Виль Мустафин: «Поэзия – моя вынужденная прихоть»

Любовь Агеева

03 мая 2017 года

Поэт, руководитель Казанской городской организации Союза российских писателей Виль Мустафин за всю жизнь не продал ни одной книги своих стихов. А точнее – не позволил себе этого сделать. Считая поэзию прихотью, он не смел навязывать свои произведения кому бы то ни было. По той же причине Виль Салахович не устраивал творческих вечеров.

К сожалению, сегодня все глаголы в интервью, которое он дал  Марине Садовниковой, опубликованном 1 июня 2005 года, нужно поставить в прошедшем времени.

Мы были знакомы, не раз встречались на различных мероприятиях (все фото - Владимира Зотова), вместе ходили в гости к Нине Ильиничне Жигановой, вдове известного татарского композитора.

Я, конечно, читала его стихи, на расстоянии радовалась присуждению ему в 2006 году литературной премии имени Максима Горького (номинация «За честь и достоинство»), учредители которой – Министерство культуры РТ, администрация Вахитовского района Казани и литературно-мемориальный музей Горького.

Престижную литературную премию имени Марины Цветаевой в 2014 году получила уже его жена –  Галина Михайловна Килеева.

Замечу: то, что у Виля Мустафина нет других наград и высоких званий, говорит не столько о нем, сколько о тех, кто такие награды и звания дает.

Он довольно часто приходил к нам в редакцию «Вечерки», конкретно – к Володе Рощектаеву, который делал традиционную литературную полосу. В последние годы все время хотелось взять интервью, но всякие неотложные дела откладывали наш разговор на завтра, послезавтра, послепослезавтра… Пока  я не услышала горестное известие.

И тогда вновь прочитала  его стихи в сборнике «Дневные сны и бдения ночные», и поняла то, чего не понимала раньше. При встречах он всегда был в хорошем настроении, а в стихах почти нет солнечного света, и в душе нет покоя. Они царапают и твою душу, заставляя размышлять, сопереживать. Все-таки в сложном мире нам выпало жить...

О Виле Мустафине много написано, я процитирую фрагменты некоторых воспоминаний. У кого есть желание прочитать всё, что написали его друзья, скачайте в Интернете публикацию журнала «Аргамак» (2013).

Очень советую почитать его стихи. Они тоже есть в Интернете.  Я отобрала некоторые из сборника «Дневные сны и бдения ночные».

«Поэты пытаются высказать судьбу души своей»

Свое 70-летие Виль Мустафин отметил творческим вечером. Первый за все годы литературной деятельности, он состоялся в Литературно-мемориальном музее имени А.М.Горького 19 мая 2005 года.

 «Я предпочитаю устраивать не творческие вечера, а презентации своих новых книг, – сказал Виль Мустафин в интервью «Казанским ведомостям».  – Собираю тех, кому нужны мои стихи, раздариваю новые книги, что-нибудь читаю. В таких случаях я знаю, зачем люди пришли, знаю, что сделал им подарок. Такие вечера мне нравятся».

Как мне кажется, Виль чуть лукавил, когда говорил, что ему не так важно печататься. В своих стихах он признавался сам себе:

Стихи мои – мои сироты, –

лежите, съёжившись в углу».

Он успел увидеть свои книги, успел увидеть благодарных читателей.

Виль Мустафин скончался 16 сентября 2009 года. И это было так безвременно… Правда, в его стихах есть горькое признание конечности жизни. Может, это было вызвано болезнью. А, может, философы этим от нас отличаются, что признают это как непреложную истину.

Расскажу о Виле Мустафине со слов других. А в основном с его собственных слов. Хороший у него состоялся разговор с Мариной Садовниковой. Умный, не поверхностный, как иногда бывает в интервью с людьми известными.

Но прежде несколько слов от себя. Для меня Виль был большой загадкой. В Казани было два человека, которых я и знала, и не знала. Не потому, что  я такая нелюбопытная. В том смысле, что при всей искренности нашего общения, оба дверь в свою жизнь для меня лишь приоткрывали.  Оба были лишь отчасти гуманитарии, и в их профессиональной деятельности я ничего не понимала. В общении они всегда представлялись разными гранями, и, казалось, знакомство с ними будет бесконечным.

На снимке, сделанном в 2012 году на открытии выставки художника Надира Альмеева, они стоят рядом: Виль Мустафин и Булат Галеев. Сейчас уже нет ни того, ни другого.

Виль Салахович Мустафин родился 3 мая 1935 года в Казани в семье видного татарского языковеда и журналиста Салаха Атнагулова («Враг народа» Салах Атнагулов). В 1936-1937 годах его отца репрессировали, мать отправили на 8 лет в лагерь. Виль узнал, что такое  детский спецприемник НКВД – он был на улице Красина.

«Мы – Атнагуловы по отцу, Мустафины – по маме. Когда после ареста родителей дедушка (по маме) взял нас из детдома, то записал на свою фамилию. Мне тогда было 9 лет, Вилю – 3, между нами была ещё сестра Гуля (она умерла рано, в 1958 г.). После смерти дедушки (в 1940 г.) нас воспитывала тётя (воспоминания Чечкэ Салаховны Мустафиной, сестры поэта)».

В начале 2005 года в «Казанских историях» был опубликован очерк о Салахе Садреевиче Атнагулове, татарском языковеде и журналисте, написанный Альфредом Файзуллиным. Несмотря на то, что отец был реабилитирован еще в 1965 году, Вилю было важно, что о нем вспомнили. При очередной нашей встрече он выразил искреннюю благодарность за эту публикацию.

Бог как будто решил извиниться за людей перед Вилем и щедро одарил его талантами. Он посещал музыкальную школу по классу скрипки. К сожалению, неудачно  прыгнув с трамвая, повредил руки… Занятия пришлось оставить.

В старших классах побеждал на математических олимпиадах. Окончив в 1958 году физмат КГУ,  стал аспирантом у знаменитого профессора А.П. Нордена. Но учебу пришлось бросить и перейти на преподавательскую работу в КАИ.

Виль обладал великолепным басом и был принят в консерваторию по классу вокала. Однако родился сын, и консерваторию, как и аспирантуру, закончить не удалось. Мустафин  связал свою жизнь с программированием. Во многом этому способствовала его увлеченность математикой. В 1953 году Виль Мустафин окончил казанскую школу №19 имени Белинского,  знаменитую «Белинку», воспитавшую не одну казанскую знаменитость.

Отцовские гены обусловили его интерес к литературе. Он много читал, многим интересовался. Стихами увлекся в начале 60-х. Посещал литературное объединение при Союзе писателей. Публиковаться начал  в конце 80-х. И я могу понять, почему. Начало перестройки разбудило в наших сердцах желание понять свою страну, своих соотечественников, осмыслить то, что происходило с нами. У кого-то это выразилось в общественной активности, кто-то писал публицистические статьи. Виль выражал свои мысли и чувства в стихах.

В интервью он вспомнил, что первые стихи были написаны еще в университете,  в конце 50-х годов. Но это были, по его словам, стихи любительские, «для семьи, для дома».

– Я был абсолютно уверен, что это не стихи и никаких особенных позывов у меня к поэзии не было. А на настоящие стихи меня подвигла хрущевская оттепель. В то время появились произведения поэтов, творчество которых мы не знали. Самиздат пошел очень мощным напором. Люди, которые боялись афишировать, что у них есть еще прижизненные издания этих поэтов, стали нам их показывать. Так в мои руки попали произведения поэтов серебряного века – Цветаевой, Гумилева...

Первое свое стихотворение я написал, учась уже в консерватории. Тогда в коридоре в ожидании экзамена родилось стихотворение, и я знал, что оно – настоящее.

– А что значит настоящая поэзия?

– Знаете, стихи пишут, наверное, 90 процентов населения, особенно в молодом возрасте. Но это стихи, не относящиеся к поэзии как таковой.

– Графоманство?

– Да нет, так не назовешь. Есть внутреннее ощущение, связанное с идеалом. У каждого поэта есть свой идеал поэзии, к которому он и стремится в своем самовыражении. А что такое этот идеал – не объяснить ни на пальцах, ни на словах. Все критерии идеала сугубо личные, их в абсолюте просто быть не может.

В той среде, где стихи пишутся, есть еще определенное внутреннее «чутье» на истинную поэзию. Ведь чужие стихи к твоему собственному идеалу могут и не относиться. Эти люди как-то разгадывают, что есть истинная поэзия. Они слышат ее, видят хорошего поэта. А вот почему сами зачастую к этому не стремятся – загадка для меня.

Бывает так – есть и техника нормальная, и лексикон достаточный для того, чтобы писать, а настоящих стихов нет... Рустем Кутуй говорит, что таким поэтам не хватает личной судьбы, имея в виду историю переживаний души.

Есть глубинные переживания, а есть переживания бытовые, «земные», так сказать. Те переживания, которые существуют вне поверхностной жизни человека, как раз и составляют основную часть жизни поэта. Поэты пытаются высказать судьбу души своей. А она невысказываема в принципе.

Все творцы – поэты, композиторы, художники – хотят на своем языке высказать невысказываемое, потому до сих пор и существуют различные виды искусства. Поэту не нужны аплодисменты, не нужны издания. Со своим идеалом поэзии и со своей состоявшейся судьбой поэт, в принципе, самодостаточен.

– И публикации не нужны? Разве для поэта не важно издавать свои произведения?

– Стихи как дети, как птенцы – родились и разлетелись по разным гнездам. Они существуют самостоятельно, и я доволен, когда им хорошо. Вот недавно моим стихам оказалось хорошо в газете «Республика Татарстан». Ольга Дмитриевна Стрельникова подготовила очень удачную публикацию.

Кроме радости за стихи для меня важно, что есть люди, которым мои книжки нужны. Уверен, что в тот момент, когда поэта нечто вынуждает приблизить перо к еще чистому листу бумаги для написания какого-то стиха, требующего своего обнаружения, осуществления в миру, в том же миру уже существует некий потенциальный читатель, который испытывает необходимость во встрече именно с этим, еще не написанным, но уже готовым к воплощению стихотворением.

Восторг как  результат чуда

Виль Мустафин с женой на юбилейном вечере Виктора Деринга

– С годами, с накопленным поэтическим и жизненным опытом писать легче? Знакомо вам понятие «творческие муки»?

– Легче не пишется. У меня процедура написания происходит таким образом: вдруг наскакивает на тебя стих, лезет, как кошка, трется об ногу, а ты от него любыми способами отмахиваешься. Я математикой всегда начинал заниматься, углублялся в работу. Но стих лезет и лезет, и вдруг – победил. Это значит, он тебя увел в те миры, из которых иногда нет выхода.

Йоги говорят, что самая трудная и высшая ступень – не просто достичь нирваны, а суметь из нее возвратиться. И из этого состояния ты стараешься быстро вернуться, потому что надолго оставаться в нем нельзя, ты знаешь, что конца нет, там – целый мир, нырнешь – и не выплывешь...

Я 10 лет увлекался подводным плаванием, нырял без акваланга, просто в маске с трубкой. Иногда забудешься, там же красота неописуемая, а самое главное – там нет звука, такая абсолютная тишина захватывает, как музыка. И чувствуешь в какой-то момент, что у тебя нет кислорода, посмотришь наверх, а солнце далеко-далеко, на поверхности отражается, и кажется, что расстояние в несколько десятков километров, и точно не доплывешь... И в поэзии так же. Пытаешься быстрей вынырнуть.

Но главное начинается потом. Вот ты протрезвел, возвратился на землю, уже лежит листочек исписанный, и ты смотришь, что вышло. Знакомишься с ним, замечаешь огрехи: тут неточно выразился, тут повторился, тут грамматическая ошибка. И начинается работа. Ведь ты не просто родил стих, ты хочешь выпустить его в жизнь, показать людям, которые его ждут. Он будет существовать без тебя. И ты стихотворение делаешь самостоятельным. Ты уже в сознании, не пускаешь себя в иные миры, а только вспоминаешь. Вот этот труд, эту «работу над стихом» я считаю самым ценным в творчестве.

– Виль Салахович, что для вас является поэтическим импульсом?

– ... Наверное, восторг... Восторг от какого-то события... Восторг от прочтения какого-то стихотворения, от настоящей поэзии. Сам по себе восторг очень глубок и иногда ответная реакция на него родится через 5 минут, а иногда через годы. Восторг воспринимается как результат чуда, свидетелем которого ты был. Это состояние запоминается на всю жизнь и является для меня наибольшим творческим стимулом.

А бывают стихи на случай. Вот так я написал стихи к 70-летию композитора Алмаза Монасыпова. Внучке и жене написал на случай сонеты. Когда пишу на случай, мне нравится себя устрожить формой, чтобы халтуры не было. Такая строгая поэтическая форма, как сонет, очень дисциплинирует.

– «Беседы на погосте» с Мариной Цветаевой, несомненно, родились в результате восторга...

– И только! Тут уж точно совершенно. Восторг от первой встречи с ее стихами потряс меня! Я просто не мог сдержать себя. В предисловии к книге я пишу, что в Елабуге провел ночь на том погосте, где похоронена Марина Цветаева. Тогда я читал ей ее же стихи. А в это время, видимо, созревали и мои ответы на вопросы, которые она в своих стихах задает. Этот цикл рождался годами. Сначала я брал какую-то цитату из ее стихотворения как эпиграф и сочинял свои экспромты. Позже эпиграфы стали расширяться в целые стихотворения... Так родилась и форма книги – в виде беседы: одно стихотворение – Марины Ивановны, другое – мое.

– Неопубликованные стихи из этого цикла у вас есть?

– Нет, пока нет. Они рождались медленно. Все вошли в сборник, который выдержал два издания. Второе издание дополнено стихотворным прологом и еще тремя стихотворениями.

– Ваши «беседы» с Мариной Цветаевой продолжаются?

– Я постоянно с ней беседую, почти ежедневно. Романсы на ее стихи звучали на моем поэтическом вечере. Я пригласил артистку театра Елены Камбуровой Эльмиру Галееву. Она пишет музыку на стихи поэтов «серебряного века». На вечере она исполнила два романса на стихи Марины Цветаевой и один романс на мои стихи.

А сейчас я пишу венок сонетов, магистралом для которого взял один из сонетов Марины Цветаевой. Как обычно венок сонетов создается? Пишется сонет, который выбирается основой венка – «магистралом». Затем по этой основе «плетется» и весь венок из пятнадцати сонетов: каждая «веточка» этого венка начинается одной из строк магистрала, а заканчивается его следующей строкой. Потому венок и состоит в итоге из пятнадцати сонетов: 14 «рядовых» сонетов и 15-й – магистрал.

Что же касается моего «Венка Марине», то здесь магистралом служит сонет, написанный самой Мариной Цветаевой, который я «оплетаю» уже своими четырнадцатью сонетами. Этот венок зрел во мне давно, еще с той поры, как я жил месяц в подмосковном Голицыне, где Марина Ивановна проводила последнее лето до приезда в Елабугу. Гуляя по Голицыну и его окрестностям, я будто встречал ее не раз и озадачился вопросом: по какой такой надобе она вновь и вновь «появляется» в этих местах? Об этом и венок: я и ее спрашиваю, и сам пытаюсь ответить на этот вопрос.

Не знаю, чем венок закончится, пока я дошел только до середины – до седьмого сонета.

– В интервью Андрею Морозову вы рассказывали, что завели свою антологию поэзии, взяв от каждого любимого поэта по одному «лучшему» стихотворению.

– Да, такая антология у меня существует, она составляется давно. А знаете, с чего началась? Со стихотворения Александра Кочеткова «Баллада о прокуренном вагоне», которое я услышал в фильме Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром». Оно даже на слух меня настолько потрясло, что я начал искать этот текст. Нашел «Балладу» в какой-то из антологий, переписал. И тогда подумал: мне не обязательно знать, что Кочетков еще написал, как другие к нему относятся, пусть он написал одно единственное стихотворение, но для меня он – поэт настоящий.

Я к своей антологии в качестве эпиграфа и взял фразу: «Поэт как характеристика качественная никоим образом не зависит от количества написанного». Отыскать одно, лучшее, на твой взгляд, стихотворение у одного конкретного поэта – сама по себе задача очень трудоемкая, – надо перепахать все тома полного собрания сочинений! Антологию я составляю не напоказ, тут я один на один сам с собой, – и себя проверяю «на вкус», а заодно и творчество поэта изучаю поглубже, нежели просто читаю.

– А какое произведение Марины Цветаевой выбрали для антологии?

– Стихотворение «Сад». Оно у меня записано вторым, сразу после «Баллады о прокуренном вагоне».

– Собственное стихотворение вы можете включить в антологию?

– Моего стихотворения в «Моей антологии» нет. Но на сегодняшний день в ней могло бы оказаться стихотворение «Модильяни». Оно подкупает меня своей певучестью. Я ведь от звуков шел, когда писал его. И от знаменитых модильяновских портретов женщин с удлиненными шеями.

Помните, с кем он общался? Это были простые девчонки с улицы. Он приводил их к себе на квартиру, начинал их писать, а получались мадонны. Несмотря на то, что провалы в глазницах, несмотря на то, что зрачков не выписывал. Вот это чудо меня потрясло: звукосочетание «Амедео Модильяни» и его «мадонны», стоящие перед моими глазами, – так стихотворение сложилось. Посвятил я его любимому своему учителю Борису Лукичу Лаптеву, его душевной тонкости.

«Но внутри вдруг такое совпадение…»

У нас было много общих знакомых. Профессор Борис Лукич Лаптев был один из них. Вот какую характеристику он дал ему в разговоре с Мариной:

– Он был моим деканом в Университете. И будучи студентом, я начал встречать Лаптева на концертах. Он не пропускал, как мне казалось, ни одного концерта в Казани. Даже если это был обычный семестровый зачет какого-нибудь консерваторского класса. А потом мы близко с ним познакомились.

У Бориса Лукича была изумительная фонотека классической музыки, наверное, лучшая в те времена в Казани, был шикарный набор альбомов по живописи. Мы с ним сошлись как раз в период «хрущевской оттепели». У меня друзья художники начали появляться, а он, возглавляя Научно-исследовательский институт математики и механики им. Н.Г. Чеботарева, имел возможность для организации выставок. Но нас сблизило внутреннее родство вкусов. Это было удивительно, поскольку мы очень разные: у нас и школы разные, и статус, да и старше меня он был на целых 30 лет. Он – строгий, холодный во внешнем поведении, а я – вертопрах, но внутри вдруг такое совпадение!

– Любовь Владимировна Агеева приводила такое высказывание профессора Лаптева: «Мне концерты нужны как математику. Когда прихожу с концерта, знаете, как у меня мозги работают!». Вам тоже искусство помогало в математике?

– Мне знакомы эти ощущения. Часто не знаешь, как решить ту или иную научную задачу. Голова сама работает, но для того, чтобы дать ей свободу, нужно подключить подсознание. В математике это сделать очень трудно, потому что эта наука основана на логике, т.е. на чистом ratio. Наш мозг – на 90 процентов подсознание, то есть та продуктивная часть, которая «спит». И «включить» ее можно благодаря иррациональным видам искусства, в том числе и музыке. В моменты восприятия такого рода искусств ты уходишь в те сферы мозга, которые доступны только подсознанию, то есть рациональная часть естественным образом «отдыхает». Такая работа мозга бывает очень продуктивна. Знаете, я вообще не выключаю музыку иногда неделями, устраиваю себе своеобразные «недели», когда на протяжении семи дней слушаю произведения только одного композитора: «Неделя Моцарта», «Неделя Брамса», «Неделя Гайдна»...

Интересно, что одну из своих книг Виль Мустафин посвятил людям, к которым относился по-особому.

– Есть посвящения Николаю Языкову, Борису Чичибабину, другим близким мне по духу поэтам, есть посвящения друзьям-учителям, с которыми у нас 30-летняя разница в возрасте, – Александру Петровичу Нордену, Борису Михайловичу Козыреву, Борису Лукичу Лаптеву. Есть, конечно же, посвящения близким для меня людям, с которыми связана вся моя жизнь. Все посвящения я собрал в одну книгу и дал небольшое предисловие к каждому стихотворению с попыткой «разъяснения», откуда оно появилось.

– Подробнее поделиться воспоминаниями о своих друзьях, так, например, как вы рассказали в журнале «Казань» о художниках Константине Васильеве, Алексее Аникеенке, не планируете?

– Журнал «Казань» большие подборки посвящает своим любимым казанцам, и мне порой приходится в них участвовать. Своими воспоминаниями о том или ином человеке делишься без оглядок на то, что говорят другие. Ведь это был твой личный друг, это – глубокий интим, это – любовь. Пишется такое крайне тяжело.

В сентябре должна выйти книга о Борисе Михайловиче Козыреве, которую подготовила к изданию его дочь. Свои воспоминания для этой книги я писал полгода, в итоге получилось всего 4 или 5 страниц. И это двенадцатый вариант, который я посмел отдать. А бывает, как с воспоминаниями об Александре Петровиче Нордене, которые я так и не смог отдать для опубликования.

Скоро 60-летие отметит мой друг, художник Надир Альмеев. Думаю, он должен закончить к этой дате цикл, который пишет по 100 песням «Божественной комедии» Данте. Это удивительные произведения на уровне мировой графики, выполненные в новой технике, которую Надир придумал именно для своего «Дантевского» цикла. На сегодня у него готово около 80 работ. Вот закончит, и я должен написать о нем статью.

Виль Мустафин выступает на открытии выставки Надира Альмеева

– Расскажите о ваших литературных пристрастиях. Кто из литераторов-современников и классиков вам наиболее интересен?

– В литературе, говоря о предпочтениях, я не содержание имею в виду, а стиль. Для меня высший класс – это «Мертвые души» Гоголя. Очень долго я «болел» Достоевским. Булгаков входит в число любимых писателей, он удивил меня не столько сюжетами, сколько своим языком и образом мышления. Но когда появился Платонов, я понял, что среди современников это единственный достойный последователь Гоголя. Перечитывал несколько раз его «Котлован», «Ювенильное море», «Чевенгур». Вот на нем, наверное, мои пристрастия в прозе заканчиваются.

В поэзии в свое время меня потрясла Марина Цветаева. И она «потащила» в меня своих друзей: я прочитал Ахматову, потому что ее стихи очень нравились Марине Ивановне, прочел Брюсова, потому что именно его перу принадлежит первая рецензия на стихи юной Цветаевой.

Люблю стихи Тютчева. Он – поэт-мыслитель, его кредо – «скрывайся и таи», а Цветаева поражает своей открытостью: нельзя ничего таить, стих тебя показывает, а не ты его. В свое время я никак не мог «подобраться» к поэзии Бродского, пока не попала в руки книга «Крик ястреба». Это сборник стихов Бродского издал его друг и включил в него свои сам любимые стихи. Эта любовь передалась и мне. Не обошлось тут, по-видимому, и без Анны Андреевны, ее реакции на творчество Иосифа Бродского...

Из современников мне близок Иван Жданов – лауреат премии Андрея Белого, лауреат литературной премии Аполлона Григорьева Академии русской современной словесности. Его поэзия притягивает своей глубиной. Однажды Иван сказал мне, что хочет набрать сотню самых любимых своих стихотворений. Пока, говорит, набралось только 60. А у Бродского была фраза: если у стихотворца можно выбрать в качестве «настоящих» 12-20 стихов, то его уже можно зачислить в клан поэтов. А у Жданова – вот такая высокая планка!

– Среди казанских поэтов есть близкие вам по духу?

– Среди казанских поэтов более других мне импонируют двое: Сергей Кудряшов и Валентин Ярюхин. Они и по возрасту разные, и по основной «заработной» профессии, да и стихи у них совсем разные. Но оба очень серьезно относятся к стихотворчеству – глубоки в восприятии стиха, обладают отличным поэтическим слухом и чутьем, мозги хорошо работают, начитанны литературно и грамотны языково. В общем – хорошие ребята и славные поэты. Один фотографией зарабатывает на жизнь, другой – театральной режиссурой.

– И здесь я никак не могу не назвать еще одно имя: Рустем Кутуй. Это мой друг. Друг с детства. Этим вроде бы и сказано все... Но мы занимаемся с ним одним делом: пишем стихи. А стихи у него изумительны! Аналоги его поэтического письма можно найти лишь в том редком и малочисленном представительстве авторов тюркского (по языку) происхождения, пишущих на русском языке. Язык Рустема Кутуя переполнен этим самым кровно-языковым корнем, что читать его произведения доставляет истинное наслаждение. Но этому мешает присущее большинству читателей слабое наличие не столько поэтического, сколь этимологически-семантического слуха.

– Сейчас очень остро стоит проблема интеллектуального права. Многие литераторы выступают за соблюдение авторских прав. Вот недавно в программе «Культурная революция» деятели искусства вели полемику...

– Если литератор борется за свое авторское право, то там, я предполагаю, никакой литературы нет. Нет там настоящего высокого искусства, а есть что-то «на продажу». Я считаю, нет никакого такого «абстрактного права» у автора на свои уже созданные им и выпущенные в свет произведения, потому как Господь дал ему возможность сотворить, а вот само творение – это принадлежность мира. Автор же только передатчик, ретранслятор. Подчеркну, что это – мое, сугубо личное мнение, навязывать которое кому бы то ни было я не имею ни малейшего намерения. Я все свои книги до единой раздариваю, ни одной не продал. Потому как книги эти мне не принадлежат. Мне лично продавать стыдно, неудобно навязывать свою прихоть. А поэзия – это моя вынужденная прихоть. Я понимаю, что есть люди, которые кормятся этим, поскольку ничего другого не умеют. Я-то на жизнь всегда математикой зарабатывал. Вот хорошо было литераторам в XIX веке – у них были поместья, которые их кормили, – соответственно и вопрос так остро не стоял, как он сейчас поставлен. Но убежден, что если свяжется искусство с деньгами, – конец и искусству, и автору. Тут должно быть наложено своего рода добровольное вето, нравственное вето.

«Любите! – я ору, как оглашенный…»

Виля Мустафина помнят его друзья, его читатели. В Казани в день рождения поэта проводятся Мустафинские чтения,  когда говорят не только о поэзии, но и о жизни. Например, 3 мая 2012 года, в день его 77-летия, доктор философских наук, заведующий кафедрой философии Казанского научно-исследовательского технического университета (КХТИ), составитель антологии Виля Мустафина «Дневные сны и бдения ночные» (2010) Владимир Игнатьевич Курашов призвал поговорить о… Счастье. Именно так, с большой буквы. И собравшиеся, вспоминая стихи поэта, говорили о смысле жизни, о том, зачем приходит человек на эту грешную землю. 

Сам Виль Мустафин видел этот смысл в любви и доброте. И выразил это так:

«Любите! – я ору, как оглашенный…
Но люди любят – не любить, а брать.
И плачу я, как плакал тот блаженный,
который был не в силах не отдать…»

Участники чтений вспомнили о литературных семинарах, которые Мустафин вел десять лет в картинной галерее. Стихи своих учеников он объединил под одной обложкой, создав альманах «Галерея» (2006). К 75-летию поэта Казанская городская организация Татарстанского отделения Союза российских писателей, созданная десять лет назад Вилем Салаховичем, подготовила второй выпуск альманаха, посвященный Мустафину. И вот десять дней назад прошла презентация третьего выпуска «Галереи». На вечере выступили его участники – Людмила Уфимцева, Валентина Зикеева, Светлана Грунис и другие.

В заключение вдова поэта – Галина Михайловна Килеева представила собравшимся новый сборник стихов Виля Мустафина «Избранное. Мустафиана одноклассников», изданный только что в издательстве «Отечество». Редактор и составитель книги - большой друг поэта и его одноклассник Алексей Гаманилов. Директор картинной галереи К.Васильева, друг юности и почитатель мустафинского таланта, один из авторов вышеназванного сборника Геннадий Пронин раздал всем собравшимся по книжечке, изданной на средства друзей небольшим тиражом – всего 200 экземпляров. И это стало лучшим подарком читателям - на день рождения поэта!

Виль Мустафин – герой уходящего времени

А теперь несколько фрагментов из воспоминаний. Исключение сделаю только для Натана Солодухи, профессора философии. У них в этом смысле много с Вилем Мустафиным общего, а также для Рустема Кутуя, друга детства, с которым он теперь снова по соседству – на Арском погосте. 

 Натан Солодухо, доктор философских наук, профессор

С Вилем Салаховичем я познакомился на философских четвергах, проводимых Самуилом Шером у Геннадия Пронина в галерее Константина Васильева. Это было как раз на переходе от XX к XXI веку. Расскажу об одном эпизоде нашего знакомства, который характеризует Виля Мустафина как отзывчивого человека, желавшего помочь обрести литературный статус пишущей братии.

На одном из заседаний в галерее Васильева, посвященных не только философии, но и поэзии … мы читали друг другу свои стихи. Я прочитал стихотворение:

«Скажи, как пишутся стихи».

– Они не пишутся.

Стихи даются за грехи

И тяжко движутся:

Они вползают в мысль и речь

Вины признанием,

Стихи приходят тайной встреч

И наказанием …

 

Они корёжатся внутри

И долго мучают –

Не выскажешь по счету «три»

Их ради случая.

Когда мелодия стиха

Почти проявится,

Еще пульсируя, строка

Во мне корявится.

 

Одна строка с другой строкой

Никак не сложится –

И потеряется покой,

И занеможется.

А сбросить их уже нельзя –

Со всею зримостью

Неразрешимостью грозят,

Невыразимостью.

 Мои стихи – мои враги

Начнут обшаркивать,

И две строки из-под ноги

Пойду вышагивать.

Из полуснов и полуслов

Нагромождения,

Все превзойдя, произойдет

Стихов рождение.

Вилю Салаховичу, видимо, понравилось прочитанное, и после заседания он стал расспрашивать меня, где я публиковался, есть ли отдельные издания стихотворений. У меня уже была издана книжечка стихов под названием «От бытия до небытия. Стихотворения и философско-поэтические этюды», с моими рисунками и нотами музыки к стихам. Кроме того, у меня были публикации в пединститутской газете начала 80-х годов, которые в свое время сделали меня «опальным поэтом местного масштаба». Прочитав книжку, Виль Салахович предложил мне вступить в Союз писателей. Он и Диас Валеев дали рекомендации. Однако… в Союз писателей меня не приняли.

Так вот, надо сказать, что Виль Салахович сожалел больше, чем я. Он подарил мне свой сборник «Стихи о стихах», и мне в значительной степени стало понятно, почему Виль Салахович остался неравнодушен к тому моему стихотворению. В своей книжке он прекрасно выразил разные моменты поэтического творчества, у него получилось исследование работы мысли и чувств поэта. Приведу некоторые строки из его стихотворений.

«Перо, бумага, стол и стул, – вот это – все, что нужно.

Затух бы я без них и стух – душевно и наружно»…

«Ночами вы спите, сопя и ворочаясь,

как сытые кошки, урчат ваши внутренности…

А я в это время себя выворачиваю,

перевоплощаясь в утренний стих»…

«Мягко мысли по бумаге завитушками бегут.

Я за ними наблюдаю, – безучастье стерегу»…

«Я упиваюсь музыкой небес,

а здесь – война за шмотки и за пищу…

Я говорю: «Могу прожить и без»…»

А может быть, в меня вселился бес

и водит по листу своей лапищей?»…

«Только кольцо замкнулось, – кончился мой листок,

– ручка в обрез уткнулась, словно обрез в висок…» …

Не могу не привести фрагмент стихотворения «Причитание» из сборника Виля Мустафина «Стихи о стихах», которое мне особенно нравится: оно песенно-русское, его хочется не просто читать, а читать нараспев, ощущая сопричастность российской культуре.

Буковка – за буковкой,

слог за слогом лепится, –

зазвучало рóдное,

смыслом налилось…

Словушко ты гулкое –

Зелье приворотное,

как удавка, крепенько

в горлышко впилось.

 Ну куда же деться мне

от моей несуженной?

(А стишок невестится,

ластится, гулúт…)

Горькая Поэзия,

я тобой отсуженный,

потому не весел я, –

душенька болит…

Рустем КУТУЙ, поэт

Виль Мустафин – чистое дитя своего времени. «Чистое» – не беспорочное, скорее, наоборот. Время запеклось в нем сгустками и продолжает кровоточить. Роковым образом, не гладкописью, трещинами на зеркале, вмятинами и буграми запечатлелось оно в судьбе, воспринятое всей корневой и кровеносной системой. Чем человек больше выболел, тем золотоноснее жила жизни – в этом и парадокс бытия. Противоречия, сопротивление «выпадают алмазами», цена которым и есть сама жизнь. Можно сокрушаться по поводу напастей, горевать по невосполнимым утратам, ожесточаться или быть на грани отчаянья, – но жизнь завязывается крепкими узлами страдания почти на разрыве и обнаруживает мощные силы выживания.

Я пишу о своем собрате, ровеснике, спутнике. По одним улицам и коридорам прошли мы, одинаково принадлежа отрезку времени: школа №19, Казанский университет и дальше, и дальше вплоть до сегодняшнего дня.

В архиве моего отца мы искали фотографию его расстрелянного отца – мальчиками. Искали по угадке. Только в день пятидесятилетия Вилю удалось, посчастливилось увидеть отцовское лицо, всплывшее как бы из тьмы. Юношами влюблялись напропалую, хороводили, постигая скудные премудрости, отпущенные нам строго дозированно, по «граммульке» на пылающую голову. Пели, но всяк по-своему. И, конечно, была поэзия при всем при том, как само собой разумеющееся, предопределенное, не увлечение, не болезненное переживание или чего хуже – зависть, а – восприятие, дыхание, зрение, слух.

Можно было легко переломиться, если бы в задумке была карьера. Подыграть. Подчиниться общему «празднику» принуждения. Примириться с казарменным существованием. Приладиться. Смириться. Душу-то не покупали, а скрадывали потихоньку под видом воспитания, выдирали единомыслием, единодушием, освещая все вокруг лозунгами. А угрозы предполагались, как воскресный день.

Поэзия и была очищением…

Есть какая-то приблизительность в человеческом общении, мелькание, что ли: вот для этого сделаю так, а для другого этак, в одном случае – постараюсь, в другом – абы как. И я скажу: потому и наша жизнь не выпрямляется, а плутает. Сами придумали себе избирательность и вжились в нее. Позже, разумеется, следуют уточнения, сожаления, ибо жизнь бьет не одними праведными концами, а и вымороченными. Я уловил эту мысль из множества свидетельств и покаяний людей разных рангов принадлежности самому веществу бытия. Покаяние – уловка, самообман, самоутешение, смягчение сути. Важнее осуществление правды, возвращение к естественности приятия блага и зла. Высокая мерка? Да. Потому что тут зарыта личность или, если хотите, ее сохранение. Виль Мустафин ничего не делает приблизительно и ни к кому не относится «соответствующим образом». Для него человек и дело обязательны.

Поэзия – всего-то часть неудовлетворенного желания жить. Но она для Виля Мустафина как сокровенное, не так или этак, а – непременность, непрерываемость служения истинному началу, не говорение, а – Слово, Речь.

Он мог бы быть кем угодно по профессии, так широк его горизонт, но для человека он выстоял в высшем понимании этого утверждения. Математик – не противоречил алогизмам. Не певец – знал томление голоса. Одинокий – верил не в подачку, а в пожатие руки. Потерявший – обрел…

Каждое проживание имеет свой цвет и мелодию, рисунок не черно-белого ограничения. Писание стихов в общем-то не редкость. Стихоплетение в разное время настигает человека и, не принося значительных ран, сходит на нет. А если это выношенная страсть на семи ветрах, тогда она – беда или радость? Я думаю, и то и другое, освещающее судьбу жертвенным пламенем.

Виль Мустафин всегда что-то преодолевал, был в противоречии. Это, пожалуй, привычное для него состояние. Я говорю об этом четко, уяснив характер противостояния. Чему? Властолюбию, лжи, чистоплюйству, ханжеству, душевному благополучию…

В идеале: дай-то бог, каждому поэту выпустить хоть одну настоящую книгу, подразумевающую единственный смысл – «Вся жизнь» или «Как она есть». Не разбивать задачу на множество осколков, а выдать разом чистую зеркальную поверхность. Так-то оно так, но жизнь интересна именно проживанием, поступательностью. Для Виля Мустафина же уместно это коротенькое – «в идеале». Он сконцентрировался на оптимальном вдохе-выдохе, вместившем целую жизнь. А это одна книга. У Николая Ушакова есть прекрасные слова: «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь…»

 Лада Аюдаг, член Союза российских писателей, Союза журналистов РТ, председатель Казанского отделения Профессионального союза художников СНГ

В этой жизни есть люди, которые дают сердцу тепло. И когда они уходят, тебе становится холодно. Таким человеком для меня был Виль Салахович Мустафин. Одно осознание того, что человек лишился родителей по «милости» страны в годы репрессий и, несмотря на это, не озлобился, не потерял любви к людям этой страны – уже вызывает уважение.

Его неординарную натуру передавал больше всего, наверно, его голос. Очень мужественный тембр с хрипотцой, почти бас. Когда слышишь такой голос, даже по телефону, создаётся ощущение, что на другом конце провода человек-стена, на которого всегда можно опереться. Он умел поддержать, когда ты порой находишься в творческом кризисе. Он мог убедить: «Пиши, рисуй!». Никогда не забуду одно из воскресений в музее Горького, где Виль Салахович, как всегда, вёл литературную студию на втором этаже. И в перерыве спустился на первый, в выставочный зал. Я заканчивала развеску нашей юбилейной пятидесятой выставки. Нашей, то есть Казанского отделения Профессионального союза художников СНГ, который возглавляю семь лет на общественных началах.

Я сидела на корточках, вбивая гвозди в подрамник чьей-то очередной картины, чтобы повесить её. Виль Салахович походил по залу, останавливаясь у картин. И очень серьёзно сказал: «Самое главное, чтобы у тебя не пропало желание делать это. Выставки – это здорово. Молодец. Самое главное – чтобы не пропало желание». Он, как прозорливый пишущий человек, понимал суть и видел её. Я всегда считала, что главная функция художника – делать мир вокруг себя красивее, доносить это до людей в этой настоящей жизни. Чтобы они боялись уничтожать и уничтожить этот мир и делать друг другу больно. Он это так прекрасно понимал – и в жизни, и в искусстве.

Геннадий Пронин, директор Картинной галереи Константина Васильева

Когда я думаю о Виле Мустафине, мне представляется, что в нашем городе Казани (как, впрочем, и в других городах и весях) существуют два разных мира. Один мир официальный – это мир политики, славы, денег, страстей. Другой мир духовный – это мир культуры, поэзии, мир личностей, определяющих интеллектуальный уровень и атмосферу нашего общества. Этот второй параллельный мир кажется меньшим, чем первый, но зато он ближе к настоящему, вечному.

Виль Мустафин – из настоящего мира. Он один из главных героев этого мира, символ духовной жизни Казани последних десятилетий. Он не занимал никаких чиновничьих должностей, не получал больших званий и наград (разве что литературную премию имени Горького), но вся культурная Казань знает и любит его как талантливого поэта и благородного человека. Он был больше чем поэт, чем философ, чем учёный. Он был совестью нашего поколения, образцом высокой нравственности и цельности.

Виль Мустафин

Amedeo Modigliani

Борису Лукичу Лаптеву

 

Модильяни...

Амедео Модильяни... -

Это женщина молилась на поляне,

это пела полонянка одеяний о

свободе:

Модильяни...

Модильяни...

 

Это груди, – обнажаясь, – укрывали

потаенный плач неузнанных

мелодий... Истомленные колени

тосковали, – словно сломанные

крылья, – о полете...

 

В этих линиях дышало эхо лилий,

эти плечи проливали стоны ливней...

И молитва, – колыхая тополями, -

голубела:

Модильяни...

Модильяни...

А-а-амедео...

 

***

               Я царь, я раб, я червь, я бог…
                                            Г.Державин
                Ужасный век, ужасные сердца!
                         А.Пушкин «Скупой рыцарь»

Ужасный век, ужасные сердца…
Я б никогда не захотел проснуться
и только б спал – до смертного конца, -
пусть надо мной лишь снов стада пасутся.
Ужасный век, ужасные сердца…

Я царь, я раб, я червь, - я человек,
но я не Бог, чтобы вырваться из люда:
толпа орет, витийствует у блюда, -
ужасные сердца, ужасный век…

Я человек, я червь, я раб, я царь…
Те, кто в толпе, - все для меня едины, -
ни черточки отличья, ни морщины,
ни личности, ни лика, ни лица…
Ужасный век, ужасные сердца!

* * *

Живу, полузакрыв лицо
тупейшей маской соучастья,
предатель – в клане подлецов,
несчастный – в лежбище несчастья.

Но нет меня ни там, ни тут, -
с любым иным я – только он же.
Нужны ль убившемуся лонжи?..
Нужны ль века толпе минут?..

Нужна ль свеча в церквушке старой,
объятой пламенем огня?..

Нужна ли жизнь, коль нет меня?..

 

Про совесть

В судьбу впряглась однажды совесть

и понесла, не беспокоясь

о том, что будет впереди,–

аж сердце ýхало в груди...



А что в итоге?.. А в итоге –

всё те же чистые дороги,–

без продолженья и конца,–

как две ладони у лица...



1982 г.



* * *



Ох и трудно прожить... Ох как некуда деться...

А толпа всё теснит,– вытесняя во вне.

Будто чует вину, обокрав мое детство,

словно чует свой ген, не взошедший во мне.



Как же с вами, друзья, мне сосуществовать–то?

Как без лика прожить, коль подарен мне лик?

Как во злобе толпы ощутить соучастье?

Как услышать тот звук, что под воплем поник?



Словно посвист грачей, и свистать не умевших,

словно шелест безлистой иглистой хвои,

отзовутся во мне все обиды умерших,–

наяву и во сне – как несчастья мои.



Как же с вами прожить, чтоб остаться мне живу? –

Ведь похожесть, как ложь, окружает меня,–

аж прилипла к костям неискусственной жилой

и тягуче гнусавит, виня и виня...



1987 г.



Среди людей

Как тяжко жить среди людей

и ощущать себя их частью,

свою причастность – их несчастьям

и принадлежность – их беде,.. –

как тяжко жить среди людей...



Всю жизнь пытаться превозмочь

в себе их горькие пороки.

Сознанье гибельной дороги

и невозможность им помочь –

всю жизнь пытаться превозмочь...



Взметнуться вверх и кануть ниц,

чтоб просветлели эти лица.

Хотя б слезами, но отмыться,–

смыть слизь со слипшихся ресниц,.. –

взметнуться вверх и кануть ниц...



Не ведать тупости толпы,

не чуять помыслов бараньих.

Не видеть драк, не слышать брани,

не знать, что люди так глупы,.. –

не ведать тупости толпы...



Себя бросая в их содом

и кувыркаясь в этой грязи, 

отдаться мерзости и мрази

и быть судимым их судом,.. –

себя бросая в их содом...



Пусть выпьют кровь, пусть выжрут ум,

пусть кости высосут – до свиста,

но пусть узрят: есть место – чисто,–

душой зовущийся фатýм... –

Пусть выпьют кровь, пусть выжрут ум...



Но все напрасно... Навсегда

толпа и личность – антиподы. 

Извечен сей закон природы

и неизменен, как беда... 

Но все – напрасно... Навсегда...



Так тяжко жить среди людей,

осознавая безысходность,–

добро отходит в непригодность,

зло облеклось в чистопородность,–

уж нет людей среди людей...



Как тяжко жить...

1981 г.



Попытка общения

Не смея высказать ни слова,

я разговариваю с миром,–

таким громадным и беззлобным,

таким угрюмым и красивым...



Не смея вымолвить ни звука,

внимаю музыке и гаму,

внимаю грохотам и стукам,–

не нарушающим программы...



Не смея даже шелохнуться,

вкушаю ласку дуновенья;

готовый ветром захлебнуться,

вдыхаю свежесть омовенья...



Не смея глаз раскрыть от жути,

я озираю мирозданье,–

и бьют в лицо осколки сути,

впиваясь – иглами – в сознанье...



Не смея вдох сменить на выдох,

я замираю, как в паденьи,

со входом перепутав выход:

дневные сны... ночные бденья...



Уж где-то ниже я иль выше,

а может,– сбоку, со припеку,–

совсем ненужный, вовсе лишний,–

ни пользы от меня, ни проку...



И мир земной, совсем забытый,

как будто в небыли провиден:

диван,.. стиральное корыто,..

а за окном какой-то митинг... –



чужая  жизнь... А я,– отъятый

от всех событий и времен,–

зачем живу? – мне не понятно.

Но жив,– коль мамою рожден...

1981 г.



Сквозь щели заточения

В тоске по людям и в мечтах

о беспросветном единеньи

живу – как истинный монах –

я в добровольном заточеньи...



Внизу стучит, долбя асфальт,

дрожа с натуги иль с похмелья,

мой младший сын иль старший брат,–

в труды укрыв свое безделье...



Гремит над крышей самолет,

идя на взлет иль на посадку,–

в нем поспешает мой народ

согласно общему порядку...



На воле – шум, на воле – крик:

и в магазинах, и в трамваях...

И,– как пацан,– спешит старик

урвать кусок от каравая...



Вон: пузо выпятил торгаш,–

он нынче главный повелитель!

Смотри: пред ним согнулся аж

наш Государственный Властитель...



Доцент проходит – весь умен

и горд уверенностью знанья

того, что рубль и только он

дает почет (тире) признанье...



На воле – мир, с которым я

мечтаю с детства побрататься...

(ведь это – Родина моя,–

как люди любят выражаться)...



Взорву-ка келейку свою,–

устал я жить в тоске по людям:

продам им душу... и запью... –

быть может, боги не осудят?..

***

Ох и трудно прожить... Ох как некуда деться...

А топпа все теснит, – вытесняя во вне.

Словно помнит вину, обокравшую детство,

будто чует свой ген, не взошедший во мне.

 

Как же с вами, друзья, мне сосуществовать-то?

Как без лика прожить, коль дарован мне лик?

Как во злобе толпы ощутить соучастье?

Как услышать тот звук, что под воплем поник?

 

Словно посвист грачей, и свистать не умевших,

словно шелест безлистой иглистой хвои,

отзовутся во мне все обиды умерших,

наяву и во сне – как несчастья мои.

 

Как же с вами прожить, чтоб остаться мне живу?

Ведь похожесть, как ложь, окружает меня, -

Аж прилипла к костям неискусственной жилой

и тягуче гнусавит, виня и виня...

 

***

Причуды судьбы

Как, всё-таки, стена моя тонка...

Строитель, видно, что-то недопонял...

Жизнь выжидает – дулом у виска,

судьба ж, как лошадь в «пульманском» вагоне, –

 

в движеньи, будто, а сама стоит на привязи.

На стыках – дрожь по коже,

и глаз огромный в сторону косит,

но уловить движения не может.

 

Копытом смяв ведро с гнилым овсом,

не жрет гнедая... Даже запах травный,

сквозь щель вагона заползая в сон,

её ноздрями чуется – отравным...

 

А здешний долгожитель – таракан, –

свидетель всех ночных ее кошмаров, –

усами шлет проклятья старикам-

конвойным, что храпят на верхних нарах...

 

Как, всё-таки, стена моя тонка...

Строитель, видно, что-то перепутал:

все небо мне под кожу затолкал,

а сам ушел, сказав: «Живи покуда»...

 

***

 

Про мои стихи

Чечке – сестре моей

Стихи мои – мои сироты, –

лежите, съёжившись в углу, –

укоротив свои длинноты,

в пыль обернувшись, как в хулу.

 

Мы с вами, словно в заточеньи,

верней, – в плену у забытья, –

плывём, влекомые теченьем, –

как облаченьем, – бытия.

 

И филигранность одичанья,

и раны мрачной глубины

укрыты кротостью молчанья

и многократностью вины...

 

Вас даже друг не заприметит, –

(врагов мне Бог не посылал), –

вас только ветер, тихий ветер

порой сконфуженно ласкал:

 

войдет, бывало, пыль обдует,

ладонь по строкам проведёт, –

вздохнет... и с видом обалдуя

до нас – улыбкой – снизойдёт.

 

В ответ – ни лист не шелохнётся

ни буковкой, ни запятой, –

лишь занавеска всколыхнётся

несостоявшейся фатой:

взмахнет забытыми крылами,

но вновь отложит свой полёт...

А за горами, за долами –

во сне – сестра моя всплакнёт...

 

****

Про осень

Борису Михайловичу Козыреву

В то время, когда улетают растения

и прошлое зябко вплетается в дым,

когда растекаются листья по стенам

и – пятнами памяти – тают сады,

когда – в ожиданьи безмолвной расплаты –

столетья уходят, сжимаясь в часы, –

весь мир, – как заплаканный нищий, –

распластан,

и шепчет, и молит: «Я – сын твой...

Я – сын...»

 

***

Несбывшихся надежд обиды всколыхнулись, –

им подивился ум и ухмыльнулся глаз...

Ужели невпопад планида повернулась,

опять явив обман, как было в прошлый раз?

 

Неужто никогда не возвернётся благость,

и пепельный асфальт не возродит травы?

Неужто, как всегда, мечта, забыв заплакать,

вновь съёжится в оскал зубов или губы?

 

Покуда не сбылось, я буду жить, как клоун, –

с пасаясь от теней в лучах прожекторов,

бежать от едких слов, как свет бежит от окон,

и гнать пороки дней в объятья докторов.

 

Не убоюсь стыда, не открещусь от гнева,

не обреку себя на трапезу врагов, –

ведь я еще здоров, коль сердце бьется слева,

хоть справа, серебрясь, торчат шипы рогов...

 

***

Молитва

Светлой памяти отца моего

Б поисках утраченной отчизны

тратипись усилья и года, –

ощущеньем горькой укоризны

наседала на душу беда.

 

Наседала, полоня движенья,

думы и желанья полоня,

понуждая жить по принужденью,

побужденья жизни отклоня.

 

Неизбывный, тяжкий грех былого –

в поколеньях давних и веках –

от желанья обратиться в слово

непокорно буйствовал в стихах,

 

застил взор, уродуя картину мира,

отраженного в глазах, карою своей неотвратимой

изливаясь в жалобных слезах

 

и молитвах... Долгими ночами

я молил у Господа: Прости

души всех усопших, и печали

многия, о Боже, отпусти

рабу Твоему...

 

***

Видение

Салаху Атнагулову – отцу моему

Изувеченный, исковерканный,

как душа моя – зверь-инвалид, –

из ночного окна, как из зеркала,

на меня мой предвестник глядит.

 

В лике – мраки сказаньями скулятся,

взгляд – в попытках о чем-то сказать...

За спиной его – черная улица,

за плечами – прародина-мать.

 

Не увидишь ни зги в этой темени

и не вспомнишь тут, как ни тужись,

ни его позабытого имени,

ни его позапрошлую жизнь.

 

Но я чувствую боль его давнюю,

но я чую поток его ген, –

что камнями истории сдавлены,

что помяты изгибами вен.

 

Мне б ответить ему... Поприветствовать...

Мне б впустить его в дом и обнять...

Но рассвет начинает свирепствовать,

память крови пытаясь отнять,

понуждая и дале сиротствовать

и в беспамятстве жизнь продолжать...

 

***

Ночь субботняя...

Эта ночь – моя... Она – субботняя...

Значит, – снова быть мне без людей...

Значит, – снова – до рассвета позднего –

продышаться дам душе моей...

 

Всю неделю бедная затворница

пряталась, ютяся по углам...

Выпущу – как птаху – за оконницу:

пусть летит, – у ней свои дела...

 

Где-то там, быть может, – в дальней далюшке

повстречает родственную ей:

посидят вдвоем, подышат рядышком,

отдохнут от тяжести плечей..

.

Без телес, – убогих и скукоженных,

без гордынь, а значит, – без забот:

попоют-повоют две заложницы

вдалеке от ханских позолот...

 

А потом... То ль время вдарит по лицу,

то ли память – посвистом камней:

вздрогнет моя душенька, опомнится

и вернется, бедная, ко мне...

 

Будем снова ждать мы ночь субботнюю,

чтобы вновь остаться без людей,

и мечтать, что до рассвета позднего

чуть пожить удасться – мне и ей...

 

***

Мой крематорий

Когда звезда падет с небес

и обагрит мою ограду,

укроюсь пламенем, как лес,

и буду праздновать награду.

 

От соглядатаев далек, –

доступный лишь очам пожара, –

я засвечусь, как уголек,

дождавшийся святого дара.

 

Я заблещу, я запляшу

огнем семи небесных радуг,

я тусклой жизнью заплачу

за этот радостный подарок...

 

И пепел вскроет грудь мою,

и зашипит – змеёю – сердце:

я все, что было, отдаю

за звуки огненных секвенций...

 

Гудит орган, горит орган, –

пылают ребра, как стропила, –

уж боли всех житейских ран

любовь пожара истребила...

 

Я догораю, как свеча

в церквушке, пламенем объятой:

о, как кончина горяча

под звуки музыки крылатой!..

 

(Вотще рассердится сосед

и зря прольет свою водицу, –

ведь от огня родится свет,

а на рассвет нельзя сердиться...)

 

И, улетая к небесам,

прозрачной дымкой я рассеюсь,

уж не причастный ни весам,

ни расстояньям, ни Рассее...

 

И всем, оставшимся в живых

на грешной матушке-планете,

прольюсь я в звонах голубых,

что слышат дети на рассвете...

 

Обнимет небо шар земной

своею ласковою сферой,

напомнив людям голос мой,

по тону сумрачный и серый...