За «восхваление немецкой техники и неверие в победу»

02 марта 2003 года

В нескольких номерах газеты "Казанские истории" в 2008 году были опубликованы воспоминания о горемычной судьбе политзаключенного казанца Николая Соболева.

    Книгу, которую написал Николай Павлович Соболев, читать нелегко. Как бы не старался человек избежать боли при обнаженном нерве (это знает каждый, у кого хотя бы раз болел зуб), успокоения не будет. Так и тут. Невозможно без содрогания читать про мытарства, которые пришлось испытать ему, прошедшему чистилище ГУЛАГа…   

Целенаправленное попрание личности, издевательства, голод, изнурительный труд...

Но только он знает, что ранило больше: физическая боль или ежедневная нечеловеческая пытка унижением. С того самого момента, когда в нем заподозрили «врага народа», он перестал быть для всех человеком. Так и хочется убрать это страшное слово – «всех». Но отдельные сочувствующие и понимающие – это даже не капля в море. Это лишь еще одно напоминание о несправедливости происходящего. А уж эта боль точно была посильнее физической.

Н.Соболева арестовали 23 декабря 1941 года в возрасте 18 лет. Совсем недавно началась Великая Отечественная война. Кажется, только об этом все мысли и чаяния и простых людей, и тех, кто у власти. Ан нет! Впрочем, приговор, который ему вынесли 30 апреля 1943 года (почти через полтора года после ареста!), гласил: 8 лет заключения и 5 лет поражения в правах – за «восхваление немецкой техники и неверие в победу в Великой Отечественной войне». Как пишет в предисловии профессор Б.Султанбеков, член комиссии по защите прав репрессированных Республики Татарстан, таких дел в 1941 году было много.

Только 12 августа 1949 года Николай Павлович освободился из заключения. Он остался жив, и уже это было огромное счастье, дарованное судьбой – как бы в извинение за то, что случилось раньше. Закончил школу рабочей молодежи, техникум, институт, стал крупным инженером-организатором. Строил газопровод Бухара-Урал, обустраивал нефтяные промыслы Сургута. В возрасте 35 лет приехал в Казань, стал работать главным инженером СУ-1 треста «Татсантехмонтаж». Реабилитировали его только в 1963 году, 4 декабря.

     Возможно, читатели уже встречали фамилию «Соболев» на страницах казанских газет. В трех номерах «Казанских историй» мы публиковали его воспоминания о той страшной поре, которую наверняка хочется забыть, да не получается. Николай Павлович общается с журналистами часто (он заместитель президента общественной организации жертв политических репрессий республики), охотно пишет в газеты, и у него это хорошо получается. Но чаще всего в последние годы он писал и публиковал очерки–воспоминания. Наверное, и сам точно не знает, что его заставляет переживать заново эту боль. Возможно, после этого боль становится легче, а, может, он хочет достучаться до наших сердец, чтобы сограждане, молодые и умудренные сединами, но, по счастью, не видевшие того, что видел он, не сильно тосковали по прежним порядкам, не накликали новой беды в лице очередного диктатора. Николай Павлович – человек незлобивый, но становится предельно жестким, когда пишет о тех, кто его мучил: как непосредственно, в тюремной камере, так и за тысячи верст, в Москве, где проектировалась гулаговская система.

    За много лет из отдельных мемуарных очерков сложилась целая книга, и недавно она вышла из печати (издательство «Дом печати»). Называется – «Держись, Коля». И подзаголовок – «Воспоминания узника ГУЛАГа». Николай Павлович рассказывает не только о годах заключения, но и о жизни, которая сложилась потом, о работе, о своей семье.

    Книга получилась очень семейная. Николай Павлович посвятил ее своему сыну – Павлу, трагически погибшему в 1998 году. Нельзя без волнения читать главу, адресованную внукам – Олегу и Нине, написанную после потери сына. Это глубоко личное повествование, шероховатое по стилю, очень эмоциональное по духу. Автор пригласил нас туда, куда обычно чужих не пускают – в свою частную жизнь. Но ведь и все предыдущие главы были о его частной жизни. И не он виноват, что жизнь эта волею судьбы оказалась накрепко связана с жизнью всей страны, а потому перестала быть только личной.

     В книге есть два рисунка. Это работы внучки Николая Павловича – 12-летней Нины Соболевой. Она нарисовала купол колокольни Раифского монастыря. Под рисунком текст: «Жизнь бесконечна. Да пусть хранит и бережет Господь твою жизнь, читатель!»). А рядом – два кустика крапивы, под рисунком – от автора: «Исключительно стойко и цепко растет крапива. Так и я стойко и цепко, в работе прожил свои годы».

     На этом книга завершается. Но это совсем не значит, что Николай Павлович написал все, что хотел, и теперь займется своим садом, другими семейными делами. Вместе с книгой в подарок для редакционной библиотеки он принес новый очерк, который назвал «Душевные раны» – о том, как однажды, уже после реабилитации, снова оказался там, где был заключенным. Торопит с публикацией. Понять человека можно – еще не все сказал, и хочет успеть. С виду Николай Павлович, конечно, человек бодрый, но в феврале справил восьмидесятилетие. А в этом возрасте дорога каждая минута…
       
     «Казанские истории» публиковали очерки Николая Соболева в номерах 9-10, 13-14 за 2002 год, 3-4,  15-16 за 2003 год, №21 за 2004 год. На сайте размещаем воспоминания одним файлом.

  
   Завтра была война…

  Война! Это емкое и страшное слово в родительском доме произносилось часто. Мой ныне покойный отец – Павел Кириллович прошел три войны. Участвовал в русско-японской, а когда грянула первая мировая война, его первым из села мобилизовали. Провоевав три года, вернулся с ранениями и контузией. В гражданскую его также мобилизовали.

    …Так уж случилось, что в середине лета 1940 года я, тогда семнадцатилетний паренек, жил в рабочем поселке Басяновка, что в Нижне-Сатинском районе Свердловской области.

    В Басяновку попал совершенно случайно. И вот как это было.

    Я ехал на поезде до небольшого городка Калашта, что в Свердловской области, где тогда жила моя родная тетка Акулина Кирилловна со своей семьей. Чтобы не работать в колхозе, планировал временно у нее пожить, работая где-нибудь учеником токаря или слесаря. Но… проспал нужную мне станцию Анатольевку, а когда проснулся, поезд уже прибывал в Нижний Тагил. Как угорелый, выскочил из вагона, не зная, что и предпринять. В кармане – ни гроша и обратный поезд – только утром следующего дня.

    Это было лето 1940 года. Я сел на скамейку в скверике против железнодорожного вокзала и в панике стал думать, как достать денег на обратный билет до станции Анатольевка? В это время рядом со мной сели два мужика, громко разговаривая о своих делах. Я, не долго думая, снял с себя жилетку от серого шерстяного костюма и предложил купить ее. Один из мужиков жилетку примерил, и она ему подошла. Он вручил мне тридцатку...

    Разговорились. Я им рассказал свою историю, о том, как попал в Нижний Тагил. Выслушав мою Одиссею, они предложили ехать с ними в Басяновку, где обещали устроить на работу. И я согласился. Они тут же посадили меня в товарный вагон с продуктами для отдела рабочего снабжения Басяновского торфопредприятия. Так я очутился в небольшом рабочем поселке торфодобытчиков. В коллективе счетных работников освоился быстро. В скором времени по моему совету в Басяновку переехала и семья тетки.

    Время летело быстро. Наступил незабываемый 1941 год! Я уже 11 месяцев работал в бухгалтерии, зарекомендовал себя как старательный и прилежный работник. В июне познакомился с молодой торфяницей Наташей, родом из Челябинской области.

    В субботу, 21 июня 1941 года, по местному радио объявили, что 22-го числа, в воскресенье, намечается массовый отдых в лесу. Говорили, будут работать буфеты, самодеятельные артисты выступят перед отдыхающими. В субботу мы с Наташей сходили в кино, на фильм “Трактористы”, а потом по кривым улочкам поселка, запыленным торфом, долго гуляли, весело комментируя понравившийся фильм. Особенно понравилась замечательная игра артистов Андреева и Олейникова...

    Расставаясь с Наташей, мы договорились, что завтра непременно поедем в лес. Мы не знали, что завтра начнется страшная война!

    Утром 22 июня администрация торфопредприятия организовала массовый выезд желающих в лес. Кого-то увозили на автобусах и крытых машинах, многие поехали на открытых железнодорожных платформах. Маневровый паровоз малым ходом тащил за собой платформ шесть или семь, работники торфопредприятия, веселые и задорные, пели песни и даже ухитрялись танцевать.

    Мы с Наташей сумели притиснуться в переполненный автобус и к месту отдыха приехали одними из первых. Выйдя из автобуса, мы и предположить не могли, что переживаем последние часы нашей дружбы. Война вскоре нас разлучит, и разлучит навсегда...

    На большой поляне была устроена открытая сцена, на нескольких деревьях установлены репродукторы. До нас с Наташей доносилась игра гармонистов, слышались нестройные песни отдыхающих, а из репродукторов лилась приятная музыка. В то радостное утро мы с Наташей были счастливы! Лежа под деревом, вели неторопливую беседу…
   
    Время подходило к обеду, и все ждали начала концерта. Вдруг громкоговорители смолкли, музыка прекратилась. Замолчали почему-то даже гармонисты. И спустя минуты две мы услышали из репродукторов суровый мужской голос: “Война, дорогие отдыхающие! Немецкие войска без предупреждения вторглись в нашу страну и продолжают бомбить наши города и селения... Гибнут тысячи мирных безвинных людей!” Чуть замешкавшись, голос повторил: “Война, товарищи!”. И громкоговорители замолкли…

    Больше мы с Наташей ничего не слышали! Вмиг вскочили с подстилки, на которой только что мирно сидели, и пошли пешком в поселок. Впереди нас молча шли толпы отдыхающих. На кого не посмотришь – у всех суровые лица и опущенные головы. Люди знали, что в каждый дом, в каждую семью пришла большая беда!

    Шагая рядом с Наташей, я твердо решил, что немедленно поеду к себе на родину, чтобы перед отправкой на фронт повидаться с отцом и братом Егором. (Мать давно умерла). Расставаясь с Наташей, я поведал ей о своем плане. Она сурово посмотрела на меня, молча поцеловала и так же молча, не оглядываясь, пошла к себе в барак.

    23 июня я уволился с работы и в тот же день добрался до Свердловска. А на следующий день поезд “Свердловск – Челябинск” увозил меня с Урала. По пути следования до Уфы, где предстояла пересадка, часто вспоминал сцену прощания в Басяновке с теткой и ее мужем Сергеем Егоровичем. Тетка Акулина, как всегда серьезная и степенная, обняла меня и спокойно сказала:

    – Твой пыл, Коля, никому не нужен. Нечего рваться на фронт добровольцем. Калекой быть еще успеешь!

    А дядя Сергей, поднявшись со стула, чтобы пожать мне руку, сказал:

    – Слова тетки справедливы, и нужно ее послушать. Не рвись на фронт. Война будет жестокая и долгая! Отцу передай от всех нас поклон...

    Брат Николай, мой одногодок, как-то шепеляво сказал: “Чему быть – того не миновать!”.

    На станции Уфа я закомпостировал билет на поезд “Уфа – Куйбышев” и с тяжелым сердцем сел в поезд. Вести с фронта были самые мрачные. Я не находил себе места. То подходил к окну, то снова садился к попутчикам, слушая их озабоченные разговоры. На душе было прескверно…

    В Бугульме на удивление быстро нашел попутную машину и к вечеру приехал в родное село – Секретарка (Оренбуржье). Не доходя до дома, увидел стоящего на крыльце отца. Он, увидев меня, по-молодецки спрыгнул с крыльца и так же, как я, радостно улыбаясь, заторопился ко мне на встречу. Зажав меня в свои еще крепкие объятия, тихо сказал:

    – Как хорошо, как хорошо, что ты приехал!

    Отец тут же поставил самовар и выложил на стол все, что было у него в запасе. В это время появился брат Егор. В тот вечер мы втроем, по-семейному, долго чаевничали, ведя непринужденную беседу. А перед тем, как лечь спать, отец сказал нам с братом:

    – Я, думаю, вы поступаете правильно – хотите добровольцами идти на фронт. Ведь страну нужно кому-то защищать.
    С тех пор прошло более шестидесяти лет, а те отцовские слова я помню по сей день.

    Долго не мог заснуть. В голове вереницей возникали всякие мысли. Особенно тревожно думалось об отце. За год он заметно постарел. Голова вся поседела, указательный и большой палец правой руки и усы стали желто-коричневыми. А ведь раньше он никогда не курил.

    На второй день мы с братом отнесли свои заявления в военкомат Секретарского района. Наше тогдашнее комсомольское воспитание и патриотический дух не позволяли быть в стороне в столь критическое для страны время.

Но, к сожалению, в тот же день по рекомендации райкома комсомола я был направлен в финансовый отдел района для работы налоговым инспектором. И, получив в свое распоряжение лошаденку, приступил к новой непростой работе. Спустя месяц с небольшим вторично написал заявление в райвоенкомат, но моя просьба снова не была удовлетворена.

    Брата Егора в скором времени отправят на фронт, и он погибнет. А мне судьбой были уготованы другие испытания. 23 декабря 1941 года я буду арестован – якобы за антисоветскую агитацию. И через 17 месяцев следствия меня осудят на 8 лет лишения свободы.

    Тот далекий день я не забуду никогда!..

     «Казанские истории», №3-4, 2003 год

  Мечты и действительность

Еще с детских лет я мечтал жить в Казани. Это, по всей видимости, было обусловлено не только расположением города на берегу великой русской реки, но и его историческим прошлом. А, возможно, влияли песни о Казани, которые распевались в родительском доме каждую субботу, после бани и сытного ужина. Один куплет песни помню и по сей день: Казань город древний, На горе стоит. А Казанка – речка Под горой бежит...

Остальные, к сожалению, из памяти выветрились...

В последствии на мою долю выпали тяжелые жизненные испытания. В восемнадцать лет я буду арестован как антисоветчик и осужден на восемнадцать лет. Обвинения были надуманы и смехотворны, о них и не стоит вспоминать.

Постановлением президиума Верховного суда РСФСР от 4 декабря 1963 года из-за отсутствия состава преступления мое дело производством было прекращено, а я реабилитирован. Я выдержал эти испытания, не сломался и остался жив, хотя нашего брата в лагерях погибло много.

После лагерей тоже пришлось нелегко. Не имея специальности и образования, я не смог сразу устроить свою жизнь. Моя справка об освобождении в отделах кадров принималась брезгливо, и, как правило, мне отказывали в приеме на работу. Но и тут я не пустился, как говориться, во все тяжкие, не встал на скользкую дорогу. Хотя, признаюсь, было нелегко! Я окончил вечернюю школу, потом техникум и институт. Женился. И уже в возрасте тридцати пяти лет, наконец-то, попал в город мечты моего детства – в Казань. Стал работать главным инженером СУ-1 треста «Татсантехмонтаж»...

Прошло с тех пор почти полвека! За это время работал во многих отраслях народного хозяйства, стал ветераном труда. Не за горами восьмидесятилетие. За это время я много сил потратил, чтобы мой любимый город – Казань – стал лучше и красивее... За прожитые годы мне пришлось побывать во многих городах России, в странах СНГ и Европы – в Болгарии, Венгрии, Румынии, ГДР, но лучше города моей мечты, моей сегодняшней жизни, считаю, нету. Он мне стал еще роднее, дороже, любимее и желаннее...

Жил я до ареста в соседней Оренбургской области. Мой рассказ о том, как проходил мой арест и какие мне пришлось перенести лишения и переживания, представляю на суд читателей «Казанских историй».

Арест

   Заканчивался 1941 год. Тяжелый год для страны! Отечественная война полыхала во всю! И она требовала и требовала все новых и новых пополнений...

     Мы с братом Егором дважды писали заявления в наш Секретарский райвоенкомат с просьбой направить нас на фронт добровольцами. Наше тогдашнее комсомольское воспитание нам не позволяло быть в стороне в такое критическое время для страны.

     Брата Егора вскоре призвали и направили на фронт, где он и погиб. А меня по рекомендации райкома ВЛКСМ направили в райфинотдел работать налоговым инспектором. И я сутками колесил на лошаденке по тогдашним бедным деревенькам Секретарского района Оренбургской области, собирая с колхозников налоги...

     И вдруг 23 декабря к нам в гости из рабочего поселка Басяновка Нижне-Салдинского района Свердловской области приезжают наши двоюродные сестры Татьяна и Клавдия и брат Николай. Мы приезду Мироновых были рады, да и они радовались встрече не менее нас. Свой приезд в родное село Секретарка Мироновы объяснили просто: перед воинским призывом братьям повидаться надо. Ведь на фронте все может быть! Да и соскучились изрядно по родственникам и по родным местам, где не были почти 13 лет.

     Вечером все мы решили дружно пойти в сельский клуб, чтобы посмотреть концерт. К нам присоединились и мои друзья – Янчуркин Алексей и Кислинский Андрюша.

     День 23 декабря 1941 года для меня не забываем! Вечером того дня меня арестовали на глазах моего брата Егора и друзей детства, а также приезжих гостей – двоюродных сестер и брата Мироновых.

     И вот как это было...

     В ожидании открытия клуба мы стояли недалеко от входных дверей и весело разговаривали между собой. Вдруг к нашей группе подошел милиционер. Поздоровавшись с нами, он попросил меня пройти с ним в районный отдел внутренних дел на несколько минут – якобы для опознания некоего гражданина. Я, зная свою непричастность ко всяким правонарушением, заносчиво спросил милиционера:

     – Что я потерял у вас и какого человека обязан опознать?

     Это приглашение меня разволновало, так как разговор шел в присутствии близких мне людей, которые также были шокированы появлением милиционера и его просьбой, более похожей на требование. Идти в райотдел милиции не хотелось – мы все в тот вечер настроились посмотреть концерт.

     С появлением милиционера настроение у нас пропало, и мы молча стояли, поглядывая друг на друга, изредка перебрасываясь короткими репликами.

     Но милиционер от нашей группы не отходил и вежливо продолжал настаивать пройти с ним в милицию, чтобы установить личность одного гражданина.

     И согласился пойти!

     Ходьбы от клуба до отдела внутренних дел района было не более семи-восьми минут. Шагая рядом с милиционеров, я невольно подумал: «Кого же я там буду опознавать? Что за нелепость?!» Милиционер, пока мы шли, дважды поблагодарил меня за то, что я согласился с ним пойти. Какое лицемерие! Я и мысли не допускал, что подобной уловкой он заманивал меня к себе, чтобы арестовать!

     Как только мы пришли в отдел, два милиционера сразу начали меня обыскивать. И при этом без каких-либо объяснений сказали, что я арестован. Именно так и сказали: я арестован!..

     Потеряв дар речи, я молча стоял и смотрел, как два незнакомых мне милиционера бесцеремонно извлекают из моих карманов все содержимое. Потом сняли ремень, сняли отпечатки пальцев и повели в КПЗ (камеру предварительного заключения)...

     У меня был какой-то столбняк – я не осознавал, что со мной происходит и не видел ни лиц милиционеров, ни дороги, по которой меня вели в КПЗ.

     Прежде чем переступить порог указанного заведения, я с трудом выговорил одну фразу (в горле все пересохло):

     – За что меня сажаете?»

     Лейтенант спокойно ответил:

     – Потом узнаете!..

     Переступив порог небольшой, грязной и темной комнатенки, я встал у порога, притулился к дверному косяку, тупо и безразлично сквозь слезы глядя на заключенных, сидящих передо мной на нарах. Их было человек восемь или девять..

     У меня в горле стоял какой-то ком, во рту все пересохло. Я даже слюну не смог проглотить: обида душила меня! Я растерялся и сник...

     Заключенные тоже тупо, но с любопытством смотрели на меня. Я продолжал стоять у порога камеры, и слезы произвольно текли по моим щекам... Но чуть погодя, когда я уже привык к темноте и стал различать лица сидящих на нарах и смотревших на меня людей, в одном из них я узнал сельчанина – старика Зюзина. Другие мне не были знакомы.

     Старик Зюзин – ветеран первой мировой войны. Был в плену у немцев, имел несколько ранений. Он отличался от своих сельчан тем, что после гражданской войны вернулся в родное село Секретарка с молодой женой – венгеркой. И вообще в сравнении с другими он был оригинален: любил художественную литературу, прекрасно говорил по-русски и слыл среди селян интеллигентным человеком. И что интересно – он был похож на знаменитого Даля, автора Толкового словаря.

     Зюзин всегда занимал какие-то небольшие должности в аппарате райцентра. Старик также узнал меня. И чтобы отвлечь меня от навалившегося горя, мягко, по-отечески спросил:

     – Я вижу, что ты сын Павла Соболева. Так ли?

     На его вопрос я только мотнул головой. А сам продолжал стоять у двери, и слезы продолжали литься из глаз... Старик Зюзин задал мне еще один вопрос, но уже более серьезный:

     – За что же, сынок, тебя сюда к нам упекли?

     Я через слезы с трудом выдавил из себя:

     – Не знаю!

     – Говоришь не знаешь! Ну, тогда, сынок, надолго и всерьез, так же, как и меня. Идет второй год, как меня мотают из Секретарки в Оренбург и обратно! Статью мне пришили – «Контрика», а суда до сих пор так и не было. А когда будет, неизвестно...

     После этих слов Зюзин предложил мне раздеться, постелить рядом с ним на нарах пальто и прилечь. Что я и сделал!..

   Да, слова старика оказались пророческими: как потом я узнал, посадили меня на самом деле надолго. И чашу несправедливости мне придется испить сполна...

     ...Узнав, что меня арестовали, Мироновы, испугавшись, на второй же день уехали к себе в Свердловскую область... Об этом я узнаю позже.

     Сидя в душной и холодной камере предварительного заключения, я был что зверек в капкане: не знал за что меня арестовали, не видел ордера на арест. Свиданий с родными не разрешали, передачи не принимали, следствие не начинали. У меня не выходили из головы мысли, что я арестован на глазах у Мироновых, родного брата и друзей детства. От голода, холода и душевных переживаний я стал замкнутым и злым. Иной раз не хотелось идти даже на прогулку. Старик Зюзин, чтобы поднять мне настроение и как-то подбодрить, часто говорил:

     – Держись, Коля, в жизни все бывает.

     Самого Зюзина впоследствии осудят по статье 58, пункт 10, часть вторая – антисоветская агитация, сроком на десять лет лишения свободы! И он погибнет где-то в лагерях! Об этом я узнаю потом, спустя несколько лет...

     Примерно в течение месяца меня на допросы не вызывали, а значит, и не предъявляли ордера на арест с указанием состава преступления. И я был в неведение, за какие же правонарушения меня арестовали и зачем держат в этой грязной, холодной и душной камере предварительного заключения.

     Сколько мне, молодому сельскому пареньку, пришлось пережить, перетерпеть и перестрадать. Все это рассказать весьма трудно!

     Помещение, в котором мы сидели, отапливалось дровами, и охранники не особо утруждали себя, по-видимому, считая, что голод и холод – лучший метод нашего наказания и устрашения, что таким путем из нас легче выбить необходимые признания в «содеянном».

     Зима 1941 года была суровой, и мы, заключенные КПЗ, просто замерзали, да еще и голодали – в день нам выдавали по 400 грамм непропеченного черного хлеба и два раза – кипяток. За это время я очень похудел. Появились вши, и они ползали по мне. Я был в отчаянии...

     И вдруг ночью, часов в одиннадцать, меня повели на первый допрос. Я шагал впереди надзирателя вдоль длинного, ярко освещенного коридора, скрстив руки за спиной (так было положено по режимным правилам).

     Надзиратель подвел меня до дверей кабинета начальника отдела НКВД района капитана Николаева. Он сам открыл дверь и впустил меня в ярко освещенный кабинет. Как бы втолкнул меня туда. В кабинете ярко горели люстры, а на всех окнах были опущены тяжелые и плотные шторы. А сам хозяин кабинета, капитан Николаев, развалившись важно в кресле, курил душистую папиросу. Чуть погодя, молча, небрежно показал мне рукой на табуретку, чтобы я присел. А сам молча продолжал курить...

     Я присел на ту табуретку, положил руки на колени и стал ждать его вопросов. Но он продолжал курить и молча разглядывать меня, как бы изучая мою внешность... Время шло, а он продолжал курить и молчать. И я не выдержав его молчания, хриплым и нетвердым голосом спросил:

     – За что же вы меня арестовали? Какое я совершил преступление, что почти месяц меня держите в КПЗ, не предъявив мне ордер на арест?

     Он, спокойно потягивая свою душистую папиросу, высокомерно ответил:

     – Сейчас узнаешь! Сам ты, Соболев, понимаешь, время нас не торопит.

     В тот вечер я узнал, что меня обвиняют в антисоветской агитации – против Советской власти в столь тяжелое для страны время! Ужас! Какая несправедливость!..

     В процессе следствия какие только он не плел небылицы, чтобы опорочить меня, а точнее сфабриковать дело: что якобы я в деревнях собирал колхозников и среди них вел антисоветскую агитацию, что не верил в нашу победу; что я расхваливал немецкую военную технику и критиковал весь советский строй...

     Оказывается, он ездил по колхозам и совхозам нашего Секретарского района (сейчас этот район упразднен), где мне по службе приходилось бывать, там собирал колхозников, требуя, чтобы они показали против меня. Он их пугал, требуя улик, но к счастью, не находил. А время шло. На одном из очередных допросов, а они были только глубокой ночью, я попросил его дать указание, чтобы меня остригли, так как не только в голове, но и по всему телу ползали вши, и это меня очень угнетало.

  На каждом допросе он напирал на меня, чтобы я подписал очередной протокол в его редакции... А однажды, когда я в очередной раз наотрез отказался, Николаев меня ударил, да так, что я упал с табуретки на пол, на миг потеряв сознание...

     Эти ночные допросы меня изматывали, и порой хотелось подписать что угодно, лишь бы скорее закончилось следствие. И я впоследствии узнал, что многие так и поступили, чтобы избавиться от ночных терзаний и избиений следователями.

     Следствие тянулось долго. А для его завершения следователь Николаев пошел на подлог – кроме всего прочего, он к моему дню рождения приписал один год! Тогда это было не исключением, а правилом. Об этом я узнал только после освобождения с мест заключения, когда получил справку, где черным по белому было написано, что я рожден в 1922 году, хотя в самом деле я родился в 1923-м.

     «Казанские истории», №9-10, 2002 год

“Элитное” место – под кроватью

Переступив порог камеры, я остолбенел: Люди – зэки, а их было не менее пятидесяти человек, сплошной массой лежали где только можно: на кроватях, ножки которых были замурованы в бетонный пол, под кроватями, на полу. В камере стояла невыносимая духота, вонь! Еле видимая под потолком лампочка тускло освещала камеру. От испарений человеческих тел стоял мрак. Рядом с дверью стояла параша, куда «жильцы» ходили по нужде...

Я встал у двери, притулился к косяку и продолжал испуганно смотреть на сплошную массу людей. Скученность была неописуемая!..

   Многие при виде меня вскочили со своих мест и вмиг окружили меня – новичка! Я испуганно озирался по сторонам, а свой мешочек, где хранились «подачки» колхозников, крепко прижимал к груди! Те, которые меня окружили, требовали что-либо дать из жратвы (так они выразились). А один даже полез отнимать мой мешочек, зная, что у новичка всегда можно чем-либо поживиться. Я растерялся, и слезы невольно полились ручьем.

  В это время из переднего правого угла камеры вприпрыжку, через лежачих зэков на полу, как барс, подскочил ко мне молодой парень лет двадцати трех или пяти, да такого крепкого и сильного телосложения, что он больше походил на спортсмена-силача, чем на арестанта! Громким и властным голосом он отогнал прочь тех, кто хотел отнять мой мешочек, а меня схватил за рукав пальто и повел через лежащих на полу зэков к себе, в угол. Велел мне снять пальто и постелить под его кровать, прилечь. Там уже один зэк лежал. Под каждой кроватью лежал по два человека, а под его кроватью – почему-то только один...

 Я через слезы выдавил «Спасибо», снял пальто, постелил его на цементный пол, потом снял пиджак и, продолжая всхлипывать, полез под кровать. Расстояние от моей головы до металлической сетки кровати было не более 40-45 сантиметров. Но это было уже место! И оно было намного лучше, чем в продоле, где без конца через людей сновали мужики, которые шли по нужде к параше и обратно...

  Фамилия молодого человека, который защитил меня и предложил «элитное» место под своей кроватью, была Пешкин. Вот он-то сидел точно за дело! А вина его была следующая! Как только началась Великая Отечественная война и наши войска начали отступать, этот Пешкин со своим другом Нефедовым напечатали листовки с призывом против советского строя. И эти листовки везде начали распространять. За этим необычным «занятием» их задержали и посадили...

  Итак, я прилег и от нервного напряжения продолжал всхлипывать. На душе скребли кошки... Пешкин, не выдержав моих всхлипываний, опустил голову под кровать и по-товарищески стал меня успокаивать... Как можно успокоиться, когда я в возрасте 19-ти лет без вины попал в такие экстремальные условия и не знал, что меня ждет впереди вообще...

     Жизнь в той забитый под завязку в конуре я не буду описывать. Она была очень и очень тяжелая. Здесь в сутки выдавали по 400 граммов черного непропеченного хлеба и два раза – баланды из сечки, а прогулка за сутки разрешалась в течение 30 минут. И на эти прогулки не все ходили, так как люди были обессиленные, и им спускаться с третьего этажа и после прогулки обратно подниматься было очень тяжело. К счастью, в этой камере мне долго мучиться не пришлось – через месяц-полтора меня этапировали в тюрьму Соль-Ильецкая защита, что на юге Оренбургской области.

   ... Прошло с той поры более шестидесяти лет, но камера за номером 64, что во внутренней городской тюрьме Оренбурга и по сей день стоит у меня перед глазами...

     «Казанские истории», №13-14, 2002 год

Этапом до Бугуруслана

 В середине марта 1942 года меня с группой заключенных, сидевших в КПЗ Секретарского района этапировали в Бугурусланскую тюрьму. Расстояние до города Бугуруслана было около 80 километров, которые нам предстояло пройти пешком. А чтобы идти было легче, нас всех переобули в лапти. И мы тронулись в путь.

Впереди нашей группы неторопливо шагала изможденная кобылка, запряженная в обыкновенные деревенские дровни, где лежали наши жалкие пожитки. Все мы – около десяти человек – тихо, еле поспевая, плелись за этой лошаденкой. Нас сопровождали два конвоира, один из которых неотлучно шагал за нами, неся за спиной свою тяжелую винтовку, а второй сидел на дровнях и правил лошаденкой. Через определенное время они менялись ролями. Кстати, конвоиры тоже были обуты в лапти.

После трех месяцев голодовки в камере предварительного заключения мы, обессиленные, с трудом шли. У нас у всех подкашивались ноги, мы задыхались и, потные, еле плелись за лошаденкой...

Конвоиры, понимая наше состояние, нас не подгоняли. А когда мы отставали на значительное расстояние от лошаденки, ее останавливали, чтобы дождаться нас. Мы каждый раз с трудом ее догоняли. Старший конвоир, видя, что мы выбиваемся из сил, разрешал нам каждые семь – восемь километров пути, в очередном селении, останавливаться, чтобы отдохнуть и набраться сил. Да и сами они не прочь были отдохнуть, попить чайку и накормить лошадку. А там снова в путь – дорогу...

 Так, не торопясь, километр за километром, мы преодолели путь до города Бугуруслана.

 В селениях, где мы останавливались на временный постой, колхозники, как правило, нас очень душевно принимали и чем могли кормили, поили чаем, молоком и обязательно что-либо из съестного давали на дорогу. Хотя необходимо особенно подметить, что в то время сами селяне жили слабо! Ведь шла Великая Отечественная война, и на ее фронтах все призывного возраста крестьяне вели напряженную борьбу с немецкими захватчиками... А в деревнях работали одни женщины.    

Настроение у всех заключенных нашей группы было самое удручающее! Какое уж тут настроение, когда тебя гонят по этапу пешком, не зная в какую тюрьму и не предполагая, какие тебя ждут там лишения и страдания...   

От переживаний и от голодания я осунулся и все думал и думал – что же ждет меня впереди? Неужели, я думал, могут осудить совершенно безвинного паренька? За что? Мне шел тогда девятнадцатый год, и среди всей этапируемой группы я был самый молодой и самый наивный...    

В город Бугуруслан мы прибыли только на вторые сутки, глубокой ночью. Но нас все равно сдали в Бугурусланскую тюрьму-распределитель. Здесь нас продержали двое суток. А на третьи сутки отправили в Оренбургскую тюрьму. Когда на железнодорожной станции города Оренбурга меня втолкнули в «черный ворон» и за мной защелкнулась металлическая зарешеченная дверь, я весь съежился, вцепился за свой хлебный мешочек, где лежали те подачки, которые нам дали крестьяне по пути от Секретарки до Бугуруслана. Я испуганно озирался, как зверек, и наблюдал, как конвоиры сажали в «воронок» остальных из нашей группы, прибывших со мной...

 Конвоиры обращались со всеми грубо, бесцеремонно, ругали чуть не матом. А около машины стоял собачник с овчаркой, которая, не прекращая, зло лаяла и рвалась с поводка...

Когда всех нас запихали в «черный ворон» и два конвоира с автоматами, собачник с овчаркой заняли свои места, машина тронулась. Я подумал: «Бог мой, что же ждет меня впереди, если так сурово со мной обращаются, как с преступником еще до суда?»

Прижавшись друг к другу, мы молча сидели в темном салоне «черного ворона», который только изредка освещался от уличных фонарей, и тогда освещались и наши суровые, обросшие лица...

Привезли нас в Оренбургскую городскую внутреннюю тюрьму глубокой ночью. Нервы мои были на пределе! А когда нас завели в так называемый приемник, то всех раздели до гола и тщательно обыскали. При этом нас заставляли в голом виде делать присядку. Обыскали, конечно, и наши вещи. И небрежно их бросили в угол, как попало...

Когда мы оделись, нас построили по два человека и повели в баню, на санобработку. Когда, голые, мы зашли в моечное отделение, были поражены: стены были покрыты инеем. Мы сгрудились в кучу, стараясь таким образом греть друг друга! Воды в душевых рожках почему-то не было. Мы стояли и ждали подачи горячей воды, чтобы согреться под душем. Услышав шипение водяной струи в рожках, мы стремглав побежали под них, чтобы скорее встать под струю горячей воды. Но какое было наше разочарование, а точнее злость, когда попали под сильную струю холодной воды!.. Мы враз, как ужаленные, отскочили в сторону, стуча зубами от холода, и сразу же опять сгрудились в кучу, прижавшись друг к другу, чтобы хоть так согреться. Малость погодя дали горячую воду. Мы заметили, что от воды пошел пар... Это ли не издевательство над человеком!..

Когда мы оделись после так называемой санобработки, нас привели в ту же общую комнату – распределитель и уже оттуда по алфавиту уводили по камерам. А когда очередь дошла до меня, здоровенный, как медведь – гризли, надзиратель повел меня в камеру. Велел идти впереди него, при этом не шуметь, ногами не шаркать, не кашлять, а руки держать за спиной. Я заметил, что он вел меня на третий этаж. Этажи между собой отделялись металлическими решетчатыми дверями.

То ли от страха, то ли от усталости я еле волочил ноги. Как-то весь обмяк, а надзиратель все время меня поторапливал. А я ничего поделать с собой не мог – ноги подкашивались! Вот какое было мое состояние в ту ночь, уже под утро, во внутренней тюрьме города Оренбурга...

Наконец-то мы поднялись на третий этаж, пошли по длинному коридору, по обеим сторонам которого были множество металлических дверей с «глазками» – тюремные камеры...

Когда шли по коридору, я обратил внимание, что в конце его просвечивается зарешеченное окно. Серело. И я подумал: «Начинает светать, значит приходит новый день, который я буду встречать уже во внутренней тюрьме Оренбурга...

И тут надзиратель велел мне остановиться. И я встал около камеры за номером 64. Надзиратель стал возиться с большим ключом, чтобы попасть в замочную скважину и открыть дверь камеры. По коридору эхом отзывался металлический скрежет. Я стоял с ним рядом и смотрел как он, насупившись, сердито торопится открыть дверь...

Ну вот, дверь открыта – и он как бы вталкивает меня в камеру.

  «Казанские истории», № 15-16, 2003 год

Пусть тот кошмар не повторится никогда

Репрессии начались, конечно же, намного раньше, чем в тридцатые годы. Уникальность советских концентрационных лагерей заключается в том, что они свое начало брали с 1918 года, со времен правления самого «человечного человека», то есть Ленина. По его указанию 5 сентября 1918 года Курский, Петровский и Бонч-Бруевич подписали постановление о «красном терроре» и создании концентрационных лагерей. Первый лагерь заключенных производственного характера под секретным кодовым названием «Алгемба» был создан в 30-х годах по личному указанию Ленина. Заключенные занимались прокладкой нефтепровода от западных нефтяных промыслов Казахстана до Волги. Добытую нефть казахстанских месторождений нужно было срочно перебросить к берегам этой реки, поскольку страна в ней очень нуждалась....

На этой стройке были погублены от голода, летней жгучей жары и зимних морозов около десяти тысяч казанцев, несколько тысяч заключенных из сословий свергнутого класса и почти вся сорокатысячная армия под командованием Фрунзе. Потом, при Сталине, основная масса заключенных, строя социализм в отдельно взятой стране, сидела без вины. В лагерях отбывали сроки за шпионаж, террор, диверсии, то есть за деяния, которые не совершали. Это были люди иных, чем большевики, убеждений: меньшевики, эсеры, кадеты, националисты, белоэмигранты, троцкисты, правоуклонисты, кулаки и т.д.

Первый крупный всплеск репрессий произошел с началом коллективизации. Тогда состоятельных, трудолюбивых и смекалистых мужиков, назвав их кулаками, стали тысячами изгонять с насиженных мест и отправлять в необжитые места огромной страны. Многих из них сажали в тюрьмы и даже расстреливали.

Устойчивый характер репрессии приобрели в начале тридцатых годов, когда на весь мир были объявлены первые пятилетки, которые надо было выполнять за четыре года! В те годы не было квалифицированной рабочей силы, транспорта и поденных механизмов, а был народ. Следовательно, только из народа можно было создать и рабочую силу, и транспорт, и механизмы... И начались массовые аресты.

В 1932 году создается крупнейший лагерь заключенных «Белбалтлаг» и начинается строительство известного на весь мир Беломоро-Балтийского канала. Его строили исключительно подневольным, рабским трудом заключенных.

Носилки, тачка и в нее «запряженный» зек – вот весь транспорт и механизмы!.. Здесь работало около двухсот тысяч заключенных, и смертность была исключительно высокая. И как пишет Солженицын, «под каждым пнем остался лежать зэк»...

Огромные массы заключенных нужно было перемещать по стране и распределять по отраслям народного хозяйства, а значит – вести их строгий учет. В 1934 году создается знаменитый ГУЛаг – Главное Управление Лагерей. К концу того года по РСФСР в лагерях было уже более 669 тысяч человек.

Забегая вперед, нужно сказать, что 26 февраля 1941 года, за четыре месяца до начала Великой Отечественной войны, были созданы новые 12 ГУЛагов производственного назначения, а затем до 1952 года – еще 8. Невероятно, но факт! И сколько надо было опять посадить народа, чтобы пополнить эти лагеря необходимой дармовой рабочей силой? Ужас! – только и скажешь!

Как можно после этого верить фарисейским словам «вождя всех народов» Сталина, что «главный капитал - это люди»... Таким образом, дорога к счастью, равенству и процветанию, то бишь к коммунизму, прокладывалась через беззаконие, произвол и насилие...

С 1936 года в тюрьмы и лагеря хлынут потоки так называемых врагов народа. Суды не успевали рассматривать дела. И чтобы придать какую-то законность этим репрессиям, еще в декабре 1934 года принимается постановление ЦИК и СНК СССР о мерах по ускорению ведения следствия без участия сторон и без вызова свидетелей. Этот закон не допускал ни кассационного обжалования приговоров, ни ходатайств о помиловании. Смертные приговоры приводились в исполнение немедленно. И незамедлительно на полную мощь заработала кровавая машина. Сотни тысяч ни в чем не повинных людей стали «врагами народа» и «шпионами», ушли в небытие, превращаясь в «лагерную пыль».

Нужно сказать, что пощады не было никому. Жертвами репрессий со временем становились и исполнители – сотрудники НКВД и политработники всех уровней, военные, писатели и другие слои народа.

Самый пик репрессий, осуществленных Сталиным, падает на 1937-1938 годы. Страшные списки без особых разбирательств подписывались высоким руководством страны, а точнее: Сталиным, Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем, Микояном, Ждановым. Не глядя, общими списками, до 300-500 человек одновременно...

О тех временах, к сожалению, сохранилось мало документальных свидетельств. Опасаясь ответственности за собственные злодеяния, причастные к этим трагичным событиям люди старательно прятали и «секретили» все документы. И все же в 50-х годах (после смерти злодея) новое руководство страны признало сам факт репрессий и вынуждено было выпустить на свободу большое количество оставшихся в живых людей.

Известно, что все наиболее жестокие репрессии в стране производились по инициативе Сталина, а некоторые – под его личным контролем. Приведу две его резолюции:

«Тов. Берия, Рохлин – давно известная мне сволочь. Я еще год назад говорил Багирову о необходимости изъятия Рохлина. Странно, что Рохлин арестовывается с таким опозданием»...

«Фринковскому. Если Хомутинков является кандидатом в Верх. Совет, его не стоит сейчас арестовывать (с ним можно расправиться после выборов)».

Политбюро работало как стальная машина, решая судьбы миллионов сограждан. Оно держало народ в страшных тисках, без жалости и без совести. Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости. Народ, голодая, жил в страхе о своем будущем. Сексотство и доносительство, как паутиной, охватило всю страну. Сосед доносил на соседа, сослуживец – на сослуживца, муж – на жену, дети -на своих родителей. Врагами Сталина были все – от доярок до маршалов и секретарей обкомов!

Тогда же, в 1937 году, Сталин подписал решение Политбюро, от которого по спине ходят мурашки! Вот оно: «...Установить впредь такой порядок, по которому все вынуждены изобличенных изменников родины, правотроцкистских шпионов подлежат заключению в лагеря не менее как на 5-8 лет». И тогда же высказал свое железное кредо: «Мы будем уничтожать каждого врага, хотя был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью. Каждого, кто своими действиями, делами и мыслями покушается на единство социалистического государства, – беспощадно будем уничтожать» (А.Рыбаков, «Прах и пепел»). Такие высказывания комментария не требуют.

Обобщая сказанное, могу с уверенностью констатировать, что весь порядок сталинского преследования показывает: прежде планировалось, что строить, а потом уже шел набор рабочей силы – арест невинных людей. То есть экономика шла впереди правосудия.

И последнее. Магаданский писатель В.Шумков в своей книге «Во имя мертвых и живых» пишет: « В секретном докладе Министра КГБ Игнатьева, представленном Сталину в начале 1953 года, было сказано, что в лагерях находится 12 миллионов человек: ссыльных крестьян и членов семей «врагов народа» – 20 миллионов; лишенных паспортов – 42 миллиона».

Ссыльные и спецпереселенцы – это одно и тоже! Эти несчастные люди, как правило, ссылались в необжитые места: на голое место или в небольшие деревушки, расположенные на окраинах страны. Там их брали на учет и строго контролировали. Ссыльные по графику (раз в неделю, в десять или пятнадцать дней, порой один раз в месяц) обязаны были предстать пред очами строгих работников спецкомендатур и расписаться в журнале, удостоверяя, что целы и никуда не выезжали. Без разрешения коменданта ссыльные не имели права покидать место ссылки. Самовольный уход или выезд карался двадцатью пятью годами каторги. Правда, ссыльные могли обзаводиться семьей, но покидать место ссылки не имели право! Получается, что жили они тоже в лагере, только не за колючей проволокой.

Вот какую страну оставил злодей после своей смерти!!!

И далее у В.Шумкова: «Было бы ошибкой считать, что все это кончилось и не стоит ворошить страшное прошлое. Говорить об этом надо ради нашего будущего, ради благородной цели – памяти безвинно погибших».

Вспоминая те далекие кошмарные годы и представляя теперь всю масштабность гигантских репрессий, мы должны задуматься: а все ли сделано для того, чтобы тот кошмар не повторился больше никогда?

  «Казанские истории», № 21, 2004 год

     Николай Павлович СОБОЛЕВ, узник ГУЛага