Необоснованный оптимист: Вадим Кешнер о жизни, о театре и о себе

22 марта 1997 года

22 марта 1997 года заслуженному артисту Российской Федерации, народному артисту Республики Татарстан, актеру Большого академического русского драматического театра имени Качалова Вадиму КЕШНЕРУ исполнилось 60 лет.

Как правило, в этом возрасте любому говорят то, что он хочет услышать. Самый большой комплимент юбиляру – «Не верится, что вам шестьдесят». Вадиму Валентиновичу Кешнеру наверняка такие комплименты говорить будут.

И что удивительно – в них не будет ни грана преувеличения. Шестьдесят ему, действительно, не дашь. Это лишний раз говорит о том, что актеры умеют следить за собой, ведь жизнь у В.Кешнера была ничуть не легче, чем у других.

Актера Вадима Кешнера Президент РТ Минтимер Шаймиев знает лично

Казалось, я так хорошо знаю Вадима, мы дружим уже лет 20, но в преддверии юбилея говорили «за жизнь» в течение двух вечеров.  

– Чем ближе приближался юбилейный день рождения (я назвал его неотвратимым), тем чаще я обращался в детство, в юность. Передо мной никогда не стояла проблема выбора профессии. Я всегда знал, что буду артистом.

– А откуда была такая уверенность?

– Собственно, я уже с детства был артистом – играл в дворовых спектаклях. Режиссером был мой брат Алексей. Помню наш коронный спектакль – «Пиковую даму», в котором брат играл Графиню, а я Лизу... Мы жили тогда в Чеховском тупике – так мы называли небольшой переулок неподалеку от Шамовских ворот. Там сейчас фешенебельные дома стоят. Был у нас яблоневый сад с сиренью... Вот там все начиналось. Более подробно я рассказал об этом в своих воспоминаниях, которые будут опубликованы в первом номере журнала «Казань» за этот год. Все желающие смогут прочитать. Они так и называются – «Начало». Я вспоминаю и о том, как в 1955 году поступал – и не поступил в Ленинградский театральный институт.

– Не поверю, что желание ставить спектакли и играть в них могло родиться на пустом месте.

– Дядя у меня был певец, он был учителем Атлантова, пел в Горьком, Ташкенте (во время войны), в Ленинграде. Но мы с ним никогда не общались.

– Может, ходили в театр, и это произвело столь большое впечатление? – Да, можно сказать, что все свое детство я провел в театре.

– А как вы попали в театр в первый раз?

– Была в нашей компании из Чеховского тупика девочка - Моника, а у нее тетка в театре работала билетершей. Вот однажды всей компанией и пришли. Нас пропускали в театр бесплатно. Я ходил туда по три раза в неделю, знал все спектакли, которые там шли. (Замечу, это был театр не драматический, а оперный.) А еще слушал оперные спектакли по радио (тогда не было телевизоров) с Козловским, Шумской, Рейзеном, Пироговым, Михайловым. Особенно нравились Козловский с Шумской.

– Есть ли такие фанаты от театре сейчас?

– Наверное, есть. Мне кажется, такое судьбой бывает предначертано. Я так своим студентам в театральном училище говорю. Предопределено – богом, родителями, что они пошли именно в театральное училище, а не в техникум связи. А сколько есть случаев, когда люди приходят в театр, получив другую профессию!

– А был ли у вас в жизни такой день, когда бы вы пожалели, что выбрали профессию актера?

– Такого случая не помню. Как у любого нормального человека, творческого, эмоционального человека, тем более, бывало, что какие-то привходящие обстоятельства рождали негативные настроения. Но ни разу не думал: черт бы меня побрал, что стал актером! И сожаления не было. Хотя, повторюсь, огромные переживания бывали.

– По себе знаю, что в преддверии юбилея невольно оцениваешь свою жизнь. Если бы повторить все сначала, что бы вы сделали по-другому?

– Не знаю. По-моему, ничего случайного в жизни не бывает. А такие порой парадоксы случаются. До тридцати с лишним лет я не любил стихи, и вот однажды, для самообразования, взялся вести кружок художественного слова (где, кстати, наше свою будущую жену) во Дворце культуры химиков, вместе с кружковцами стал постигать и классику, и современную поэзию. И настолько втянулся в это дело, что стал страстным любителем поэзии, появилось желание поделиться этой страстью с другими. Казалось бы, в этом возрасте уже пора больше жить прошлым, чем настоящим, а у меня как раз сегодня по энергетичности самые заметные годы. Я перерываю огромное количество томов, готовясь к поэтическим моно– спектаклям, и это доставляет мне наслаждение. И отдохновение. Ну, а если говорить о каких-то иных жизненных путях... Я бы мог быть разве что врачом. Но со временем, уверен, все равно стал бы артистом.

– Какие роли вы бы выделили в своем обширном репертуаре?

– Роли, которые мне, по отзывам зрителей, прессы, по своим собственным ощущениям, удавались, всегда были где-то над землей. Моя природа, поэтическая и духовная, если можно так красиво о себе выразиться, – не конкретное: пот, земля и грязь бытовой жизни. Это всегда то, что НАД... Это мой Пушкин из спектакля « Всего тринадцать месяцев», не ходящий, а летающий, это мой Уилл в спектакле «Быть или не быть?» Спросите, кто определяет в искусстве существо моей натуры – и я вам назову Рахманинова, от которого плачу светлыми слезами, в музыке, Левитана в живописи, Чехов, Пушкин и Цветаева в литературе. Этот круг значительно шире, но основные фигуры я назвал.

В.Кешнер берет в руки пьесу Гибсона и читает одну из сцен, которую казанцы видели в его исполнении с замечательной партнершей – Людмилой Кара-Гяур. Читает – и на глазах преображается в Уилла. Он словно бы возвращается в те обстоятельства – обстоятельства жизни молодого поэта, бросившего дом, жену с детьми ради театра и ушедшего с бродячими актерами, обстоятельства того спектакля, ставшего классикой Качаловского театра.

Зритель чаще всего смотрит спектакль всего один раз, а значит – видит одну его версию, одно состояние актеров. Между тем каждый раз спектакль – новый.

Помню, я видела в Качаловском театре спектакль «Игра воображения». Через некоторое время совершенно случайно попала на него еще раз – и увидела совершенно другое. Особенно хорош был Кешнер. Может, как раз потому, что на этот раз он играл характер, который НАД землей.

  – Очень люблю острохарактерные, эксцентричные роли. И слава Богу, мне жизнь их подарила. Это, например, Илларион в спектакле «Я, бабушка, Илико и Илларион». А Баба-Яга – один из самых светлых образов, которые я когда-либо играл. Я не сыграл чистого мюзикла. Очень жалею об этом. У нас в Казани они почему-то не шли, даже когда их ставили почти в каждом городе. Сегодня наш главный режиссер Александр Славутский ставит «Роковые яйца». Здорово, что премьера совпадает с моим юбилеем. Так вот, мой профессор Персиков будет немного петь.

– Но вы много пели в спектакле Геннадия Прыткова «Sorry». И многие казанцы услышали, как вы великолепно поете. Как правило, с годами у актеров появляется какая-то профессиональная пресыщенность. В некоторых работах последних лет на сцене Качаловского театра и у вас это замечалось. И вдруг – огромный всплеск вдохновения в спектаклях, поставленных Геннадием Прытковым в театре «99». Особенно в «Sorry». Мы увидели нового Кешнера. И новую Ирину Чернавину. С чем это связано? Соскучился по хорошей роли? Или атмосфера в этом театре такая, зритель какой-то особый?

– Все вместе. Дело в том, что в театре Прыткова я получил то, что по каким-то причинам не имел в Качаловском театре. И потом, способ существования разный. Та особая доверительность, которая есть в зале, где сидит всего 99 зрителей, и позволила мне несколько по-другому жить на сцене. Может, и возраст пришел, а с ним – другое осмысление жизни. Время другое... В «Sorry» сложилось сразу несколько удачных слагаемых – прекрасная драматургия, то, что режиссер выбрал эту пьесу, выбрал именно для меня...

А еще была интересная совместная работа над спектаклем, действительное сотворчество. Когда кто-то рассказывает вам, как он создает образ своего героя – не верьте. Этот процесс совершенно непредсказуем. Решение может прийти, когда идешь по улице, едешь в трамвае. Чаще спонтанно, по интуиции. Как рождались, например, музыкальные номера в спектакле «Sorry»? У драматурга ведь их нет, а я пою пять арий. В пьесе говорится о Верди. А в «Травиате» есть такие строки: «Край мы покинем, где так страдаем...»

Это очень созвучно настроению спектакля, главный герой которого через несколько лет жизни в эмиграции приезжает в Россию и хочет забрать с собой женщину, которую все эти годы любил и которая напомнила ему, какой он был прежде. Все это происходило так: приходит какое-то решение, я звоню Прыткову – ура, нашел! Вместе додумываем – и еще один музыкальный номер готов. Если суммировать все пережитое, можно сказать, что я очень счастливый человек. Конечно, есть роли, которые я бы мог сыграть – и не сыграл...

– А какая из них вызывает особые сожаления? Идея-фикс, так сказать.

– Такую роль назвать не могу. Разве что Арбенин. Почему я пришел в театр? Потому что увидел Мордвинова в «Маскараде». Я тогда, можно сказать, помешался на театре окончательно. И сказал себе, что когда-нибудь обязательно сыграю Арбенина. Но арбенинская тема у меня закончилась, когда я поступал в театральный институт в Ленинграде. На вступительном экзамене я играл огромную сцену из «Маскарада». Запрограммировал себе Ричарда Ш – не пришлось. О Гамлете никогда не думал. Не мог замахнуться даже мыслью на это.

Не надо забывать, что актер – солдат, он подневольный. Одно дело – желать, а другое – дадут тебе роль или нет? И что дадут? Может, что-то приличное, а может, и нет. Разве такого не было за всю жизнь? Случалось, что я по три года ничего не делал. Один режиссер тебя не видит, а другой дает роль в каждом спектакле, как Владимир Портнов. Наша жизнь – это лотерея.

Конечно, без способностей, без таланта в театре делать нечего. Но там еще нужна госпожа Удача и господин Случай. Возможно, кто-то сознательно мне кислород перекрывал. Я предполагаю, кто. Но я зла на них по-христиански не держу. Главное, что у меня были Александр Адуев из «Обыкновенной истории», Пушкин и Уилл...

Вадим Кешнер на встрече со студентами гуманитарного факультета КГТУ-КАИ имени А.Н. Туполева

– Напомним читателям, что вы всю жизнь проработали на сцене театре имени Качалова.

– Да. И все мои роли казанские театралы видели. На первом месте для себя по значимости я ставлю роль Александра Адуева. Возможно, потому, что она мне, можно сказать, кровью досталась. Никогда не забуду слова покойной Веры Улик, Верочки, которая после премьеры, поднимая тост, сказала: «Я хочу выпить не за удачу спектакля, не за удачу Вадима. Я хочу выпить за его мужество, который ради этой роли претерпел все, что актер претерпеть не может». Для меня это высочайшая оценка актерского труда. Никто тебе не поможет: ни профком, ни связи, никакая твоя общественная работа не поспособствует.

Все, что мной сделано в театре, сделано честным путем. Прежде всего я ценю в человеке порядочность. За свою жизнь сам я ни одному человеку в мире не сделал зла сознательно, ни одному коллеге не перекрыл кислород, всегда старался быть вне театральных конфликтов. И это для меня сегодня, в зрелом возрасте, является каким-то утешением. Этому я пытаюсь учить своих учеников в Казанском театральном училище.

Вместе с Юноной Каревой мы сделали там уже несколько выпусков. И ребята (не все, конечно, я не идеалист) стараются этому принципу следовать.

– Когда готовилась к интервью, была мысль спросить, как жилось в театре, где, сколько помню, всегда кто-то с кем-то выяснял отношения. Сколько главных режиссеров сменилось? А оказывается, это хорошо, когда режиссеры меняются: один не заметил, а другой заметил...

– Было столько драматичного и даже трагичного, сложного, нервного, но все это окупается огромной любовью к театру. Ты же работаешь не в театре одного актера. Один партнер чуть лучше, другой – чуть хуже, но они все стараются... И без них у тебя ничего не получится. Для меня театр всегда был праздником. Даже находясь внутри такого сложнейшего, но от этого не менее прекрасного заведения, я ощущения праздника не терял.

– Перед столетним юбилеем Качаловского театра мы публиковали в «Вечерке» воспоминания ветеранов сцены, в том числе Евгении Владимировны Лисецкой – и передо мной предстал Театр с большой буквы, театр, который боготворили как актеры, так и зрители. Через 100 лет это уже был другой театр и другое к нему отношение. Сейчас, как мне кажется, нет даже того, что было в 1991-м. И это понятно: в нашей жизни все меньше поэзии, все меньше восторженности...

– Мы застали тот театр, о котором вам рассказывала Евгения Владимировна. Это, действительно, был другой театр. Потому что было другое время. Театр – это живой организм. Он рождается, идет к своей вершине, потом начинает умирать и откуда-то от его корней начинает снова возрождаться новая жизнь. Это может быть стечение обстоятельств, новый режиссер, новая драматургия.

– Вы проработали в Большом драматическом 40 лет. Какой период жизни Качаловского театра кажется вам особенно продуктивным?

– Мы пришли в театральную студию 30 с лишним лет назад и застали остатки великого театра. Тогда здесь работали Якушенко, Жилина, Провоторов, Ригорин... Рядом с этими великими стариками мы играли – и у них учились. Театр мы постигали не теоретически, а практически. Именно этим и прекрасна театральная студия.

Чем были знаменательны те годы? Во-первых, это были годы оттепели, во-вторых, молодым дали играть роли молодых. Помню фурор, который произвели в Казани аксеновские «Коллеги». Мы с них начинали. Позднее можно выделить театр Наума Орлова и, конечно, Владимира Портнова.

Я бы еще отметил театр времен Тунакова. Тем, кто не помнит – был такой председатель горисполкома. Надо сказать, что власти во все времена к нашему театру относились прилично. И сейчас тоже. Нас слышат и, как бы трудно всем не было, помогают.

Я очень крепко работаю со Славуцким. Занят в трех его спектаклях, получил роль в четвертом. Это режиссер, с которым мы были во Франции, в Египте. На мой взгляд, это хорошая характеристика для руководителя театра. Я благодарен судьбе, что у меня много друзей, знакомых, к которым я прекрасно отношусь и которые ко мне прекрасно относятся. Мне приятны глаза благодарных слушателей, слушательниц в основном, которые приходят на каждую нашу встречу в «Бродячей собаке»

– А что это такое – «Бродячая собака»?

– Литературное кафе в музее Максима Горького, где я работаю вообщем-то совершенно бесплатно – за цветы, за бокал шампанского, выпитого в кругу близких по духу людей. Я всегда много занимался общественной работой. Был бессменным председателем Совета Дома актера, членом правления ВТО, а потом – СТД. Работал много и безвозмездно, хотя никогда не был членом партии.

– А почему не вступил? В прежние времена это было полезно для карьеры.   Задавая этот вопрос, я ожидала услышать стереотипный ответ: мол, уже тогда знал, что КПСС – это не та организация, куда вступают порядочные люди. Сегодня многие стали крепки задним умом. А Вадим сказал искренне и честно:  

– Не предложили. Комсомольцем был активным, а вот в партию не предложили. Тогда ведь актеров пускали в партию по разнарядке. А потом время ушло.

– Сегодня принято наше прошлое ругать. У вас какое на этот счет мнение? Задаю этот вопрос, зная про судьбу вашего отца и предполагая, что вы можете при этом сказать. И все-таки...

– Все, что было в прошлом, с юности, с детства, все окрашено только в теплый цвет. Я принимаю все, что там было. Я не принимаю тоталитаризм, сталинизм, то, что творили наши руководители, но я прекрасно отношусь к рядовым членам партии. Потому что они были такие же замордованные и работали с энтузиазмом, как одержимые. Я очень любил своих родителей, но в 4 года лишился отца – его забрали, как много других отцов. Мама поднимала нас с братом одна.

Мать моя – Елена Гавриловна Тихонова – происходила из купеческой семьи. Чистокровная русская. А со стороны отца – кровь немцев и датчан. Наверное, это и на моей крови как-то сказалось. Когда мне было 50 лет, я вдруг сел и написал отцу письмо. Я начал с ним разговаривать, как с живым. Потребность в отце была колоссальная. Поскольку юность моя попала на оттепель и я с этой оттепелью шел в ногу, даже в период жутчайшего духовного застоя, во времена Брежнева, мы умудрялись жить нормальной жизнью. Эзоповым языком мы говорили о том, что думаем, что болело.

Помню ощущения, которые возникали, когда я читал со сцены в пушкинском спектакле: «Россия – странная страна, в ней даже жить порой – геройство, почти при всех царях она – устроенное неустройство». Эти строки вызывали такой отклик в зале! Я приветствовал перестройку и гласность десятью руками.

Я не представлял, что доживу до того времени, когда «Новый мир» будет печатать «Доктора Живаго» Пастернака. Как я мечтал, чтобы все, что было в самиздате, воровски читаемое, стало доступно всем! Уже потом перестройка приобрела какие-то уродливые формы, деформировалась. Сейчас много говорят про «новых русских». И понятно почему. Мы только что вернулись из поездки во Францию.

Когда мы были в Ницце, в Монте-Карло, нам открытым текстом говорили, что самые богатые – это «новые русские». В Ницце они снимают не номер, а целый этаж!

– И какие чувства у вас вызывали такие разговоры?

– Зависти никакой. Если эти «новые русские» приблизятся к старым Мамонтовым...

– Вы в это верите?

– Я говорю – если. Я в это почти не верю. Хотя есть люди, которые хотя бы немножко помогают, корпорация «Образование», например. А ведь приобретенная свобода говорить и писать о чем хочешь дорогого стоит. Сейчас открылось все возможное и невозможное. Только вот драматурги почему-то ничего не пишут.

– А почему?

– Я не политик. Здесь очень много зависит от политической конъюнктуры. Я не хочу об этом говорить. Лучше у самих драматургов об этом спросите.

– Хорошо, поговорим о зрителях. Изменился ли зритель за последние годы?

– Как мне кажется, раньше зритель был тоньше и чутче. Хотя и сейчас есть прекрасные и доброжелательные зрители. Чудес не бывает. Произошло экологическое разрушение души человеческой – строем нашим, так называемым 37-м годом. Наш великий современный философ Дмитрий Лихачев сравнил это с разрушенной грибницей белого гриба. Сколько всего нужно, чтобы она возродилась?! Я восхищен российскими эмигрантами, которые сохранили русскую речь, все то русское, что у нас в России планомерно изничтожалось долгие годы. Сейчас происходит благотворное смешение того доброго, что осталось там, на Западе, и тут, у нас. Это дает оптимистическую надежду на то, что эмоциональная культура и читателя, и зрителя обязательно возрастет

 – Вы говорили о разрушении души. Я вам не кажется, что этот процесс не только не закончен, но в чем-то в последнее время даже ускорился?

– Да, сегодняшнее дичайшее расслоение на очень богатых и очень бедных еще более усугубило это процесс. Где-то идет уже полное вырождение. Мы теряем даже то, что имели в советское время. И все-таки я, как назвал себя как-то – оптимист необоснованный. Я миллионер душой. Когда меня спрашивают, сколько я получаю, я ни одному человеку не говорю – чтобы не вызвать у него неприязнь или жалость к себе. Потому что актеры работают не за деньги. Я недавно думал над этим. Боже мой, почему же так унизили учителей, врачей, артистов?! И самое ужасное, что я понял, при всем своем оптимизме: самое большое унижение – это унижение нищетой, этими копеечными подачками вместо зарплаты, которые к тому же вовремя не дают. Эта саднящая рана на сердце – не главная, не определяющая, но она болит, ноет...

– Я возвращаю вас к своему вопросу: неужели у драматургов, как у вас, не болит эта рана? Они настолько равнодушны к судьбе народа или все получили от нынешней власти? Может, они тоже этажи в Ницце снимают?

– Режиссеры и писатели этажи не снимают. Я это уточняю принципиально. На заработанные деньги этого делать не сможешь.

– И все-таки почему новые пьесы не рождаются?

– От отчаяния. И почти уже от безверия в то, что может быть по-другому. Не все такие оптимисты, как я. Потому что каждый день приносит столько негативной информации и не видно света в конце туннеля. А мы его пытаемся придумать и этим самообманом живем... Наверное, это еще та, оставшаяся от прежних времен подпитка, которой мы сегодня живем – и в жизни, и на сцене.

Вы правильно заметили: раньше отношение к театру было другое. Мы были более наивные, более искренние. Сегодня молодые актеры более умные, более прагматичные, более хваткие. Это я как положительное оцениваю. Но у них, у некоторых, не хватает того глупого, телячьего наива, который был у нас, который я и сейчас испытываю, когда говорю о театре или о людях искусства.

Жена моя, Таня, бывая со мной на поэтических вечерах в кафе «Бродячая собака», заметила как-то: «Уходишь стариком, возвращаешься молодым». Конечно, как у всякого нормального человека, бывают спады, минуты неверия, отчаяния.

Вот и сегодня, перед праздником, мы не обошлись без горьких размышлений и воспоминаний. Однако с годами понимаешь неизбежность всего и благодаришь бога, что он дарит себе еще один день, еще одну роль, еще одну встречу с близкими тебе людьми.

Любовь АГЕЕВА

 «Республика Татарстан», 22 марта 1997 года