Евгении Рассветной 23 года. «Недостудентка, журналист-разнорабочий. О себе: хочет изменить мир» - так она представляет себя сама. Стихи публиковались в студенческих СМИ и узкопрофессиональных газетах. Член литературного клуба «Бумажный слон».

Пыль остывшей звезды

1.

Сегодня ко мне во сне приходил

Моррисон Джим.

Красивый, веселый и пьяный

«Привет, – говорил, – бежим.

Я знаю здесь на границе

Отличный дешевый бар.

Там каждое третье виски бармен

наливает в дар»

(с) Е. Никитаева, «Моррисон Джим»

 

Воскрешение – распространённый сюжет оживления умершего существа, человека, в частности. Само слово является производным от церковнославянского кр;съ – «оживление, здоровье» или, по другим источникам, «солнечный поворот» – резкое изменение течения времени. Так же существует версия связи с русским словом «кресать» (огонь), которая оспаривается некоторыми современными лингвистами. Последняя версия, тем не менее, находит логическое подтверждение в учении ранних христиан, Оригена и Иоанна Златоуста, которые считали, «что небесные светила суть души людей, облеченные в светлые одежды». Считается, что воскресить способно божество или как минимум святой человек. Если брать науку – то к этому стремятся учёные и врачи. Но всё это враньё. Пока что реально людей воскрешаем только мы.

 

Не всех, конечно. Всех не воскресить, да и что может дать большинство этому миру? Однако дорогостоящей процедуры заслуживают, ну, скажем, члены Клуба 27. Джими Хендрикс вновь поджигает гитару, Дженис Джоплин с хрипотцой, принесшей ей мировую славу, выводит «Honey, I love to go to parties…», Курт Кобейн откладывает ружьё и со своей неподражаемой ухмылкой берёт аккорд… Как вам? Мы – создатели концертов голограмм. Дело сложное, но интересное и хорошо оплачиваемое.

 

– Эй, Алекс, что со сценарием? – Лена плавно огибает стол и склоняется над моим плечом, стараясь заглянуть в экран.

– Должны прислать всё с учётом правок до десяти.

– Оператор будет завтра в восемь, подиум уже заканчивают монтировать. Ты домой собираешься? – она наклоняется ещё ниже, так, что дыхание обжигает моё ухо, и в этот момент что-то падает в кружку с чаем. – Ой!

– Пожалуй, сегодня задержусь, пока не придёт конечный вариант сценария. Хочу полностью проработать детали, всё-таки это… – Мне удаётся подцепить двумя пальцами тонкую золотую цепочку, но тут оживает мобильный, и украшение падает обратно в чай.

– Слушаю!

– Плёнку доставили, куда её?

– В двенадцатый павильон. Горин, смотри внимательней, чтобы не повредили…

– Слушай, ты бы расслабился, а? Не первый концерт ведь делаем. – Руководитель техгруппы сбрасывает звонок, а я наконец достаю из кружки кулон – жемчужину в золотой оправе в виде солнца.

– Застёжка сломалась, наверное, – хмурится Лена, забирая украшение. – А ты не засиживайся, сколько можно работать. Ты ни над одним концертом так не дрожал, как над этим.

– Это не просто концерт. Это воскрешение…

– Ты со своими «Doors» с катушек слетел по-моему! – как всегда не вовремя возникает программер Серёжа. – Вот, тут предварительный план, я пошёл! – он швыряет на мой стол тонкую жёлтую папку и, уже уходя, добавляет. – Ленок, догоняй, подвезу.

– Я пойду. Не засиживайся! – ещё раз просит Лена, коротко целует меня в щёку и спешит за ним.

 

Я люблю это время – конец рабочего дня, когда все уходят. Становится тихо, закатный свет льётся в окна офиса как вода, наполняет его спокойствием, вечерней дрёмой, только бумаги чуть шуршат на сквозняке. Никаких следов дневной суеты, только силуэты высоток на стене, да зеленеющий парк напротив. Стар я становлюсь, наверное.

Координатор проектов – тот же цепной пёс, из моей стеклянной будки виден каждый стол в офисе. Когда все наконец уходят, я могу позволить себе расслабиться, снять ментальный намордник и подумать о жизни. О жизни хорошо думается в больших пустых помещениях с видом на вечерний город.

Когда я был маленький, думать о ней приходилось в помещениях тесных и душных, называемых коммунальными квартирами и хрущёвками. В них всегда было очень много барахла, запахов и пыли, и очень мало места для мысли. Будучи зажатым между столом и кухонной стеной, я клялся себе над тарелкой с супом, что вот вырасту – и буду жить в собственном доме. Ну или хотя бы в собственной комнате. В голову не могло прийти, что однажды, ночуя в аэропортах в ожидании отложенного рейса или засыпая в залах в ночь перед концертом, я буду тосковать по этой тесноте и запахам, которые так навсегда и останутся символом настоящего дома.

– Мы бы стали счастливее всех, если б мы смогли найти великий корень зла в пустых колодцах любви. Джим Моррисон давно уже мертв, но мы верим в то, что он еще жив и собираем пыль давно остывшей звезды…(1) – напевает знакомый голос за спиной.

– Гитару не взял?

– Не взял! – подтверждает Горин с широкой улыбкой. – Зато взял кое-что другое.

У него в руках бутылка дешёвого портвейна – того же, что двадцать лет назад. Наверняка не одна.

– Плёнку сгрузили, стразу после съёмок натянем, рамы, крепежи – всё готово. Двенадцатый закрыли и ключи забрали на всякий, чтоб не шлялся никто. – Вещает друг, проходя вглубь офиса и вдруг усмехается. – Что, мечты сбываются?

– Сбываются. Погоди, на пищеблоке должна была колбаса остаться, вчера Юлин день рождения праздновали.

– Чашки захвати.

Импровизированная поляна раскинулась на трёх сдвинутых у окна столах. Фрамугу, естественно, распахнули, летний вечер со всеми его звуками и оттенками хлынул в офис, составляя нам компанию. Портвейн был такой же дрянной, как и двадцать лет назад, и это было по-настоящему здорово. Горин, сидящий по-турецки над тарелкой с остатками колбасы, вдруг отвлёкся от воспоминаний о Светке Вязниковой:

– Слушай, а чем мы тогда закусывали?

– Лучше не вспоминай.

Мы дружно расхохотались и вдруг, не сговариваясь, запели:

– Наша смерть нас гонит вперед, наше время движется вспять, мы все – большая стая гончих псов!(2)

 

2.

«Пойдем, – говорит, -

Мне скучно, хочется новых людей.

И не с кем делиться дымом своих свежих идей.

Я сдох совершенно рано,

До Бога, как видишь, пока не дошел.

Сижу в этом проклятом баре,

Как будто меня посадили на кол…»

(с) Е. Никитаева, «Моррисон Джим»

 

Сказать, что меня качало – ничего не сказать. Давно стемнело, окна в большинстве своём уже погасли, в восемь утра – съёмка, а мы с Гориным нажрались портвейна как свиньи, честное слово. Совсем как в старые добрые. И выли из окна песни «Крематория», «Аквариума» и «Кино». Горин выл в ноты, он всегда обладал приятным баритоном. Даже одно время выступал с собственной рок-группой, но инженер в Саше Горине победил музыканта. Я такими талантами не обладал, поэтому выл как попало. Скорее всего именно из-за этого охранник в час ночи не поленился подняться и вытряхнуть нас из офиса. К тому времени мы уже успели отполировать портвейн ромом, а память рассказами.

Серёжа, в общем-то, был прав – на «The Doors» я действительно помешан. И был помешан чуть не всю сознательную жизнь. С тех пор, как осознал, что в этом мире пространство может быть только внутри себя. «Если бы двери восприятия были чисты, всё предстало бы таким, как есть – бесконечным» – Моррисон хотел быть такой дверью, и был ей, и я хотел тоже. Первый сборник стихов Джима официально вышел лишь в 92 году, но к тому времени у меня на руках уже были слепые самиздатовские листочки с переводами. Опираясь на эти строки, Горин писал песни для своей группы, мы сидели на базе – в подвале стоящей в очередь на снос пятиэтажки, в креслах, притащенных с помойки, пили дешёвый портвейн и слушали, как он играет, напевает новый текст поддатым голосом. К третьему такту улавливал ритм Дэн Рокотов, притащивший в нашу обитель списанную из какого-то ДК барабанную установку, подключались остальные – музыка писалась на ходу. Через неделю собирался квартирник. Стояла такая же летняя ночь, мир был плох – и потому хорош, эпоха гласности, что-то назревало, все чувствовали это, и мы тоже. Нам было с чем бороться, было что побеждать, жизнь казалась удивительно бесконечной и нужно было сделать лишь шаг с этими нашими песнями, порвать тонкую бумагу старого строя – и весь мир покорится.

Джим Моррисон умер 3 июля 1971 года, я родился 4. С того самого момента, когда в моих руках впервые оказалась кассета с альбомом «Waiting for the Sun», я мечтал увидеть его в живую, осознавая, что это невозможно. С этими песнями я прошёл через самое тяжёлое время в жизни, поэтому, когда поступил заказ на концерт голограммы, у меня затряслись руки. Конечно, это не совсем то, что встретить его в солнечных хиппующих шестидесятых, но… Это тоже встреча. Впервые за неполные полвека мир увидит Моррисона, а Моррисон увидит мир.

Я почти дошёл до родной девятиэтажки, когда где-то слева мелькнула тень. Повинуясь инстинктам, я повернулся вокруг своей оси, и когда вновь оказался лицом, так сказать, к избушке, передо мной оказался невысокий, крепко сложенный парень.

– Что, дядя, закурить есть?

Я задумался. Нет, какая-то часть сознания понимала, что нужно быть готовым к нападению, но задурманенный мозг больше интересовало – взял я сигареты с собой или всё-таки оставил в офисе?

– Чего завис? – сквозь стиснутые зубы прошипел парень.

– Думаю, – честно ответил я.

– Ты давай не думай, лучше на сигареты докинь. У тебя вон телефончик неплохой…

Я посмотрел вниз. Из кармана джинсов предательски высовывался телефон.

– Ннеее, телефончик не могу. Работа, проект горит. Как я без связи-то? – руки медленно сжались в кулаки и в следующую секунду моя рука встретилась с перекошенным от злости лицом крепыша впереди, а затылок – с бутылкой его напарника.

Я провалялся в отключке не больше пяти минут, этого времени гадам вполне хватило, чтобы слинять в компании моего телефона и бумажника. Ключей тоже не было, было разбитое лицо и дикая боль в голове. Подняться удалось раза с третьего, и я, пошатываясь, двинулся к дому. Кнопки домофона в темноте светились муторно-зелёным светом, Лена ответила после пятого сигнала.

– Ленок, открой дверь. Ключи потерял. – Голос звучал не очень внятно, и я отчётливо представил, как она морщится по ту сторону связи. Домофон одобрительно пискнул, и я наконец ввалился в подъезд. Когда лифт привёз меня на этаж, дверь квартиры уже была открыта. Почему-то постарался войти как можно тише. Лена стояла с закрытыми глазами, прижавшись лбом к стене. Свет в прихожей не включила. Покосилась на меня из сумрака:

– И сколько же ты выпил?

– Не то чтобы много. Просто мы с Гориным решили отметить предстоящий концерт, событие всё-таки…

– Саш, скажи, когда ты перестанешь напиваться?

Я поморщился:

– Саша – это всё-таки Горин, я не привык, ты же знаешь. И если тебя успокоит, я чувствую себя вполне трезвым. – Я не врал. Удар действительно удивительно быстро привёл меня в сознание.

– Ну да. Я по голосу слышу, насколько! – Лена со злостью ударила по выключателю и тут же прикрыла рот рукой. – Что случилось с тобой?

– Ограбили, – коротко пояснил я и нашёл своё отражение в трельяже. Похоже, кто-то из них несколько раз пнул меня по лицу. Эффектно залит кровью, и на правой скуле расцветает потрясающий синяк.

Голова кружилась. Лена промывала ссадины хлоргексидином, лишних вопросов не задавала. Наверное, именно поэтому я до сих пор с ней – благодаря её терпению. С ней комфортно, хотя любовью всей жизни эту девочку назвать сложно. Плохо (или хорошо?) то, что она понимает моё отношение к её персоне.

 

Поспать удалось едва ли три часа. Таксист всю дорогу таращился на меня в зеркало заднего вида и старательно молчал. Лена настаивала, чтобы сначала мы поехали в травмпункт, но я категорически не согласился, поэтому в 8 мы оба были на съёмочной площадке.

Актёр, перспективный выпускник ГИТИСа, просматривал сценарий концерта. Оператор готовил к работе единственную камеру, спасибо системе Eyeliner. Откуда-то подскочил Серёжа:

– Мог бы с утра в офис заехать, на твоём столе искать что-то – рехнуться мож… Ого, а что это с тобой?

– Комнатный ядерный взрыв. Всё готово?

– Да, иду фонограмму запускать…

– Ну так иди, чего встал.

 

При полной подготовке режиссёрского материала съёмка занимает в среднем от одного до трёх дней. Потом материал анимируется, композинируется и монтируется. Мы рассчитывали отснять актёра за два дня и потратить на обработку материала не больше недели, но не тут-то было.

– Стас! Что за движения, ты смотрел вообще записи его? Вскинь голову! Да не так! Ну добавь огня, ёлки-палки! – режиссёр добавил пару непечатных выражений и ударил ладонью по столу. Чашка с кофе подпрыгнула и извергла своё содержимое на режиссёрский нетбук.

– Полотенца! Да живо, живо!

Все вокруг суетились, бегали, у оператора возникли какие-то шумы в кадре, у актёра – желание отказаться от съёмки, у режиссёра – разбить нетбук о голову помощника – а у меня расстрелять всех без суда и следствия. Прошло всего два часа с начала работы, а в павильоне уже царил ад. Голова кружилась и как-то пульсирующе болела изнутри, будто там взорвалась граната и осколки теперь рикошетили от черепа, раз за разом прошивая мозг. Увидев мою гримасу, Горин, руководивший выставлением освещения, чуть не за шкирку уволок меня в техническое помещение, где сунул в руки какие-то таблетки и стакан воды.

– Ты в больнице был?

– В обед поеду. У тебя есть что-нибудь холодное?

– В смысле выпить?

– В смысле приложить.

Горин покопался в стареньком «Мире» и извлёк из морозилки здоровенный гаечный ключ.

– Я даже не удивлён. – Металл приятно холодил лоб, хотелось закрыть глаза и уснуть.

– Вот что ты на съёмках забыл? Сидел бы спокойно в офисе, нервы экономил. Тебе ещё со Стариковым по поводу монтажа воевать. И заявление на тех тварей написать неплохо бы.

– Ты не понимаешь…

– Почему, отлично понимаю. Моррисон – кумир всей твоей жизни, моей кстати тоже, если ты не забыл. Но это же не повод носиться с каждым этапом работы как с портативной атомной боеголовкой в зубах. Люди знают своё дело, ты контролируешь процесс. Но чего чахнешь по ночам в офисе? Зачем мотаешься на каждую точку?

Голос Горина становился всё тише – и громче одновременно. Пламенный монолог уходил на задний план, на передний вышли резкие гитарные аккорды:

– Мой друг повесился у вас на глазах, он сделал харакири у вас на крыльце. Он истёк надеждой и всем, чем мог, а все вы остались такими же. Все вы остались такими же...(3) – Мы сидели у обрыва, внизу бежала река, на том берегу был город. За спиной – лес, конец сентября, мы празднуем тридцатилетие Горина. Я, Дэн Рокотов, Женя Осин и сам Горин – всё, что осталось от той шумной компании, репетировавшей в подвале заброшенной пятиэтажки. Ещё жена Горина – Маша, но она дома, с детьми и простудой, а мы ловим последний тёплый денёк. Прямо с пикника я поеду в аэропорт, Дэн – в больницу, а Женя – на вокзал. Но никто не хочет об этом думать, и неугомонный Горин играет обработку старой песни от какой-то совсем новой рок-группы.

– Лю-мен, – по слогам произносит он, опрокидывая в себя содержимое пластикового стаканчика и крякает. – Свет значит. Перспективные ребятки.

Сначала он играет что-то про наркоманов, потом про паспорт и вот, наконец, эту. От слов действительно бегут мурашки. Мы пьём, не чокаясь, за тех, кого с нами нет. И…

– Алекс… Алекс! – кто-то хлопает меня по щекам. Свет кажется невероятно ярким, надо мной, как коршун, нависает Горин. За его спиной маячат Лена и режиссёр. Кто-то позади них звонит в скорую.

– Не надо вызывать… – губы плохо слушаются.

– Надо! – не соглашается Лена. – Надо было ещё утром везти тебя не сюда, а в больницу! – когда она волнуется, в голосе появляются визгливые истеричные нотки.

– Сказал же, не надо скорую! – я нахожу в себе силы сесть прямо и говорить чётко. – Потом сам съезжу. Продолжайте работу.

Под неодобрительным взглядом Горина я удаляюсь из павильона. Мне нужно подышать воздухом и разобраться в себе. Скоро будет концерт, проделано много работы и остаётся ещё не меньше, но почему меня так трясёт при мысли об этом?

 

3.

В городе Париже в начале июля

Я столкнулся с ним, когда играл в прятки.

Он рвал свои стихи, пил дешевый виски

И плакал.

Его поджидала смерть

И он знал об этом.

Его лицо, изрытое траншеями сомнений

Успокоилось, покрылось слоем мела.

Я спросил в упор:

– Куда ты собрался?

Он шепнул:

– На небо, – и улыбнулся.

(с) Калинов Мост, «Честное слово»

 

Мысль поехать на то самое место нагрянула внезапно, по пути из травмпункта в офис. У меня обнаружили ушибы и лёгкое сотрясение, собрался позвонить Горину и обнаружил, что телефона нет. Ещё раз воскресил в памяти ночные события, чертыхнулся и поехал в офис. А по пути решил свернуть.

Пятиэтажку снесли ещё в середине девяностых, но так ничего и не построили. Спустя столько лет обломки стен первого этажа, покрытые изнутри останками дешёвых бумажных обоев, всё ещё топорщились в небо, что гнилые зубы. Весь хлам, который можно было использовать при строительстве, окрестные жители вывезли молниеносно. Осталась убогая помойка. Вход в подвал нашёлся с большим трудом, вонь отбивала желание жить.

Щербатые каменные ступени уводили в холодную грязную сырость. Груды, в которые превратились прогнившие кресла, изгрызли мыши. А ведь когда-то это место было…

 

– …Уверен, это диверсия. – Припечатал Дэн.

– Мало ли в чём ты уверен… Меня вот не убедил! – Протянула Маша и отобрала у него пакет с кедровыми орехами. – И вообще, Арзамас, Арзамас…(4) Нам поговорить больше не о чем?

– Порядка полутора тысяч пострадавших, чуть не сотня погибших. Сань, напишешь об этом песню? Сааань!

– Не отвлекай его! – Шикнула на меня Катя. – Видишь, он мелодию подбирает.

Она сегодня была хороша. Наконец-то появилась в платье, я соскучился по ней такой, романтичной. Улыбалась широко всегда, но сегодня как-то особенно сияла – потому что ей предстояло солировать на ближайшем концерте. У Кати было потрясающе чистое сопрано и несомненный талант, я был горд, что она со мной.

– Может и отвлечься, не диплом пишет. Да, Сань?

– Какой ты всё-таки иногда бываешь упёртый! – она шутливо шлёпнула меня ладонью по груди.

Мне надо было согласиться. И сказать уже наконец, что сегодня она невероятно хороша, и что я её люблю, но вместо этого я сказал:

– Я вот всё в догадках теряюсь, чья ж ты девушка? Вроде со мной, а защищаешь всё время Горина.

Я зря это сказал, я знал это. У нас случалась уже не одна ссора, но меня всё равно несло.

– Ты опять? – Катя заметно напряглась, глаза сощурились, улыбка пропала.

– Ну правда же так получается… – «Заткнись, заткнись, заткнись!», – думал я про себя.

Катя попыталась встать с моих коленей, я не отпустил.

– Ребята, да ладно вам… – в сгустившемся напряжении Женя попытался, как всегда, разрядить ситуацию.

Катя вывернулась из моих рук, влепила пощёчину – не больно, но очень звонко – и убежала. Надо было идти за ней, знаю, но показать характер в эту минуту почему-то оказалось важнее, и я вальяжно развалился в кресле. На немой вопрос Дэна пожал плечами:

– Сама придёт.

На базе сгустилась тишина, только Горин сосредоточенно наигрывал что-то на гитаре.

– Спутник запустили… – Сказал Женя, когда от напряжения зазвенело в ушах. Не выдержала Маша.

– Ну и свинья ты! – Заявила она, пробираясь между нас к выходу.

Крик раздался почти сразу, пары минут не прошло. Мы высыпали на улицу. Катя лежала ничком, уткнувшись лицом в асфальт. Кровь, похожая на малиновое варенье, растекалась в разные стороны, пропитывала весёлое бело-красное Катино платье. Старательно завитые локоны прилипли к этому варенью, разом потеряв всю свою красоту. Маша всё визжала, пока Горин не сгрёб её в охапку и не увёл.

Мы продолжали стоять вокруг. Я понимал, что нужно что-то сделать, но не понимал что. В голове было пусто. Я не кинулся к ней, не начал бить по щекам и судорожно нащупывать пульс, делать искусственное дыхание… Почему-то сразу было понятно, что она мертва. Может быть, потому что крови было очень много – она уже подобралась к приоткрытому канализационному люку и тонкой струйкой стекала вниз. Первым опомнился Женя, побежал к ближайшему дому. Через считанные минуты вокруг нас оказались милиция, скорая и толпа зевак.

Я так и не подошёл к ней.

 

Канализационный люк был закрыт. Я постоял над ним, будто отдавая дань памяти. Ещё раз извинился за то, что не сделал тогда. Мы вместе слушали «The Doors», Катя и я. Нам нравились одни и те же песни, мы видели в них один и тот же смысл. Ей на могилу в день похорон я принёс кассету – как откуп – и больше не появлялся. Убийцу так и не нашли, хотя со слов соседей составили фоторобот, пару месяцев не сходивший с газетных полос.

В офис я вернулся после четырёх. В моей стеклянной будке было уютно и тихо.

 

Кажется, мы всё-таки укладывались в намеченные сроки. Мне даже не пришлось особенно грызться со Стариковым по поводу монтажа – план отдан был мне на откуп, как верному фанату Моррисона. Финальным этапом подготовки концерта были монтаж и настройка оборудования. Подойти к этому решили не спеша, уделить два дня вместо одного. Процесс не то чтобы очень сложен, но требует сосредоточенности. Плёнку натягивают на каркас под определённым углом, затем изображение передают на неё посредством проекционных HDTV систем, управляемых цифровыми HD Mpeg2 плеерами с жестким диском, или цифровыми HD видеосерверами, или непосредственно Full HD камерами. Установкой техники занимается Горин, отладкой – Серёжа. Я борюсь с подступающей головной болью и готовлюсь встретить журналистов.

Их двое. Появляются вовремя. Один сухой и высокий, в льняном костюме и шляпе в тон, другой – в джинсах и рубашке с подвёрнутыми рукавами, ниже меня почти на голову. На плече у него висит сумка с фотоаппаратурой.

– Добрый день, – высокий протягивает мне руку. – Дмитрий. А это Анатолий, наш фотокор.

– Александр, очень приятно. Пройдём по павильону или сядем где-нибудь?

– Давайте сначала пройдём. Если не возражаете, сразу к делу. Расскажите о концертах голограмм, это ведь не первое подобное мероприятие?

– Безусловно. Первый полноценный голографический концерт прошёл ещё в 2006 году, на премии «Грэмми», участники виртуальной группы Gorillaz перешли из своих клипов на сцену, позже рядом с ними появилась Мадонна. Впрочем, техника представления тогда была отработана ещё не очень хорошо, так что не обошлось без накладок. В 2009 году группа Tokio Hotel объявила о «Holographic Tour 2009», в него вошли 13 концертов 4D-голограмм музыкантов. Через два года голографический концерт дали Black Eyed Peas и, наконец, в 2012 году прошло голографическое воскрешение Тупака Шакура на фестивале Coachella. С этого момента, пожалуй, можно отсчитывать эру возвращения музыкантов. Кстати, у нас в этом же году на площади Искусств в Санкт-Петербурге спел Виктор Цой.

– Почему концерты голограмм стали изначально создавать для живых исполнителей?

– Подозреваю, что так легче было отработать технологию. Это сейчас можно работать по накатанной, обладая системами Eyeliner и Realfiction, а тогда всё это только разрабатывалось.

– В чём разница между системами? – Дмитрий кратко конспектировал мои слова в блокнот.

– Могу показать наглядно, – мы как раз подошли к сцене. – Сейчас наша техническая группа монтирует раму, на которую под углом будет натянута специальная плёнка. Основная часть сцены и декорации будут располагаться за ней, чтобы можно было создать иллюзию взаимодействия реального мира с проекцией. Снизу располагается мощный проектор, с которого подаётся изображение, плёнка отражает его. На самом деле такая проекция является двухмерной, объём она обретает в головах зрителей. Это система Eyeliner, голограммы получаются очень реалистичными, от вида до движений. А Realfiction занимается системой Dreamoc. Это такие 3D-дисплеи, состоящие из одного жидкокристаллического экрана и трех, образующих пирамиду, прозрачных зеркал, разработанных специально для рекламных целей. Они способны показывать изображение в объемном 3D виде, напоминающем голограмму.

– Когда Вы об этом рассказываете, у Вас глаза горят, – отмечает Дмитрий с хитрым прищуром. – Вы любите свою работу?

– Люблю? Это практически волшебство. С помощью куска плёнки и пучка света я могу увидеться практически с любым человеком, в независимости от того, где он находится и даже жив ли он. Вы можете похвастаться таким простором? Воскрешение – распространённый сюжет оживления умершего существа, человека, в частности. Считается, что воскресить способно божество или как минимум святой человек. Если брать науку – то к этому стремятся учёные и врачи. Но всё это враньё. Пока что реально людей воскрешаем только мы.

– Вы чувствуете себя богом?

– Я… не чувствую себя человеком.

Фотограф многозначительно покосился в мою сторону, репортёр сделал вид, что не заметил.

– Почему именно Джим Моррисон?

– Такой пришёл заказ, однако если бы мне пришлось выбирать самому – я принял бы такое же решение. В первую очередь это неординарная личность. Кто-то считает его одиозным, но как по мне – в первую очередь, Джим гений. Вам разве не кажется, что он видел этот мир насквозь? В эпоху детей цветов он одним из первых внёс в существование ложку дёгтя, заставляя задумываться о вещах, о которых они не имели понятия. Вообще возвращение Моррисона в качестве голограммы кажется мне весьма символичным. Знаете почему?

– Почему?

– Джим не воспринимал людей как нечто реальное. Вы знаете, что в детстве он как-то вонзил нож в руку ребёнку, без спросу взявшему его вещь? Это казалось ему естественной реакцией, он искренне не понимал, что так возмутило окружающих в этом поступке. С детства и до самого конца ему не удавалось воспринимать людей как нечто реальное, они были для него иллюзиями, картонными куклами, которые можно собрать и разобрать. К себе он относился так же, отсюда страсть к саморазрушению, он пытался нащупать эти самые границы реальности, проверяя себя и других на прочность каждую минуту. Говорят, когда на улице его узнавали молодые люди и протягивали ему какие-то таблетки, он глотал их на ходу, не останавливаясь и не задавая никаких вопросов. Так легко отказаться от несуществующей жизни и не знать, сколько мало, а сколько сполна(5).

– Вы считаете, это достойно подражания?

– Это достойно уважения. Подражать этому бесполезно. Моррисон взял название своей группы из заголовка книги «The Doors of Perception» – «Двери Восприятия» Олдоса Хаксли, что несло в себе ссылку на «открытие» «дверей» восприятия через употребление психоделиков. А он, в свою очередь, взял заглавие своей книги из стихотворения английского поэта-визионера Уильяма Блейка: «If the doors of perception were cleansed, every thing would appear to man as it is, infinite» – «Если бы двери восприятия были чисты, всё предстало бы таким, как есть – бесконечным». Джим Моррисон хотел быть такой дверью восприятия, на своих концертах он предлагал слушателям пройти через него, чтобы понять истину. Как этому можно подражать?

– Безусловно, он казал серьёзное влияние на мировую культуру…

– О Моррисоне писали, что он пел так, как если бы его казнили на электрическом стуле. Никто не понимал, что так оно, по факту, и было.

 

4.

Сид Вишес умер у тебя на глазах,

Джон Леннон умер у тебя на глазах,

Джим Моррисон умер у тебя на глазах,

А ты остался таким же, как и был.

Всего два выхода для честных ребят:

Схватить автомат и убивать всех подряд

Или покончить с собой, с собой, с собой, с собой -

Если всерьез воспринимать этот мир.

(с) Lumen, «Харакири»

 

До концерта оставались считанные часы. В воздухе вибрировал летний зной, билеты были распроданы подчистую, в зале ожидался аншлаг. Техгруппа под управлением Горина в последний раз проверяла аппаратуру.

Я начинал подозревать, что медики что-то недооценили в моём диагнозе. Всё время, прошедшее с момента нападения, я периодически отключался от реальности, погружаясь в омуты памяти. Это были очень странные приступы. Пока, по словам окружающих, я находился в обмороке или в бреду, мне являлись картины давно забытого детства – как мы с Гориным лазаем за яблоками в заброшенный сад по соседству от дома, и он, повиснув на ветке вниз головой, распевает первые самопальные песенки. Как старый кассетный магнитофон безжалостно зажёвывает «Summer’s Almost Gone» и «Five to One». Как я учусь играть их на гитаре, от усердия натирая на пальцах чудовищные мозоли, а песни всё равно еле узнаваемы. Как мы с Катей сидим, обнявшись, и слушаем то записи Моррисона, то песни Горина. Как Катя поёт вместе с ним на квартирниках, у них всегда получаются потрясающие дуэты. Как малиновое варенье стекает в приоткрытый канализационный люк. Иногда образы бывают вовсе непонятны.

Перед каждым «отключением» в голове взрывается фонтан боли. Приближение этого момента я чувствую отчётливо, потому сворачиваю на парковку у какого-то магазина и готовлюсь переждать.

Воспоминание (видение?) пыльное и сухое, жаркое. Лето. Много незнакомых людей, слишком зыбких, чтобы узнать, но определяемо нетрезвых. Слышен спокойный, уравновешенный разговор, но слов не разобрать, понятно лишь, что говорят не по-русски. Этот образ возвращается ко мне не в первый раз, но я никак не могу понять его. Наваждение уходит так же, как пришло – будто волна на отливе. Какое-то время в конечностях будет присутствовать слабость, поэтому лучше немного посидеть перед дальнейшей поездкой. Чтобы как-то привязать себя к реальности, включаю магнитолу и выбираю песню, не глядя.

– Сид Вишес умер у тебя на глазах, Джон Леннон умер у тебя на глазах, Джим Моррисон умер у тебя на глазах, а ты остался таким же, как и был. Всего два выхода для честных ребят: схватить автомат и убивать всех подряд, или покончить с собой, с собой, с собой, с собой – если всерьез воспринимать этот мир… – я непроизвольно вздрагиваю от этих строк. Каждый раз, слушая эту песню, я вспоминаю, как впервые услышал её в 88 в исполнении Егора Летова, как Горин играл её обработку Lumen у леса на своём юбилее, и думаю, что пошло не так. Ведь что-то же пошло не так, если Джим Моррисон умер у нас на глазах, а в нас ничего не изменилось. Если Катя умерла у меня на глазах, а я остался таким же, как и был.

До начала концерта чуть больше часа, нужно ехать. Я слушал его, чтобы измениться. Моррисона. Измениться сам и изменить реальность вокруг, даже в шкуре Короля Ящериц ему было тесно, мне было тесно на этой планете. Но его слова и голос, призванные менять реальность, после смерти Джима проросли травой. Что-то должно было измениться, я шёл к этому всю жизнь – перестройка, лихие девяностые, нулевые с их широкими возможностями, вот уже и десятые, позволяющие сделать, казалось бы, совершенно невероятные лет 20-30 назад вещи – но в сущности ничего не менялось. Как не было для меня разницы между смертью Джима и Кати – в обоих случаях я потерял больше, чем близких людей. Хоть одного из них даже и не застал в живых, сам факт того, что такой человек мог умереть, подрывал мою веру во вселенную. Как не было разницы между тем старым нападением на Катю и недавним на меня – суть людей не изменилась за прошедшие годы, чтобы не происходило, какой-то звериный ген пульсировал в глазах и руках каждого. Столетиями люди переступали множество порогов, открытий и смертей – и не менялись. От этого было тошно, было тошно, что я один из них, и я едва подавил в себе желание направить машину на ближайший столб. Что я нашёл в наркомане Джиме Моррисоне? Возможность пройти через него, как он и предлагал, и измениться.

Концерты голограмм – что машина времени. Я не мог опоздать, но я опаздывал – чёртовы пробки! Я хотел увидеть Джима, но ещё больше – лица людей, которые увидят его. Я хотел знать, можно ли ещё пройти в двери сознания. Хотел увидеть, изменится ли что-то в них в тот момент, когда он запоёт. Когда он вернётся.

Гром прозвучал предвестником чего-то великого, и когда в духоту дня рухнул безудержный летний ливень, я лишь ждал возможности надавить на педаль газа. Времени до начала оставалось всё меньше.

Второй приступ мигрени пришёл слишком рано, обычно перерывы были куда больше. Концерт уже начался, я терял драгоценные минуты. Когда затор, наконец, двинулся, я, следуя всем заветам Моррисона, вдавил педаль в пол и объехал скопление только начинающих разгон машин по встречке. Сверкнула молния, головная боль нарастала, концерт был уже в разгаре. Краем глаза я заметил, что стрелка на спидометре дрожит в весьма опасном секторе, но это было уже сущей ерундой. Главное – я должен был успеть.

Машина вырвалась из-под моего контроля у самого концертного зала, на повороте на стоянку. Видимо, я заложил слишком крутой вираж, автомобиль занесло на мокрой дороге, закрутило волчком. В этот самый момент, когда можно было ещё хоть что-то предпринять, мигрень наконец набрала полную силу, вместо руля я схватился за голову.

Удар наверняка был страшный, хорошо, что я отключился. Кажется, машину перевернуло через крышу не один раз, прежде чем она – вот удача – встала на колёса. Если бы не система безопасности, я наверняка сломал бы шею. Впрочем, всё тело итак болело, в глазах троилось.

Ко мне уже бежал охранник парковки, вызывая подмогу по пути. Он что-то говорил, но я слышал только шум крови в ушах. С грехом пополам нам удалось открыть водительскую дверь, и я выпал на тёплый мокрый асфальт. В воздухе стоял запах петрикора и сожжённых покрышек. Охранник помог мне подняться. Кажется, он хотел отвести меня в свою будку, но мне нужно было попасть в зал. Кое-как отмахнувшись от его рук, я захромал к служебному входу.

Зал был полон. Сотни глаз заворожено следили за движениями полураздетого Моррисона, который был реален не меньше, чем зрители. Его глаза блестели, по его коже стекали капельки пота, пульсировали напряжённые вены на шее и на висках. Я пробился через толпу к самой сцене. Каждое движение, каждый жест, каждая деталь… Он был прав, когда не верил в обыденную реальность. Вот живые люди, а вот он. И никакой разницы. Никакой. Я оглянулся. Они это понимали.

Шум в ушах постепенно стих, и я услышал, что Джим начинает петь «The End». Самую легендарную свою песню… и самую последнюю:

 

This is the end

Beautiful friend

This is the end

My only friend, the end

 

Of our elaborate plans, the end

Of everything that stands the end

No safety or surprise, the end

I'll never look into your eyes... again.

 

Почему-то к голосу Моррисона примешивался женский вокал. Я поднял глаза на совершенно настоящего Джима… И увидел рядом с ним Катю. Она стояла чуть поотдаль, как положено бэк-вокалисткам и, улыбаясь мне, подпевала. Сознание вновь стало сгущаться, кто-то подхватил меня под руки. Откуда-то из глубины, накладываясь на аккорды песни, зазвучал голос Горина:

 

Мы бы стали счастливее всех,

Если б мы смогли найти

Великий корень добра в пустых колодцах любви.

Все живые любят друг друга,

Все мертвые мстят за себя,

Унося с собой свет своих самых ярких звезд.

 

Снова возникли незнакомые размытые лица посреди сухого лета. Кто-то был пьян, кто-то под кайфом. Слышался спокойный, неторопливый разговор. С трудом мне удалось сфокусироваться и наконец разобрать, кто передо мной.

Это был Джим. Совершенно живой, совершенно не обращающий на меня внимания. Кажется, он давал интервью или что-то в этом роде:

– Я вижу себя огромной огненной кометой, летящей звездой. Все останавливаются, показывают пальцем и шепчут в изумлении „Посмотрите на это!». А потом – фьють, и меня уже нет. И больше они никогда не увидят ничего подобного и никогда не смогут меня забыть. Никогда.(6)

Я протянул руку, чтобы его коснуться, и видение стало блёкнуть. Кто-то хлопал меня по щекам. Вокруг был зал, на сцене Джим Моррисон и Катя допевали последнюю песню. Из глубины души всё звучал голос Горина:

 

Джим Моррисон давно уже мертв,

Но мы верим в то, что он еще жив

И собираем пыль давно остывшей звезды…

 

Моррисон допел последнее «the end». Под финальные аккорды песни он сделал резкий, широкий шаг вперёд… Зал ахнул – Джим распался на миллиард сияющих искр. Это волшебное сияние и улыбка Кати – последнее, что я видел.

 

 

------------------------------------------------------------------------------------

 

 

В рассказе использованы тексты следующих песен:

Эпиграфы первой и второй главки: «Моррисон Джим» – Елена Никитаева;

1, 2, так же песня из последнего видения Алекса: «Гончие псы» – Крематорий;

Эпиграф третьей главки: «Честное слово» – Калинов мост;

3 и эпиграф четвёртой главки: «Харакири» – Lumen (оригинал песни принадлежит гр. Гражданская Оборона);

А так же «The End» – The Doors.

 

Остальные сноски:

4: «Арзамас, Арзамас… Что, нам больше поговорить не о чем?», – речь идёт о реальной железнодорожной катастрофе. 4 июня 1988 года при подходе к станции Арзамас-1 Горьковской железной дороги взорвались три вагона грузового поезда, следовавшего из Дзержинска в Казахстан. В них перевозился гексоген для горных предприятий Казахстана. Среди сдетонировавшей взрывчатки были: 30 тонн тротиловых шашек, заряды для нефтедобычи, 25 тонн аммонала, 5 тонн аммонита, 30 тонн гексогена, 27 тонн октогена и др. Трагедия унесла жизни 91 человека, в том числе 17 детей. Ранения получили около 800 человек. Пострадало 1500 человек, 823 из них остались без крова. Было разрушено 250 метров железнодорожного полотна, железнодорожный вокзал (был разрушен частично), станционные постройки, близлежащие жилые дома. Вышли из строя электроподстанции, высоковольтная линия, распределительные сети, система водоснабжения. В течение нескольких месяцев после взрыва на месте трагедии работала правительственная комиссия. Точно установить причины взрыва так и не удалось. Назывались несколько версий происшествия, среди которых самопроизвольный взрыв перевозимой взрывчатки (кристаллического гексогена или октогена) в результате механического повреждения, неисправность газопровода проходящего под железнодорожными путями, террористический акт и диверсия со стороны спецслужб других стран.

5: «Как легко отказаться от несуществующей жизни и не знать, сколько мало, а сколько сполна» – строка из стихотворения казанского поэта Жана де Алевье (Г. Мигачева) «Меня никогда не было»

6: Цитата действительно принадлежит Джиму Моррисону.

 

Для создания образа Моррисона использовалась информация из одноимённого выпуска «Френки-Шоу».

 

Все системы создания голограмм, указанные в рассказе, действительно существуют и работают по описанному принципу.

 

Особая благодарность Р.Н. Без тебя ничего бы не вышло.