Держись, Коля!

Николай Соболев

28 февраля 2003 года

Казанец Николай СОБОЛЕВ рассказал в «Казанских историях»   о том, как его безвинно арестовали и в каких невыносимых условиях он оказался, ожидая суда.

В  восемнадцать лет он был арестован и осужден, в декабре 1963 года реабилитирован. Николай Павлович довольно часто публикуется в печати, но большая часть написанного им – это мемуары. В своих воспоминаниях он чаще всего возвращается к событиям, связанным с арестом и годами, проведенными в местах лишения свободы. Очерки написаны для книги мемуаров, «Держись, Коля!», которая  готовится к печати. Они были опубликованы в нескольких номерах "Казанских историй".

Пережив такую беду, Николай Павлович не озлобился, сохранил любовь к жизни и оптимизм, которому можно позавидовать. В феврале 2003 года Н.Соболеву исполняется 80 лет. 

Поздравляем его с юбилеем, желаем крепкого здоровья. Оставайтесь, Николай Павлович,  таким же оптимистом и дальше! 

 Николай СОБОЛЕВ

Мечты и действительность

Еще с детских лет я мечтал жить в Казани. Это, по всей видимости, было обусловлено не только расположением города на берегу великой русской реки, но и его историческим прошлом. А, возможно, влияли песни о Казани, которые распевались в родительском доме каждую субботу, после бани и сытного ужина. Один куплет песни помню и по сей день: Казань город древний, На горе стоит. А Казанка – речка Под горой бежит... Остальные, к сожалению, из памяти выветрились... В последствии на мою долю выпали тяжелые жизненные испытания. В восемнадцать лет я буду арестован как антисоветчик и осужден на восемнадцать лет. Обвинения были надуманы и смехотворны, о них и не стоит вспоминать. Постановлением президиума Верховного суда РСФСР от 4 декабря 1963 года из-за отсутствия состава преступления мое дело производством было прекращено, а я реабилитирован. Я выдержал эти испытания, не сломался и остался жив, хотя нашего брата в лагерях погибло много. После лагерей тоже пришлось нелегко. Не имея специальности и образования, я не смог сразу устроить свою жизнь. Моя справка об освобождении в отделах кадров принималась брезгливо, и, как правило, мне отказывали в приеме на работу. Но и тут я не пустился, как говориться, во все тяжкие, не встал на скользкую дорогу. Хотя, признаюсь, было нелегко! Я окончил вечернюю школу, потом техникум и институт. Женился. И уже в возрасте тридцати пяти лет, наконец-то, попал в город мечты моего детства – в Казань. Стал работать главным инженером СУ-1 треста «Татсантехмонтаж»... Прошло с тех пор почти полвека! За это время работал во многих отраслях народного хозяйства, стал ветераном труда. Не за горами восьмидесятилетие. За это время я много сил потратил, чтобы мой любимый город – Казань – стал лучше и красивее... За прожитые годы мне пришлось побывать во многих городах России, в странах СНГ и Европы – в Болгарии, Венгрии, Румынии, ГДР, но лучше города моей мечты, моей сегодняшней жизни, считаю, нету. Он мне стал еще роднее, дороже, любимее и желаннее... Жил я до ареста в соседней Оренбургской области. Мой рассказ о том, как проходил мой арест и какие мне пришлось перенести лишения и переживания, представляю на суд читателей «Казанских историй».  

Арест

Заканчивался 1941 год. Тяжелый год для страны! Отечественная война полыхала во всю! И она требовала и требовала все новых и новых пополнений... Мы с братом Егором дважды писали заявления в наш Секретарский райвоенкомат с просьбой направить нас на фронт добровольцами. Наше тогдашнее комсомольское воспитание нам не позволяло быть в стороне в такое критическое время для страны. Брата Егора вскоре призвали и направили на фронт, где он и погиб. А меня по рекомендации райкома ВЛКСМ направили в райфинотдел работать налоговым инспектором. И я сутками колесил на лошаденке по тогдашним бедным деревенькам Секретарского района Оренбургской области, собирая с колхозников налоги... И вдруг 23 декабря к нам в гости из рабочего поселка Басяновка Нижне-Салдинского района Свердловской области приезжают наши двоюродные сестры Татьяна и Клавдия и брат Николай. Мы приезду Мироновых были рады, да и они радовались встрече не менее нас. Свой приезд в родное село Секретарка Мироновы объяснили просто: перед воинским призывом братьям повидаться надо. Ведь на фронте все может быть! Да и соскучились изрядно по родственникам и по родным местам, где не были почти 13 лет. Вечером все мы решили дружно пойти в сельский клуб, чтобы посмотреть концерт. К нам присоединились и мои друзья – Янчуркин Алексей и Кислинский Андрюша. День 23 декабря 1941 года для меня не забываем! Вечером того дня меня арестовали на глазах моего брата Егора и друзей детства, а также приезжих гостей – двоюродных сестер и брата Мироновых. И вот как это было... В ожидании открытия клуба мы стояли недалеко от входных дверей и весело разговаривали между собой. Вдруг к нашей группе подошел милиционер. Поздоровавшись с нами, он попросил меня пройти с ним в районный отдел внутренних дел на несколько минут – якобы для опознания некоего гражданина. Я, зная свою непричастность ко всяким правонарушением, заносчиво спросил милиционера: – Что я потерял у вас и какого человека обязан опознать? Это приглашение меня разволновало, так как разговор шел в присутствии близких мне людей, которые также были шокированы появлением милиционера и его просьбой, более похожей на требование. Идти в райотдел милиции не хотелось – мы все в тот вечер настроились посмотреть концерт. С появлением милиционера настроение у нас пропало, и мы молча стояли, поглядывая друг на друга, изредка перебрасываясь короткими репликами. Но милиционер от нашей группы не отходил и вежливо продолжал настаивать пройти с ним в милицию, чтобы установить личность одного гражданина. И согласился пойти! Ходьбы от клуба до отдела внутренних дел района было не более семи-восьми минут. Шагая рядом с милиционеров, я невольно подумал: «Кого же я там буду опознавать? Что за нелепость?!» Милиционер, пока мы шли, дважды поблагодарил меня за то, что я согласился с ним пойти. Какое лицемерие! Я и мысли не допускал, что подобной уловкой он заманивал меня к себе, чтобы арестовать! Как только мы пришли в отдел, два милиционера сразу начали меня обыскивать. И при этом без каких-либо объяснений сказали, что я арестован. Именно так и сказали: я арестован!.. Потеряв дар речи, я молча стоял и смотрел, как два незнакомых мне милиционера бесцеремонно извлекают из моих карманов все содержимое. Потом сняли ремень, сняли отпечатки пальцев и повели в КПЗ (камеру предварительного заключения)... У меня был какой-то столбняк – я не осознавал, что со мной происходит и не видел ни лиц милиционеров, ни дороги, по которой меня вели в КПЗ. Прежде чем переступить порог указанного заведения, я с трудом выговорил одну фразу (в горле все пересохло): – За что меня сажаете?» Лейтенант спокойно ответил: – Потом узнаете!.. Переступив порог небольшой, грязной и темной комнатенки, я встал у порога, притулился к дверному косяку, тупо и безразлично сквозь слезы глядя на заключенных, сидящих передо мной на нарах. Их было человек восемь или девять.. У меня в горле стоял какой-то ком, во рту все пересохло. Я даже слюну не смог проглотить: обида душила меня! Я растерялся и сник... Заключенные тоже тупо, но с любопытством смотрели на меня. Я продолжал стоять у порога камеры, и слезы произвольно текли по моим щекам... Но чуть погодя, когда я уже привык к темноте и стал различать лица сидящих на нарах и смотревших на меня людей, в одном из них я узнал сельчанина – старика Зюзина. Другие мне не были знакомы. Старик Зюзин – ветеран первой мировой войны. Был в плену у немцев, имел несколько ранений. Он отличался от своих сельчан тем, что после гражданской войны вернулся в родное село Секретарка с молодой женой – венгеркой. И вообще в сравнении с другими он был оригинален: любил художественную литературу, прекрасно говорил по-русски и слыл среди селян интеллигентным человеком. И что интересно – он был похож на знаменитого Даля, автора Толкового словаря. Зюзин всегда занимал какие-то небольшие должности в аппарате райцентра. Старик также узнал меня. И чтобы отвлечь меня от навалившегося горя, мягко, по-отечески спросил: – Я вижу, что ты сын Павла Соболева. Так ли? На его вопрос я только мотнул головой. А сам продолжал стоять у двери, и слезы продолжали литься из глаз... Старик Зюзин задал мне еще один вопрос, но уже более серьезный: – За что же, сынок, тебя сюда к нам упекли? Я через слезы с трудом выдавил из себя: – Не знаю! – Говоришь не знаешь! Ну, тогда, сынок, надолго и всерьез, так же, как и меня. Идет второй год, как меня мотают из Секретарки в Оренбург и обратно! Статью мне пришили – «Контрика», а суда до сих пор так и не было. А когда будет, неизвестно... После этих слов Зюзин предложил мне раздеться, постелить рядом с ним на нарах пальто и прилечь. Что я и сделал!.. Да, слова старика оказались пророческими: как потом я узнал, посадили меня на самом деле надолго. И чашу несправедливости мне придется испить сполна... ...Узнав, что меня арестовали, Мироновы, испугавшись, на второй же день уехали к себе в Свердловскую область... Об этом я узнаю позже. Сидя в душной и холодной камере предварительного заключения, я был что зверек в капкане: не знал за что меня арестовали, не видел ордера на арест. Свиданий с родными не разрешали, передачи не принимали, следствие не начинали. У меня не выходили из головы мысли, что я арестован на глазах у Мироновых, родного брата и друзей детства. От голода, холода и душевных переживаний я стал замкнутым и злым. Иной раз не хотелось идти даже на прогулку. Старик Зюзин, чтобы поднять мне настроение и как-то подбодрить, часто говорил: – Держись, Коля, в жизни все бывает. Самого Зюзина впоследствии осудят по статье 58, пункт 10, часть вторая – антисоветская агитация, сроком на десять лет лишения свободы! И он погибнет где-то в лагерях! Об этом я узнаю потом, спустя несколько лет... Примерно в течение месяца меня на допросы не вызывали, а значит, и не предъявляли ордера на арест с указанием состава преступления. И я был в неведение, за какие же правонарушения меня арестовали и зачем держат в этой грязной, холодной и душной камере предварительного заключения. Сколько мне, молодому сельскому пареньку, пришлось пережить, перетерпеть и перестрадать. Все это рассказать весьма трудно! Помещение, в котором мы сидели, отапливалось дровами, и охранники не особо утруждали себя, по-видимому, считая, что голод и холод – лучший метод нашего наказания и устрашения, что таким путем из нас легче выбить необходимые признания в «содеянном». Зима 1941 года была суровой, и мы, заключенные КПЗ, просто замерзали, да еще и голодали – в день нам выдавали по 400 грамм непропеченного черного хлеба и два раза – кипяток. За это время я очень похудел. Появились вши, и они ползали по мне. Я был в отчаянии... И вдруг ночью, часов в одиннадцать, меня повели на первый допрос. Я шагал впереди надзирателя вдоль длинного, ярко освещенного коридора, скрестив руки за спиной (так было положено по режимным правилам). Надзиратель подвел меня до дверей кабинета начальника отдела НКВД района капитана Николаева. Он сам открыл дверь и впустил меня в ярко освещенный кабинет. Как бы втолкнул меня туда. В кабинете ярко горели люстры, а на всех окнах были опущены тяжелые и плотные шторы. А сам хозяин кабинета, капитан Николаев, развалившись важно в кресле, курил душистую папиросу. Чуть погодя, молча, небрежно показал мне рукой на табуретку, чтобы я присел. А сам молча продолжал курить... Я присел на ту табуретку, положил руки на колени и стал ждать его вопросов. Но он продолжал курить и молча разглядывать меня, как бы изучая мою внешность... Время шло, а он продолжал курить и молчать. И я не выдержав его молчания, хриплым и нетвердым голосом спросил: – За что же вы меня арестовали? Какое я совершил преступление, что почти месяц меня держите в КПЗ, не предъявив мне ордер на арест? Он, спокойно потягивая свою душистую папиросу, высокомерно ответил: – Сейчас узнаешь! Сам ты, Соболев, понимаешь, время нас не торопит. В тот вечер я узнал, что меня обвиняют в антисоветской агитации – против Советской власти в столь тяжелое для страны время! Ужас! Какая несправедливость!.. В процессе следствия какие только он не плел небылицы, чтобы опорочить меня, а точнее сфабриковать дело: что якобы я в деревнях собирал колхозников и среди них вел антисоветскую агитацию, что не верил в нашу победу; что я расхваливал немецкую военную технику и критиковал весь советский строй... Оказывается, он ездил по колхозам и совхозам нашего Секретарского района (сейчас этот район упразднен), где мне по службе приходилось бывать, там собирал колхозников, требуя, чтобы они показали против меня. Он их пугал, требуя улик, но к счастью, не находил. А время шло. На одном из очередных допросов, а они были только глубокой ночью, я попросил его дать указание, чтобы меня остригли, так как не только в голове, но и по всему телу ползали вши, и это меня очень угнетало. На каждом допросе он напирал на меня, чтобы я подписал очередной протокол в его редакции... А однажды, когда я в очередной раз наотрез отказался, Николаев меня ударил, да так, что я упал с табуретки на пол, на миг потеряв сознание... Эти ночные допросы меня изматывали, и порой хотелось подписать что угодно, лишь бы скорее закончилось следствие. И я впоследствии узнал, что многие так и поступили, чтобы избавиться от ночных терзаний и избиений следователями. Следствие тянулось долго. А для его завершения следователь Николаев пошел на подлог – кроме всего прочего, он к моему дню рождения приписал один год! Тогда это было не исключением, а правилом. Об этом я узнал только после освобождения с мест заключения, когда получил справку, где черным по белому было написано, что я рожден в 1922 году, хотя в самом деле я родился в 1923-м.

 «Казанские истории», №9-10, 2002 год

“Элитное” место – под кроватью

Переступив порог камеры, я остолбенел: Люди – зэки, а их было не менее пятидесяти человек, сплошной массой лежали где только можно: на кроватях, ножки которых были замурованы в бетонный пол, под кроватями, на полу. В камере стояла невыносимая духота, вонь! Еле видимая под потолком лампочка тускло освещала камеру. От испарений человеческих тел стоял мрак. Рядом с дверью стояла параша, куда «жильцы» ходили по нужде... Я встал у двери, притулился к косяку и продолжал испуганно смотреть на сплошную массу людей. Скученность была неописуемая!.. Многие при виде меня вскочили со своих мест и вмиг окружили меня – новичка! Я испуганно озирался по сторонам, а свой мешочек, где хранились «подачки» колхозников, крепко прижимал к груди! Те, которые меня окружили, требовали что-либо дать из жратвы (так они выразились). А один даже полез отнимать мой мешочек, зная, что у новичка всегда можно чем-либо поживиться. Я растерялся, и слезы невольно полились ручьем. В это время из переднего правого угла камеры вприпрыжку, через лежачих зэков на полу, как барс, подскочил ко мне молодой парень лет двадцати трех или пяти, да такого крепкого и сильного телосложения, что он больше походил на спортсмена-силача, чем на арестанта! Громким и властным голосом он отогнал прочь тех, кто хотел отнять мой мешочек, а меня схватил за рукав пальто и повел через лежащих на полу зэков к себе, в угол. Велел мне снять пальто и постелить под его кровать, прилечь. Там уже один зэк лежал. Под каждой кроватью лежал по два человека, а под его кроватью – почему-то только один... Я через слезы выдавил «Спасибо», снял пальто, постелил его на цементный пол, потом снял пиджак и, продолжая всхлипывать, полез под кровать. Расстояние от моей головы до металлической сетки кровати было не более 40-45 сантиметров. Но это было уже место! И оно было намного лучше, чем в продоле, где без конца через людей сновали мужики, которые шли по нужде к параше и обратно... Фамилия молодого человека, который защитил меня и предложил «элитное» место под своей кроватью, была Пешкин. Вот он-то сидел точно за дело! А вина его была следующая! Как только началась Великая Отечественная война и наши войска начали отступать, этот Пешкин со своим другом Нефедовым напечатали листовки с призывом против советского строя. И эти листовки везде начали распространять. За этим необычным «занятием» их задержали и посадили... Итак, я прилег и от нервного напряжения продолжал всхлипывать. На душе скребли кошки... Пешкин, не выдержав моих всхлипываний, опустил голову под кровать и по-товарищески стал меня успокаивать... Как можно успокоиться, когда я в возрасте 19-ти лет без вины попал в такие экстремальные условия и не знал, что меня ждет впереди вообще... Жизнь в той забитый под завязку в конуре я не буду описывать. Она была очень и очень тяжелая. Здесь в сутки выдавали по 400 граммов черного непропеченного хлеба и два раза – баланды из сечки, а прогулка за сутки разрешалась в течение 30 минут. И на эти прогулки не все ходили, так как люди были обессиленные, и им спускаться с третьего этажа и после прогулки обратно подниматься было очень тяжело. К счастью, в этой камере мне долго мучиться не пришлось – через месяц-полтора меня этапировали в тюрьму Соль-Ильецкая защита, что на юге Оренбургской области. ... Прошло с той поры более шестидесяти лет, но камера за номером 64, что во внутренней городской тюрьме Оренбурга и по сей день стоит у меня перед глазами...

 «Казанские истории». №13-14, 2002 год

Завтра была война...

В этом очерке Николай Соболев вспоминает события, которые предшествовали аресту.

Война! Это емкое и страшное слово в родительском доме произносилось часто. Мой ныне покойный отец – Павел Кириллович прошел три войны. Участвовал в русско-японской, а когда грянула первая мировая война, его первым из села мобилизовали. Провоевав три года, вернулся с ранениями и контузией. В гражданскую его также мобилизовали. …Так уж случилось, что в середине лета 1940 года я, тогда семнадцатилетний паренек, жил в рабочем поселке Басяновка, что в Нижне-Сатинском районе Свердловской области. В Басяновку попал совершенно случайно. И вот как это было. Я ехал на поезде до небольшого городка Калашта, что в Свердловской области, где тогда жила моя родная тетка Акулина Кирилловна со своей семьей. Чтобы не работать в колхозе, планировал временно у нее пожить, работая где-нибудь учеником токаря или слесаря. Но… проспал нужную мне станцию Анатольевку, а когда проснулся, поезд уже прибывал в Нижний Тагил. Как угорелый, выскочил из вагона, не зная, что и предпринять. В кармане – ни гроша и обратный поезд – только утром следующего дня. Это было лето 1940 года. Я сел на скамейку в скверике против железнодорожного вокзала и в панике стал думать, как достать денег на обратный билет до станции Анатольевка? В это время рядом со мной сели два мужика, громко разговаривая о своих делах. Я, не долго думая, снял с себя жилетку от серого шерстяного костюма и предложил купить ее. Один из мужиков жилетку примерил, и она ему подошла. Он вручил мне тридцатку... Разговорились. Я им рассказал свою историю, о том, как попал в Нижний Тагил. Выслушав мою Одиссею, они предложили ехать с ними в Басяновку, где обещали устроить на работу. И я согласился. Они тут же посадили меня в товарный вагон с продуктами для отдела рабочего снабжения Басяновского торфопредприятия. Так я очутился в небольшом рабочем поселке торфодобытчиков. В коллективе счетных работников освоился быстро. В скором времени по моему совету в Басяновку переехала и семья тетки. Время летело быстро. Наступил незабываемый 1941 год! Я уже 11 месяцев работал в бухгалтерии, зарекомендовал себя как старательный и прилежный работник. В июне познакомился с молодой торфяницей Наташей, родом из Челябинской области. В субботу, 21 июня 1941 года, по местному радио объявили, что 22-го числа, в воскресенье, намечается массовый отдых в лесу. Говорили, будут работать буфеты, самодеятельные артисты выступят перед отдыхающими. В субботу мы с Наташей сходили в кино, на фильм “Трактористы”, а потом по кривым улочкам поселка, запыленным торфом, долго гуляли, весело комментируя понравившийся фильм. Особенно понравилась замечательная игра артистов Андреева и Олейникова... Расставаясь с Наташей, мы договорились, что завтра непременно поедем в лес. Мы не знали, что завтра начнется страшная война! Утром 22 июня администрация торфопредприятия организовала массовый выезд желающих в лес. Кого-то увозили на автобусах и крытых машинах, многие поехали на открытых железнодорожных платформах. Маневровый паровоз малым ходом тащил за собой платформ шесть или семь, работники торфопредприятия, веселые и задорные, пели песни и даже ухитрялись танцевать. Мы с Наташей сумели притиснуться в переполненный автобус и к месту отдыха приехали одними из первых. Выйдя из автобуса, мы и предположить не могли, что переживаем последние часы нашей дружбы. Война вскоре нас разлучит, и разлучит навсегда... На большой поляне была устроена открытая сцена, на нескольких деревьях установлены репродукторы. До нас с Наташей доносилась игра гармонистов, слышались нестройные песни отдыхающих, а из репродукторов лилась приятная музыка. В то радостное утро мы с Наташей были счастливы! Лежа под деревом, вели неторопливую беседу…   Время подходило к обеду, и все ждали начала концерта. Вдруг громкоговорители смолкли, музыка прекратилась. Замолчали почему-то даже гармонисты. И спустя минуты две мы услышали из репродукторов суровый мужской голос: “Война, дорогие отдыхающие! Немецкие войска без предупреждения вторглись в нашу страну и продолжают бомбить наши города и селения... Гибнут тысячи мирных безвинных людей!” Чуть замешкавшись, голос повторил: “Война, товарищи!”. И громкоговорители замолкли… Больше мы с Наташей ничего не слышали! Вмиг вскочили с подстилки, на которой только что мирно сидели, и пошли пешком в поселок. Впереди нас молча шли толпы отдыхающих. На кого не посмотришь – у всех суровые лица и опущенные головы. Люди знали, что в каждый дом, в каждую семью пришла большая беда! Шагая рядом с Наташей, я твердо решил, что немедленно поеду к себе на родину, чтобы перед отправкой на фронт повидаться с отцом и братом Егором. (Мать давно умерла). Расставаясь с Наташей, я поведал ей о своем плане. Она сурово посмотрела на меня, молча поцеловала и так же молча, не оглядываясь, пошла к себе в барак. 23 июня я уволился с работы и в тот же день добрался до Свердловска. А на следующий день поезд “Свердловск – Челябинск” увозил меня с Урала. По пути следования до Уфы, где предстояла пересадка, часто вспоминал сцену прощания в Басяновке с теткой и ее мужем Сергеем Егоровичем. Тетка Акулина, как всегда серьезная и степенная, обняла меня и спокойно сказала: – Твой пыл, Коля, никому не нужен. Нечего рваться на фронт добровольцем. Калекой быть еще успеешь! А дядя Сергей, поднявшись со стула, чтобы пожать мне руку, сказал: – Слова тетки справедливы, и нужно ее послушать. Не рвись на фронт. Война будет жестокая и долгая! Отцу передай от всех нас поклон... Брат Николай, мой одногодок, как-то шепеляво сказал: “Чему быть – того не миновать!”. На станции Уфа я закомпостировал билет на поезд “Уфа – Куйбышев” и с тяжелым сердцем сел в поезд. Вести с фронта были самые мрачные. Я не находил себе места. То подходил к окну, то снова садился к попутчикам, слушая их озабоченные разговоры. На душе было прескверно… В Бугульме на удивление быстро нашел попутную машину и к вечеру приехал в родное село – Секретарка (Оренбуржье). Не доходя до дома, увидел стоящего на крыльце отца. Он, увидев меня, по-молодецки спрыгнул с крыльца и так же, как я, радостно улыбаясь, заторопился ко мне на встречу. Зажав меня в свои еще крепкие объятия, тихо сказал: – Как хорошо, как хорошо, что ты приехал! Отец тут же поставил самовар и выложил на стол все, что было у него в запасе. В это время появился брат Егор. В тот вечер мы втроем, по-семейному, долго чаевничали, ведя непринужденную беседу. А перед тем, как лечь спать, отец сказал нам с братом: – Я, думаю, вы поступаете правильно – хотите добровольцами идти на фронт. Ведь страну нужно кому-то защищать. С тех пор прошло более шестидесяти лет, а те отцовские слова я помню по сей день. Долго не мог заснуть. В голове вереницей возникали всякие мысли. Особенно тревожно думалось об отце. За год он заметно постарел. Голова вся поседела, указательный и большой палец правой руки и усы стали желто-коричневыми. А ведь раньше он никогда не курил. На второй день мы с братом отнесли свои заявления в военкомат Секретарского района. Наше тогдашнее комсомольское воспитание и патриотический дух не позволяли быть в стороне в столь критическое для страны время. Но, к сожалению, в тот же день по рекомендации райкома комсомола я был направлен в финансовый отдел района для работы налоговым инспектором. И, получив в свое распоряжение лошаденку, приступил к новой непростой работе. Спустя месяц с небольшим вторично написал заявление в райвоенкомат, но моя просьба снова не была удовлетворена. Брата Егора в скором времени отправят на фронт, и он погибнет. А мне судьбой были уготованы другие испытания. 23 декабря 1941 года я буду арестован – якобы за антисоветскую агитацию. И через 17 месяцев следствия меня осудят на 8 лет лишения свободы. Тот далекий день я не забуду никогда!..

«Казанские истории», №3-4, 2003 год

Суд

С июня 1942 года по 15 января 1943 года, еще до суда, мне пришлось испытать на себе все прелести Гулаговской жизни в Орском лагере Оренбуржья. Тогда, в течение трех месяцев после полугодовой «сидки» в тюрьме, мне, доходяге, пришлось добывать камень в огромном карьере. Об этой работе не стоит и рассказывать – она была архитяжелая! После каменного карьера более трех месяцев разгружать металлические думкары от медеплавильного шлака. Отбивать прилипший к стенкам думкаров шлак при тридцатиградусном морозе и сильном ветре, на голодный желудок, в дрянной фуфайченке, на ногах чуни – не сравнить ни с чем. Разве что с «кругами ада»! Эти испытания в Орском лагере на всю жизнь оставили во мне глубокий отпечаток человека жестокого и нелюдимого. Хотя я с годами старался избавиться от названных пороков, но, к сожалению, не получилось…Видимо, слишком глубоко засели в сознании девятнадцатилетнего наивного сельского паренька те невыносимые лагерные страдания… Мне часто приходилось с пеной у рта доказывать своим бригадникам по работе, что я еще не осужден, что срока наказания еще не имею. Все они мне не верили: мол, подобного не бывает! А вот было! И я более шести месяцев был в системе ГУЛАГа, не зная, от какого преступления «исправляюсь»… В середине января 1946 года мои муки закончились, и меня этапировали во внутреннюю тюрьму города Оренбург. Я заметно похудел не только от систематического недоедания и изнурительного физического труда, но и от тяжелых дум, которые не покидали меня ни на минуту. В середине марта того же года из Оренбургской тюрьмы меня этапировали в город Бугуруслан, а оттуда на лошаденке повезли в родное село Секретарку Оренбургской области. Расстояние от Бугуруслана до села более 80 км. Везли меня как государственного преступника, с двумя охранниками внутренней службы МВД. В пути часто останавливались, и не только для того, чтобы накормить лошаденку. Сами солдаты были не прочь от холода попить чайку. Тогда и мне от хозяйки дома, где останавливались, кое-что перепадало: или кружка молока с куском хлеба, или вареная картошка… В Секретарку меня привезли глубокой ночью и поместили в холодную камеру предварительного заключения, где когда-то, после ареста 23 декабря 1941 года, мне уже пришлось два месяца посидеть. В камере было, как и тогда, человек восемь. Все незнакомые. Я лег на те же голые нары. Дни казались исключительно долгими. Передачи мне не передавали. Свиданий я также был лишен. Чего только не лезло в мою молодую голову? Мне шел 20-й год, а я уже в тюрьмах и лагерях провел 16 месяцев. Так прошли вторая половина марта и апрель 1947 года. В камере стало теплее. Когда нас выгоняли на прогулку, мы с наслаждением вдыхали теплый апрельский воздух и слушали гомон грачей и ворон, которые создавали свои весенние брачные пары и строили гнезда на макушках тополей, ив и ветел, растущих по берегам безымянной речушки. Суд по каким-то причинам откладывался. Наконец наступило 30 апреля В 9 часов утра меня вызвали на выход без вещей. Я быстро собрался и, переступив порог камеры, замер. Передо мной стоял в форме сотрудника НКВД мой одноклассник – наш отличник Захаров Гена. Он и должен был вести меня до здания народного суда района. Рядом с ним стоял второй конвоир. При виде Захарова я растерялся. Я не успел сказать ему «Здравствуй», как он опередил меня, служебно-свинцовым голосом скомандовав: «Руки назад! Идти, не отставая от переднего конвоира!» В пути он не раз гортанно выкрикивал: «Подтянуться!». А я не мог. Не было сил. Здание народного суда находилось за речушкой, слева от мостика. Это примерно около трехсот метров от камеры. Эти 300 метров мне показались более километра. Вот и здание суда. Меня завели через слеповатые сени и маленький коридор в помещение. Там стояло несколько обшарпанных скамеек. Меня посадили на первую, охранники вернулись к дверям и встали по обеим их сторонам. У меня на глазах – пелена застывших слез. Я увидел впереди себя длинный стол, покрытый зеленым сукном. А за столом три человека – женщина и двое мужчин. Внимательно присмотревшись, я обомлел. Правый был мой учитель по истории – Леонид Ильич, зять директора районной машинно-тракторной станции Андронова. По моим школьным представления Леонид Ильич был красавец. Высокого роста, спортивного телосложения, всегда веселый, большие серо-голубые глаза придавали его лицу счастливое выражение. Я не знал, куда девать глаза Его ученик Соболев – преступник! В женщине я узнал третьего секретаря райкома КПСС по идеологии и кадрам Стуликову Полину Ивановну. Она была дальней родственницей мужа моей родной сестры. Посередине сидел пожилой человек в очках. Он перелистывал лежащие перед ним бумаги. Это был председатель. Вот он взял со стола маленький колокольчик и, взмахнув им, призвал к тишине. Объявил, что выездная сессия Чкаловского областного суда по делу Соболева Николая Павловича открыта (область тогда называлась Чкаловской). Он начал читать мое обвинительное заключение. Слушая, я не понимал содержания слов. В голове стоял сумбур. – Вам понятно, что вы обвиняетесь по статье 58 пункт 10 за антисоветскую агитацию, выразившуюся в восхвалении немецкой военной техники и неверии в нашу победу. Опустив глаза, я молчал. Видя мой отрешенный и растерянный вил, председатель продолжил разъяснять суть моего преступления. – Вы вели антисоветскую агитацию в селах среди колхозников, работая налоговым инспектором. Чуть замешкавшись, крутя в руках очки, он снова спросил: – Вам понятно содержание обвинительного заключения? Следствием доказано, что, бывая в колхозах и совхозах района, вы вели антисоветскую агитацию – восхваляли немецкую военную технику и внушали неверие в нашу победу. Вам ясно? Я с трудом произнес: – Да. А потом добавил: – Я этого не говорил. Председатель резко и со злостью произнес: – Следствием доказано, что говорили! Суд удалился на совещание. Я продолжал сидеть на скамейке. Находясь в тюрьмах, был твердо уверен, что ни в чем не виноват и суд меня оправдает… Резкое заявление председателя поставило меня в тупик. Я понял: надо мной нависла серьезная опасность. Через несколько минут суд вернулся в зал заседания. Председатель стал читать приговор. В нем было сказано, что я осужден на 8 лет лишения свободы и на 5 лет поражения в правах. Приговор вступает в действие немедленно и обжалованию не подлежит. Началом срока считается день ареста, т.е. 23 декабря 1941 года. Обратно я шел, еле переставляя ноги. Подходя к зданию НКВД, заметил отца. Он крикнул мне, что добивается со мной свидания… Захаров сердито заорал: «Не разговаривать!» Я не помню, как зашел в камеру, залез на нары. Упав лицом вниз, зарыдал. Несправедливость душила мне грудь. Не совершив никакого преступления, я осужден на лишение свободы да еще и на 5 лет поражения в правах! На следующий день мне было разрешено короткое свидание с отцом. При встрече он передал мне немного продуктов, льняную рубашку-косоворотку с красивым украинским орнаментом и костюм, который я не хотел брать − в лагере все равно отнимут. Но отец настоял на своем. На прощание мы обнялись. Вскоре он умер. Но об этом я узнаю позже, когда меня освободят. Находясь в КПЗ, я все время думал, кто же мог меня оклеветать. Перебирая в памяти многочисленные встречи, разговоры в колхозах, не находил ответа. Спустя несколько дней, на прогулке, я вздрогнул. Я вспомнил. Я нашел того, кто меня оклеветал. Это был начальник НКВД нашего Секретарского района, капитан Николаев. Когда-то в селе Татарский Кандыз, на базаре, я не уступил ему тушку барана. И он, отходя от воза колхозника, сказал: – Сопляк, ты еще пожалеешь! Как капитан Николаев состряпал на меня дело, я не знаю и по сей день. Отбывая свой срок во многих лагерях ГУЛАГа, я весьма часто вспоминал: «Сопляк, ты еще пожалеешь!»

«Казанские истории», №15-19, 2003 год