделали их винтиками так называемого социализма? Ни за что расстрелянному Гумилеву? Юному Лихачеву, брошенному на Соловки и чудом уцелевшему? Высланному в виде последней милости цвету российской профессуры?

Думаю, что в конце жизни Ленин это понял, и это его ужаснуло, но было уже поздно. История, повернутая им, была уже необратима. В этом была его трагедия.

Правка поэмы после моего трудного переосмысления истории была весьма небольшой. Я добавил в поэму одну метафорическую главу, где Володя Ульянов начал превращаться в Ленина, основанную на свидетельстве его сестры о том, как, узнав о казни брата, он сорвал со стены и начал топтать карту России. Я убрал в финале строчку «за будущих ульяновых твоих». Но это отнюдь не означает, что я не уважаю семью Ульяновых. Из всех Ульяновых мне более всего близок сейчас Илья Николаевич, о котором тоже есть глава в поэме. Я видел, как тогда в Ульяновске на его надгробии масляной краской замазали выгравированный крест, который все равно проступал. Илья Николаевич был глубоко верующий человек, и ему повезло, что ему не пришлось увидеть, как по прямым призывам его сына и его соратников в России безжалостно начали осквернять церкви и расстреливать священников – как их сейчас называют, новомучеников. Но если сын не отвечает за отца, то и отец не всегда отвечает за сына.

России будущей нужны люди с душой Ильи Николаевича, с душой Андрея Дмитриевича Сахарова. Откуда они возьмутся? Кто знает, может быть, из стен того же Казанского университета..... «

http://exlibris.ng.ru