Казанская «Лубянка», год 1937-й...

Борис Султанбеков

08 сентября 2013 года

Известный казанский ученый Булат Файзрахманович Султанбеков много времени провел, изучая «дела» безвинно репрессированных в 30-е годы. Многие его очерки публиковались в СМИ, в том числе в «Казанских историях» (он входил в редакционный совет нашей газеты), а потом входили в изданные им книги. Это были очерки о жертвах.

В этом очерке профессор Султанбеков рассказывает о палачах, точнее - об одном из них: Курбанове Сунгатулле Лутфулловиче. Он опубликован в книге «Страницы секретных архивов». Мы размещаем его в нашей газете с разрешения автора.

Доктора Сулеймана Еналеева, ректора Казанского медицинского института, убивали пять дней...

Опуская натуралистические, не для слабонервных, подробности того, во что превращается человек после почти непрерывного многочасового избиения, скажем только, что брошенное после этого в одиночку внутренней тюрьмы НКВД Татарстана тело (еще недавно он был блестящим врачом-офтальмологом, незадолго до этого вернувшимся после стажировки из Америки) дышало еще сутки.

Около агонизирующего профессора-медика не было даже санитара. Зарыли его ночью, тайком, где-то на «задворках» Архангельского кладбища, без принятого для казненных акта об исполнении приговора. Так же, как и забитого насмерть в ночь на 4 декабря 1937 г. писателя Шамиля Усманова, и некоторых других, не доживших до суда. Суда, хотя и неправедного, но все же того места, где можно было попытаться сказать облаченным в военную форму «жрецам Фемиды» о том, как вырывались показания, и этим как-то облегчить душу перед смертным часом...

Убивали на допросах несговорчивых, не желавших подписать заранее заготовленные следователем «признания»: в шпионаже, диверсиях, попытках свергнуть советскую власть или начинавших давать «признательные показания» с опозданием. Но таких было очень мало. Большинство арестованных, доведенных до состояния полного отупения и безразличия, стремясь приблизить свой смертный час, казавшийся избавлением от невыносимых мук, «признавали» и подписывали все.

Вот и С. Еналеев должен был подписать заранее заготовленные «Колуном» (чуть позднее вы узнаете, кто это такой) признания в том, что «на второй день после начала войны с империалистами» он пустил бы в ход «2 литра бактерий по указанию гестапо» и тем самым отправил бы на тот свет большинство жителей Казани. Кроме того, ему предстояло признать, что эти «бактерии» спрятаны им где-то в подвалах ветеринарного института и о них знала женщина – его сообщница, которую он должен был назвать из трех предложенных ему фамилий.

Забегая вперед, скажем, что тема «бактериологической войны» с подачи популярных журналов была тогда весьма модной, ее часто использовали в обвинительных делах медиков, ветеринаров и зоотехников; что же касается «заказчика», то фигурировало обычно «гестапо». Где уж следователю провинциального управления НКВД было знать, что внешней разведкой и диверсиями в Германии занимался «абвер»! Да и звучало «гестапо» как-то солидней...

Вот признания в этом весьма простом, с точки зрения следователя, деле и выбивала из Еналеева с 6 по 11 сентября 1938 г. целая бригада оперативных работников под руководством уже упомянутого нами «Колуна». Но так и не успели выбить. Переусердствовали...

Позже один из палачей, признавая свою вину по ряду дел, «покаялся» и в том, что он, убив Еналеева «до получения от него развернутых показаний в шпионаже, тем самым нанес ущерб делу борьбы против контрреволюции». Ни больше ни меньше. Так сказать, допустил брак в работе...

Прочитанное вами – не фрагменты из воспоминаний немногих выживших и не сведения, полученные из третьих рук и обросшие деталями, напоминающими сцены из модных теперь фильмов ужасов. Все это взято из сухих протокольных записей следственных дел и приговоров военных трибуналов конца 1939-1940 гг. В сложное, полное противоречий и немыслимых по законам формальной логики событий время, которое мы называем эпохой сталинизма, а чаще по привычке «периодом построения социализма» (правда, неразвитого), происходили парадоксальные события. Одно из них – очередная чистка «органов» после прихода Л. Берии на пост наркома от многих наиболее активных «боевиков» Ежова. Впрочем, метод не новый в политике...

Незадолго до этого Николай Ежов так же убирал «людей Ягоды» и тех, кто пришел в спецслужбы еще при Дзержинском и Менжинском.

Грань между палачом и жертвой, между «разоблачителем» и «разоблаченным» была весьма зыбкой и подвижной. Это почувствовали тогда на себе и многие работники карательных и правоохранительных органов: НКВД, прокуратуры и в несколько меньшей степени – судебных учреждений, особенно в их высшем звене. Решения об этом принимались на самом авторитетном уровне: Политбюро, а точнее – самим Сталиным. Ибо даже сами члены высшего руководства, члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК, наркомы и др. в эти «окаянные дни» могли без видимых широкой публике причин занять места на скамье подсудимых или просто сгинуть без особой огласки в одном из подвалов Лубянки или Лефортова или быть расстрелянными «в особом порядке», даже без фиктивной судебной процедуры.

Так случилось, например, уже в 1938 г., когда, казалось бы, «большой террор» пошел на спад, с П. Постышевым, который ранее в качестве руководителя партийных комитетов республик и областей исправно санкционировал направление в застенки своих товарищей по партии, но не выдержал такой службы и усомнился в ее пользе для построения светлого будущего. Впрочем, кляузное заявление на него, поданное в Политбюро М. Губельманом (родным братом небезызвестного Емельяна Ярославского), судя по всему, инспирированное Сталиным, разбиралось еще в 1937 г. И хотя кляуза, носившая характер политического доноса, о связях с полицией до революции не получила тогда «хода», Постышев был по предложению Сталина «предупрежден» – на всякий случай. Предупредили формально и Губельмана о недопустимости таких неподтвержденных обвинений. Случай этот вскоре представился.

Мы сделали такой экскурс в высшие эшелоны, чтобы показать, что никто и ничто не могло спасти даже крупнейших функционеров, когда наступал их черед... А что уж говорить об участи провинциальных деятелей, которых уничтожали слой за слоем по рецептам дьявольской кухни, главный повар которой, по определению его же бывшего покровителя, «был большой мастер готовить острые блюда».

В этом очерке мы попытаемся на примере судьбы одного из «мелких бесов» – винтиков карательной системы – показать весь ужас и безысходность политической жизни 30-х гг., из которых тянется след и в наше время...

Иногда слышишь: «Зато при нем был порядок». Не нужно даже называть имя – понятно всем, при ком. Был, конечно. Но какова была цена такого порядка? И уверены ли вы, что в случае исполнения мечты «сталинистов» это коснется других, а не вас и ваших близких?..

Репрессии – «колокол», который будет звонить по многим.

Итак, главный персонаж очерка: Курбанов Сунгатулла Лутфуллович, 1907 г. рождения, уроженец Спасского уезда Казанской губернии, член ВКП(б) с 1929 г., в органах НКВД с 1933 г., холост. В описываемый период – оперуполномоченный 4-го отдела НКВД Татарстана, старший сержант, а затем младший лейтенант госбезопасности. Прозвища, данные его же коллегами из НКВД: «Колун» и «Молотобоец». Человек огромной физической силы, к тому же очень вспыльчивый. Имя его наводило ужас на подследственных.

Известный литератор, побывавший в его лапах, но отпущенный затем на волю (случай весьма редкий, если не сказать исключительный, и вызвавший много пересудов), был вызван потом свидетелем по делу «Колуна». И вот, увидев, что, конвой вводит Курбанова, он, забыв где находится и для чего приглашен, в страхе вытянулся по стойке «смирно»... Недостатка в «крутых» следователях в то время не было. Но этот даже на их фоне выделялся. Однако очерк – не только о нем. Впрочем, по порядку...

Следственное дело по обвинению С. Курбанова по статье 193-17 УК РСФСР начато 25 июня 1939 г., окончено 21 февраля 1940 г. и подписано, кроме следователя, наркомом внутренних дел Татарстана Морозовым и особо уполномоченным НКВД СССР по Татарстану Юдиным.

Напомню, что к этому времени, то есть к началу 1939 г., «разгром» ежовцев был в самом разгаре. Спешно снимались кадры, пришедшие к власти в НКВД на костях своих предшественников два года тому назад, вместе с «железным» сталинским наркомом, посланцем Политбюро Н. Ежовым. Постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября и 1 декабря 1938 г., подписанные Молотовым и Сталиным, и сверхсекретный приказ нового наркома внутренних дел Л. Берии, утвержденный на Политбюро, ограничивали полномочия НКВД, ликвидировали стройки, запрещали массовые аресты по лимитам и соревнованиям по разоблачению «врагов народа», вербовку в качестве «сексотов» руководящих работников. Прокуратуре СССР поручалось проверить имевшиеся в производстве НКВД следственные дела на предмет соблюдения законности, причем начать проверку предлагалось с центрального аппарата.

Руководящей номенклатуре страны тем самым было дано понять, что недавно еще всесильный наркомвнудел Ежов, один звонок которого по телефону заставлял трепетать даже самых высокопоставленных функционеров, включая и членов Политбюро, теперь обречен, и его арест – дело ближайшего будущего. Циркулировавшие в «коридорах власти» слухи (заменявшие гласность и нередко подтверждавшиеся) отмечали, что Ежов деморализован, пьет и по нескольку дней не является на службу в Наркомат водного транспорта, куда он был назначен весной 1938 г. Очевидно, он уже вспоминал в это время последний виток карьеры Генриха Ягоды, который осенью 1936 г. так же точно был «перемещен» на должность наркома связи, а потом арестован...

Во исполнение указаний ЦК и СНК Вышинский и Берия, каждый по своей линии, разослали по регионам проверяющих, причем посланцы прокуратуры предварительно были утверждены ЦК ВКП(б), что придавало им особую неуязвимость. Именно с такими полномочиями и прибыл в Казань в декабре 1938 г. представитель союзной прокуратуры Коперник. Одновременно обкомы, крайкомы и ЦК компартии получили указания рассмотреть и утвердить заново всех руководителей районных, городских отделов и наркоматов НКВД республик. В Казани Коперник познакомился с рядом дел и беседовал с десятками подследственных, находившихся под арестом многие месяцы. Были выявлены факты самой беззастенчивой фальсификации дел, допросов с пристрастием, особенно тех жертв, которые попали под «юрисдикцию» зловещих «троек», как правило, приговаривавших к расстрелу.

Татарстан не был исключением: подобное творилось везде. По секретному указанию Сталина было решено в каждой республике и области наказать наиболее беззастенчивых и жестоких фальсификаторов и тем самым создать видимость борьбы за соблюдение социалистической законности. Независимо от мотивов, которыми руководствовался Сталин, эта акция объективно была полезной и на время умерила вакханалию арестов и расстрелов. И хотя нарушения законности не прекращались, они уже не достигали размаха «окаянных дней», вошедших в народное сознание как «37-й год».

Но вернемся к делу С. Курбанова, арестованного в декабре 1939 г. с санкции НКВД СССР. В нем отразились наиболее характерные черты беззаконий, творившихся в недрах НКВД в 1937-1938 гг. В деле отмечалось, что ряд работников центрального и районных аппаратов НКВД республики использовали избиения и другие формы морального и физического давления, вынуждая подследственных подписывать самооговоры с самыми фантастическими признаниями, влекущие осуждения по наиболее суровым пунктам статьи 58. Среди таких работников назывались Малышев, Сосин, Крохичев, Матюшкин, Гатин, Галлямов, Гришин, Сирачев, Марголин, Маркович и некоторые другие. Но даже на их фоне особой жестокостью и садизмом отличался С. Курбанов.

Вот что показывал, например, свидетель Латыпов – начальник одного из районных отделов НКВД, прикомандированный на несколько месяцев для оказания помощи следователям из Казани: после нескольких дней «выстойки» и постоянных избиений Курбановым у С. Еналеева «глаза, шея, уши опухли, из ушей и носа капала кровь, он не мог лечь».

Надзиратель внутренней тюрьмы Чиркин писал о последних часах Еналеева в тюремной одиночке: «Говорить не мог, только хрипел, лицо и тело один сплошной синяк (опускаем некоторые натуралистические подробности), умер, упав на пол, при этом рассек лоб...»

Не надо думать, что Курбанов был исключением: били все, но его методы отличались особой «изобретательностью» и гнусностью, стремлением сломить не только болью, но и унижением. Отсюда и сутками стоявшие перед ним на коленях жертвы. А если показания его не удовлетворяли, то допрашиваемый должен был проглотить разорванные Курбановым протоколы. Когда один из них, предвидя несколько суток «выстойки» без пищи и воды, сунул в карман кусочек сахара, Курбанов, обнаружив это, помочился на сахар и заставил тут же съесть...

Стандартное начало допроса у него звучало так: «Ты продолжаешь крутиться, как французская проститутка на... (любимое выражение Курбанова), но я тебе по-большевистски поверну мозги». Одна из жертв – старый большевик С. Гафуров – был весьма старательным разоблачителем инакомыслия и единственный из татар знал Сталина по совместной революционной работе в Баку, но пришел и его черед.

Не привожу, щадя читателя, некоторые особенно эффективные способы доведения подследственных до признаний, основанные на знании физиологии. Впрочем, его начальник, лейтенант госбезопасности Эзро Маркович, жалея своих следователей, устающих во время допросов, говаривал им: «Не тратьте сил понапрасну, бейте по... (называлась самая болезненная точка мужского тела), сразу же заговорят». Этот совет тоже учитывался. Но Курбанов был изобретательней, и не случайно обер-палач, заместитель наркома Шелудченко, упрекая некоторых, по его мнению, «либеральных» следователей, ставил им в пример Курбанова, приговаривая: «Только выстойкой и мордобитием этих вражин не сломаешь. Учитесь у Сунгатуллы!»

А ведь среди попрекаемых им были такие костоломы, как «специалист» по муллам Галлямов. Один «допрашиваемый» мулла, когда у него хлынула кровь из ушей и рта, начал кричать: «Алла, алла!», но Галлямов, продолжая бить, спокойно приговаривал: «Я для тебя алла, мне и исповедуйся!»...

Не спасал и возраст. Следователь Хабибуллин забил до смерти 65-летнюю Степанову-Коцари, арестованную за «шпионаж» по доносу «сексота» Ф.

Но даже такие в глазах начальства были «либералами», их призывали учиться у знакомого читателю «Колуна».

Через допросы Курбанова прошли многие, но были у него и любимые категории: в первую очередь – юристы, ученые и писатели. Его подпись стоит на протоколах допросов заместителя председателя главсуда республики Сагитова, прокуроров Закирова и Гизатуллина, восьми судей, взятых в различных районах и «сбитых» в одну «антисоветскую, фашистскую группу», 18 научных работников КХТИ, включая Камая, Арбузова, Разумова. Одной из последних жертв стал помощник прокурора республики А.Валеев, арестованный по 58-й статье УК РСФСР, но ему повезло...

Над самим Курбановым в конце 1938 г. уже сгустились тучи, и он перестал усердствовать.

Раскрывая механику создания групповых дел, нарком Михайлов в служебном письме Шелудченко требовал «не давать одиночек», «сколачивать всех в группы». В этом же письме, раскрывая свои «творческие планы», он указывал, что, хотя Москва дала «лимит» на арест двух-трех тысяч националистов, он будет просить увеличить его до пяти-шести. И это только по одной из категорий, подлежащих «изъятию» (так назывались на служебном языке аресты). Курбанов в меру своих сил и умения сколачивал такие группы, и признавались их «члены» во всем...

Давали ему для допроса и отдельных крупных политических деятелей, упорствовавших и показывавших не все, что от них требовалось. В их числе были уже упомянуты С. Гафуров, Г. Байчурин, И. Рахматуллин, Ш. Усманов, Г. Касымов. В служебном донесении он самодовольно писал, что его начальник Марголин не сумел добиться откровенных показаний от директора КХТИ Багаутдинова, и только после семидневного допроса, проведенного им, Курбановым, тот, «расплакавшись, стал писать показания по существу». Правда, Курбанов отмечает и большой вклад, сделанный в доведении Багаутдинова до «признательных показаний», зам. наркома Шелудченко, «лично готовившего его к очной ставке».

Зная уже о многом, читатель может представить, что происходило с Багаутдиновым.

Судя по некоторым документам, Курбанов не только выделялся выдающейся жестокостью, но был еще карьеристом и кляузником, стремившимся стать более значительной фигурой, а не рядовым костоломом для грязной работы. Ведь в недрах аппарата НКВД Татарстана, как и в других блоках карательной системы, включая центр, шла и обычная чиновничья борьба за наиболее теплое и влиятельное место, за возможность получить «дела», сулящие награды, и, наоборот, отделаться от мелких и бесперспективных. Борьба эта усугублялась особенностями тамошней службы, отличалась особо тщательной слежкой друг за другом, политической демагогией. Средствами для того, чтобы убрать конкурента, не брезговали никакими, включая и использование показаний подследственных. В общем, «банка с пауками».

Преуспевал в этом, разумеется, и Сунгатулла Курбанов. В феврале 1938 г. он написал на имя особоуполномоченного УГБ НКВД ТАССР Юрченко (эта должность предусматривала ведение слежки за самими работниками НКВД, и без его санкции арестовать «коллегу» не могли) огромный рапорт на девяти страницах, в котором фактически доносил на своих ближайших начальников, обвиняя их в недостаточном усердии в разоблачении «врагов народа». Ниже мы приведем некоторые фрагменты, но предварительно скажем, что, читать рапорт – как будто смотреть спектакль в театре абсурда. Ибо все обвиненные им в либерализме лица, без всякого исключения, входили в число наиболее жестоких и циничных функционеров НКВД Татарстана. И вот надо же! В глазах Сунгатуллы они либералы и «интеллигентики», как любил выражаться Сталин.

Но послушаем самого Курбанова. Начинается рапорт с жесткой констатации того, что предательская деятельность на скрытие право-троцкистского, националистического подполья в Татарии врага народа Рудь была известна еще в бытность его Наркомом внутренних дел ТАССР коллективу чекистов-коммунистов 4 отдела УГБ и особенно пом. начальника 4 отдела УГБ т. Марголину, который чаще всех остальных работников отдела сталкивался с Рудем в период арестов и допросов таких махровых контрреволюционеров, как Касимов, Бурган, Рахматуллин, Биктагиров и другие.

Особой смелости Курбанову, обвинившему в предательстве комиссара госбезопасности III ранга П. Рудя, ранее занимавшего должность наркома в Татарии и до июля 1937 г. активно разоблачавшего «врагов народа», не требовалось. К началу 1938 г. стало известно, что отозванный в Москву Рудь уже расстрелян. Заменивший его Александр Алемасов, начальник отделения НКВД СССР, проработав всего около двух месяцев, был выдвинут приехавшим в Казань Г. Маленковым на пост первого секретаря обкома. Им было отмечено, что только с появлением Алемасова развернулась настоящая борьба с врагами. На должность наркома был прислан Василий Михайлов из Тулы – человек, лично известный Ежову, а заместителем стал М.Шелудченко из Донецка.

Судя по всему, в этой кадровой чехарде, когда в аппарате наркомата происходили и другие перемещения по вертикали, Курбанов был обойден и остался оперуполномоченным. Хотя по своей чекистской активности и беспощадности к разоблачаемым «врагам» мог бы, очевидно, рассчитывать на выдвижение. Препятствие для выдвижения, а возможно, и прямого виновника своего «прозябания» на маленькой должности он видел в лице Марголина. Отсюда и стремление бросить на него тень утверждением, что тот общался с Рудем постоянно и не мог не видеть в нем замаскированного врага, следовательно...

Дальше в рапорте идут довольно «пикантные» подробности того, как Марголин ограничивал стремление Курбанова разоблачить наркома финансов Магдеева.

Вот как излагается один из центральных эпизодов разгрома органов юстиции в республике: «В связи с передачей мне дела бывшего зампрокурора ТАССР Муратова, я в процессе его допроса убедился в том, что он упорно скрывает от следствия свою руководящую роль в наркомюстовской группе право-троцкистской националистической организации в Татарии... Марголин в грубой форме заявил мне – если Муратов не дает вам показания, я, что ли, должен их давать за него...»

Далее Курбанов уличает Марголина в том, что он препятствовал очной ставке Муратова со своим братом, бывшим наркомом юстиции Мавлюдом Усмановым. Помогло только обращение к Шелудченко, который приказал Курбанову доставить Муратова к себе и «в течение 2-3 минут привел Муратова в состояние дачи показаний», после чего тот назвал еще 18 человек, вовлеченных им лично во вражескую деятельность.

Заканчивается рапорт так: «Всему коллективу чекистов-коммунистов отдела известны факты, относящиеся к приближению некоторых работников к себе т. Марголиным и через них обострение взаимоотношений с другими работниками, извращая факты, связанные с практической чекистской работой. С данным рапортом обращаюсь как к Особо уполномоченному и как к секретарю парткома и прошу разъяснить мне, правильно ли понимаю вышеизложенные факты, если правильно, то прошу т. Марголина привлечь к ответственности – за проявленную политическую слепоту в практической чекистской работе. И февраля 1938 г.».

Кстати, есть одна деталь, о которой умалчивает «борец за чекистские принципы».

29 января шел допрос «шпиона из Пестрецов» Адама Федотова. Вел его начинающий чекист Мисечко, помощник оперуполномоченного, чьи вопросы были, очевидно, настолько нелепы, что Федотов иронически заявил, что «завербован в шпионы лично Гитлером и Троцким». Помощник опера, старательно фиксировавший ответы, после заключительной фразы («Вот так они и вербовали, сидели мы в одной комнате, за одним столом и даже бутылку водки дали мне за это») впал в истерику и закричал, что Федотов издевается над ним. Проходившие мимо оперативные работники, включая Курбанова, вступились за «обиженного» Мисечко и до полусмерти избили Федотова. По каким-то причинам делу была дана огласка, и... Курбанов, Мисечко и Галлямов получили 4 февраля по 8 суток ареста, правда, «с исполнением служебных обязанностей». И в этом Курбанов узрел козни Марголина.

Правда, через несколько дней, после жалобы этой троицы, приказ был дополнен и в число наказанных вошли также зам. начальника 4-го отдела Крохичев и сам Марголин. Как говорится, меры были приняты. Но не в таких масштабах, как того хотелось автору рапорта. Марголин остался на прежней должности, как, впрочем, и сам Курбанов.

Во все времена высокое начальство не любит, когда подчиненные жалуются на своих непосредственных руководителей: так ведь и выше пойдут разоблачать! Если, конечно, у начальства нет в этом своих интересов. В данном же случае ни наркому Михайлову, ни его заместителю Шелудченко Марголин не мешал.

Всем им предстояло еще вершить судьбы людей почти год...

До того, как подойти к событиям, означавшим конец карьеры «Колуна», хотим предвосхитить вопрос некоторых читателей. Для чего мы так подробно ввели их в курс давних кляуз и аппаратных игр внутри НКВД Татарстана? Объясним.

У некоторых из нас под влиянием систематической пропаганды возник стойкий стереотип в оценке прошлого – как времени, когда существовал порядок, да и будто его носители сами были чуть ли не идеалом отношения к службе. Полагаем, что, извлеченные из секретных архивов, эти документы страшны не только описанием пыток и убийств. Об этом мы уже многое знаем. Страшно другое: «органы» были такой же типичной конторой – с теми же чиновниками, желанием выполнить и перевыполнить планы, взаимным подсиживанием и угодничеством, цинизмом и неверием в лозунги, провозглашаемые для широких масс, – как и любой наркомат, трест, партийный комитет... Яркий пример тому и приводимые в разделе «Документы» персональное дело «специалиста по интеллигенции» мл.лейтенанта ГБ Гарайши Бикчентаева.

Разве мог тот же Курбанов, не говоря уж о более высокопоставленных лицах, всерьез принимать призывы усилить борьбу с врагами народа и «признания» своих жертв в различных нелепейших преступлениях? Только в тоталитарном обществе возможно такое – хроническая, перманентная борьба с собственным народом, основанная на «большой лжи» и возведенная в ранг профессии. Именно для подтверждения этого тезиса, приоткрывающего закулисные стороны жизни «органов», их обыденной жизни, и приведены эти документы.

Тем временем, несмотря на убаюкивающие общественное мнение решения пленумов ЦК с требованиями усилить внимание к людям и не допускать огульных обвинений, несмотря на становящиеся молитвенными сталинские расхожие афоризмы типа «Сын за отца не отвечает», «Растить молодежь так же бережно, как садовник дерево», фразы о том, что жизнь человека (в данном случае летчика) дороже сотен самолетов, репрессии велись в 1938 г. с неослабевающей силой вплоть до начала осени. В центре и на местах арестовывались уже кадры, пришедшие на смену тем, которые были ликвидированы в 1937 г. Процесс грозил стать неуправляемым и опасным для номенклатуры в целом. Для ужесточения репрессий и более эффективного «изъятия» врагов в Татарстане (как, очевидно, и везде) были созданы специальные оперативные группы, «обслуживающие» по нескольку наиболее крупных районов сразу.

Вот некоторые из «подвигов» мензелинской опергруппы, возглавлявшейся вначале Малышевым, а затем командированным туда Марголиным: выпив чернил (до этого не давали в течение пяти дней ни капли воды), умирает ветврач П. Другой подследственный выбрасывается из окна, предпочитая «легкую смерть» тому, что творилось в кабинетах отдела НКВД: размозжение половых органов, «выстойка» в специальных ящиках... Потом в столе у зам. начальника 2-го отдела НКВД Татарстана Марковича найдут при аресте дневник, в котором скрупулезно описан процесс пыток и сделан сравнительный анализ их эффективности...

Прокурор Чистопольского района Миннихан Закиров в мае 1938 г. писал в рапорте прокурору Татарстана (копия прокурору СССР Вышинскому), что 2 мая в помещении местного отдела НКВД он увидел босого, опухшего до неузнаваемости человека, в котором с трудом узнал учителя села Байтеряково Абдуллу Таканаева. В течение девяти дней тот стоял под присмотром оперуполномоченного Красноперова. В том же рапорте он отмечал, что подобные методы в Чистополе стали правилом, и выражал беспокойство по поводу того, что ряд дел с признаниями, вырванными аналогичным образом, уже возвращен обратно Верховным судом. Завершается рапорт так: «Считая такие действия со стороны работников РО НКВД недопустимыми, довожу это до вашего сведения».

Не идеализируя Закирова (он, как и все прокурорские работники, до этого санкционировал арест многих невинно обвиненных), следует отметить, что для того времени подобное требование соблюдения хотя бы элементарных следственных правил уже было равносильно самоубийству. Через день после рапорта Закиров был арестован, избит, доставлен в Казань и передан в руки Курбанова. Человек он, очевидно, был крепкий и только 10 октября «сознался» в том, что возглавлял в Чистополе группу юристов-террористов из следователей и судей. Очевидно, Курбанов был доволен успехом и заявил, что в виде «поощрения» впишет ему в дело только троих-четверых завербованных, хотя мог бы, как обычно, указать 10-15, а это, напомнил он, «неминуемая вышка».

Одной из последних жертв Курбанова стал секретарь Тетюшского райкома ВКП(б) Козлов, только что избранный на такую же должность в Юдинском районе. На основе агентурных данных (а попросту – доносов и показаний бывших сослуживцев) он был арестован 2 сентября в гостинице «Совет». Допросы, которые вели в течение семи дней начальник Юдинского РО НКВД Иванов и следователь Лапшин, не дали результатов. Возмущенный заминкой, Шелудченко вызвал обоих и, дав их действиям и им самим развернутую нецензурную характеристику, сказал: «Ведите его к Курбанову и поучитесь».

Лапшин впоследствии показывал, что «Курбанов, взяв Козлова за волосы и приподняв одной рукой, стал наносить удары по голове и шее ребром другой, приговаривая: «Скоро всех вас, секретаришек, пропустим через чекистский пресс», не забывая добавить свое любимое присловье о французской проститутке и большевистском повороте мозгов...

Через несколько минут Козлов начал давать «признательные показания». «Повезло» и помощнику прокурора республики А.Х.Валееву, арестованному по личному указанию Алемасова. Он попал к Курбанову, ведшему его дело по признакам 58-й статьи. Но это уже была осень 1938 г., «машина» репрессий замедляла свой ход, и А.Валеев был освобожден.

Сентябрь 1938 г. был для работников НКВД тревожным. Все чаще доходили слухи об отстранении Ежова и грядущих больших переменах. Прекратились и избиения... На время. Читатель уже знает, что конец 1938 г. после прихода нового наркома – комиссара госбезопасности 1 ранга Берии – ознаменовался началом репрессий против «ежовцев». В каждой республике и области намечалось судить 5-15 человек за создание фальсифицированных дел и превышение власти. В Казани вскоре были сняты многие руководящие работники НКВД, включая наркома и его заместителя. Многие из них потом были отданы под суд.

Попал под суд и Курбанов, которого представитель союзной прокуратуры Коперник признал самым ярым нарушителем соцзаконности. В начале 1939 г. он был уволен из органов, а в декабре арестован. Следствие длилось почти год. После того, как Курбанов убедился, что все это серьезно и дело не ограничится, как он надеялся, «внушением», он изменил тактику. Симулировал сумасшествие, хулиганил в камере, обещал расстрелять врачей и следователя и пустить нового наркома НКВД Татарстана Морозова под «большевистский пресс».

Очевидно, такое поведение было вызвано и тем, что ему уже стало известно о расстреле в Москве по приговору военной коллегии Верховного суда СССР Михайлова и Шелудченко и заключении на длительные сроки Марголина и Юрченко. Маркович, также арестованный вместе с ними, до суда не дожил. Возможно, не выдержал «физического воздействия», мастером которого являлся и сам.

Однако к Курбанову во время следствия относились гуманно. Вел его один из бывших сослуживцев. Несколько раз назначалась по просьбе подследственного медицинская экспертиза. Заключение врачей было однозначным: и физически, и умственно здоров, а жалобы на умственное расстройство – симуляция. Не согласившись с экспертизой, Курбанов настоял на приглашении популярного медика Клячкина, который, осмотрев своего давнего пациента, прописал ему... порошки от головной боли.

Заседания Военного трибунала войск НКВД Татарстана под председательством военюриста 3-го ранга Урусова длились три дня, с 31 марта по 2 апреля 1940 г. На них были вызваны 22 свидетеля, в их числе профессор Камай и бывший секретарь райкома Козлов, ставший после освобождения уполнаркомзагом в Нижнем Услоне. Обвиняемый получил и адвоката. В обвинительном заключении отмечалось, что Курбанов нарушал социалистическую законность и фальсифицировал дела, прибегая к избиениям подследственных. Были названы уже знакомые читателю фамилии. Но не все! Тех крупных политических деятелей, чьи дела вел Курбанов и довел до расстрела, не упоминали.

Суд был внимателен к Курбанову: ему дали три часа на оправдания, и еще два часа он использовал для последнего слова. Терять ему уже было нечего, и, признавая некоторые ошибки в ведении следствия (так он называл избиения), он винил систему, которая требовала быстрого следствия, и НКВД в целом, создававший условия для подобных явлений. Такой вот борец за «соцзаконность» предстал перед трибуналом!

Конечно, это был явный блеф. Не мог он не понимать, что обречен на осуждение, но, видимо, знал, что «вышки» не будет. И действительно, приговор по статье 193-17 УК РСФСР, предусматривавший за злоупотребление властью наказание вплоть до расстрела, гласил: семь лет лагерей.

На другой день Курбанов написал многостраничную кассационную жалобу, в которой обвинил следствие и трибунал в фальсификации его дела. Председательствовавший на суде Урусов сделал многое для того, чтобы смягчить положение обвиняемого. В своем заключении по жалобе, направленном в вышестоящую инстанцию, он написал, что это – попытка Курбанова «путем клеветы и лжи избежать ответственности за совершенные им тягчайшие преступления», и дал понять, что, если бы суд не учел некоторые «обстоятельства», приговор был бы намного тяжелее. Рассмотрев жалобу, 20 апреля 1940 г. председатель военного трибунала войск НКВД ПРИВО бригво-енюрист Соколов оставил ее без последствий, а приговор без изменения. Следовательно, семь лет лагерей.

Так закончилась карьера «Колуна», о котором еще долго ходили легенды по обе стороны тюремной решетки. С содроганием вспоминали его немногие оставшиеся в живых после отбытия срока наказания.

Выжил и сам Курбанов. В конце 50-х он рассказывал о своей поездке в Ялту для ареста Г. Ибрагимова. Но судя по книге А.Х. Валеева «Тридцатые годы глазами прокурора и узника» кончил дни свои «Колун», спившись, под забором.

Порок, как говорится, наказан. Но знакомство с делом чувства удовлетворения не оставляет. Сколько таких «колунов» было еще потом! Беда, наверное, в том, что система тоталитарного государства, которое мы построили, могла наказать одного, даже нескольких палачей, но питательная среда для них не исчезала. И брешь в строю быстро заполнялась новыми «молотобойцами».

В последние годы часто упоминалась цифра – 29 тысяч чекистов, невинно репрессированных в период культа личности. Хотелось бы думать, что михайловы, шелудченко, курбановы и им подобные в это число не входят. Этих наказали заслуженно по любым меркам. Хотя они и были верными слугами тоталитаризма.

Описанное здесь кажется особо зловещим, поскольку происходило через много лет после окончания гражданской войны. По идее, мирный труд должен был снять ожесточение в обществе. Однако необъявленная гражданская война продолжалась, с той только разницей, что «враги народа» оказались безоружны. Затравленные люди покорно шли на «плаху».

Булат СУЛТАНБЕКОВ, профессор