Чудесная возможность – ощутить связь времен

03 августа 2016 года

Журналист Галина Зайнуллина в 2004 году предложила редакции опубликовать дневниковые записи казанского богослова середины ХIХ - начала ХХ века, профессора кафедры библейской истории Казанской духовной академии Якова Алексеевича Богородского (1841-1920).

По ее мнению, они достойны того, чтобы предложить их вниманию современных казанцев. Изредка Галина отходит от прямого цитирования, ограничиваясь пересказом, что существенно сокращает публикацию. Все равно материал получился объемный.

Дневники Якова Алексеевича Богородского интересны по нескольким причинам. Во-первых, он богослов, если не выдающийся, то достаточно основательный и интересный. Еще при жизни его имя было внесено в Полный православный богословский энциклопедический словарь. Труды Якова Алексеевича «Еврейские цари» и «Начало истории мира и человека по первым страницам библии», будучи прекрасным комментарием к некоторым частям библейского текста, вместе с тем являлись ярким выражением своего времени.

Для него, как для всех выпускников духовных академий 2-й половины ХIХ века, было характерно соединение энциклопедического знания научных теорий эпохи с апологетикой христианства.

Вторая причина, по которой все, связанное с личностью богослова, заслуживает нашего интереса, – это сын Алексей, которого, овдовев, он с 6-летнего возраста воспитывал один. Алексей Яковлевич Богородский (1870-1943), благодаря вдумчивому подходу отца к формированию своих способностей, стал известным химиком (сам Менделеев удостаивал его похвал в личной переписке), приват-доцентом дореволюционного КГУ, а затем заслуженным деятелем науки ТАССР.

Дневник профессора Казанской духовной академии Богородского, рукописный подлинник которого хранится у его внучки И.А. Богородской, охватывает период с1864 по 1869 год – весь период обучения в академии. Да, он практически ничего нового не добавляет к фактам, ярко и подробно изложенным в «Истории Казанской духовной академии в дореформенный период ее существования» П.Знаменского.

Но дневник юноши Якова Богородского на данный момент – все-таки единственный документ подобного рода. Иными образцами исповедальных записей, сделанных выпускниками знаменитого религиозного учебного заведения, республиканский архив не располагает. Знакомство с мыслями и чувствами полуторавековой давности всем нам дает чудесную возможность ощутить связь времен с особой свежестью.

У дневников Богородского, помимо бьющей через край эмоциональности, есть еще одна интересная особенность: к некоторым строкам несколько десятилетий спустя сделан иронический комментарий рукой самого автора, обретшего с годами психологическую устойчивость и уверенность в правильности совершенного выбора на жизненном пути. А первые шаги по нему делались не без сомнений…

Дневник богослова Якова Богородского

Итак, 1864 год. С надеждой на возможность получить в Казанской духовной академии порядочное образование едет в Казань 23-летний выпускник Нижегородской семинарии Яков Богородский, сын простого деревенского пономаря. Молодой человек обуреваем сомнениями: может быть, последовать примеру многих и броситься вон из духовного звания? Год назад для воспитанников семинарий открылся прием в университеты, там свобода, возможность сделать карьеру, сообразное с человеческим смыслом вознаграждение за труд. Вдруг Якова удивляет совершенно внезапная мысль – как будто с неба она упала; он с волнением вспоминает, что не выпросил у своих родителей решительного, ясно высказанного позволения ехать в Академию.

Все дело сделалось как-то само собой, как будто тому необходимо следовало быть. Значит, судьба? – на какое-то время успокаивает сомнения юноша. Критически осматривает свой длинный бурсацкий сюртук до пят: действительно, в этаком облачении, да с нижегородским произношением на «о» о светской карьере лучше не мечтать. Земляки поговаривают, что сейчас даже в духовной академии большое внимание стало уделяться бойкости соискателей и их благовоспитанным манерам. Вот будет позору вернуться с экзаменов вспять невостребованным. Хорош перворазрядный, кончивший курс со званием студента, с укоризной скажут семинарские наставники и будут правы.

Бедна, бедна сведениями голова Якова сына Алексеева. Собственно потому-то юноша после успешных экзаменационных испытаний незамедлительно и обзавелся дневником, чтобы самонаблюдением обуздать эмоциональную стихию; он не исключал возможности того, что в недалеком будущем с накатанной колеи ему придется сворачивать. И тогда бедному сыну пономаря понадобится ох какая твердая воля.

22 сентября. Я наконец опасаюсь, что не буду заглядывать в свой дневник по целому месяцу… Время идет довольно пока не скучно. Без дела сидеть не приходится, некоторые лекции слушаются с большим интересом. Несмотря на все это, чувствуется какая-то пустота, недовольство… Вообще говоря, в последние 4 дня, какие-нибудь два-три часа я чувствовал себя вполне хорошо. Мне хотелось бы изобразить свое общее внутреннее настроение поподробнее, поживее, но я решительно не могу выбрать такого часа, когда бы на это был способен. Подожду благоприятного настроения.

Нынешний день я получил одну из тех новостей, которые всегда на меня действовали тревожно. Именно я узнал, что один человек, хотя и не коротко знакомый, но известный мне, а главное, близкий по своему положению, умер… Это обстоятельство навело на меня мрачные мысли (… и всегда бывает в подобных случаях). Был, господин Садовский, говоря сравнительно, человек не обделенный дарами фортуны, подавал прекрасные надежды; мечтал пожить, в полном смысле этого слова, – мечтал с таким же правом, как всякий, как и я, и вдруг… Как же можно после этого рассчитывать за десять лет, за пять, за год наконец!… Кто поручится за завтрашний день?!.. Фу! – какая чепуха…

26 сентября. Оказывается, что дневник не так легко вести, как я думал сначала. Как-то выходит так, что когда нет под руками дневника, думается о том, и о другом, – так бы вот вылил на бумагу свои мысли, но лишь только возьмешься за перо, оказывается пустота в голове, приходится с большим напряжением припоминать свои мысли, – чувства как ни бывало. Это вероятно зависит от непривычки к сосредоточенности, к анализу своей внутренней жизни. Обстоятельства обыденной жизни совершенно увлекают – не дают оглянуться. Быстро переходит, по-видимому, без всякого достаточного повода из мрачного настроения духа к самому веселому, певучему и затем опять встает ночь… Впрочем заметно, что чувствуется особенно хорошо большею частию тогда, когда усердно чем-нибудь займешься и видишь, что дело быстро продвигается вперед или быстро оканчивается. Давно я заметил в своем характере такого рода черту: неприятное обстоятельство, как бы оно ничтожно ни было, всегда действует на меня слишком сильно, причиняет волнение, беспокойство, тогда как благоразумие требовало бы просто плюнуть и забыть… Как бы заставить себя быть немного побеспечнее, похладнокровнее?

10 октября. Я когда-то уже заметил, что вести дневник не совсем легко, что как-то не удается записывать в нем все, что хотелось бы записать; просто часто, что называется, с пера не лезет. Недавно профессор психологии говорил лекцию о самонаблюдении и раскрыл в ней трудность самонаблюдения. Это обстоятельство натолкнуло меня на мысль, что ведение дневника мне кажется трудным не по чему иному, как потому, что я стремлюсь нарисовать в нем свою внутреннюю жизнь, сделать его зеркалом своего самопознания. Эта мысль не представлялась мне отчетливо до сих пор, но она, в этом нет сомнения, была присуща моему сознанию (в виде неясного образа) еще в то время, когда я только задумал вести дневник… Отсюда понятно, почему я затрудняюсь, когда берусь за перо и начинаю писать, – это процесс самонаблюдения, или вернее, припоминание этого процесса.

Не без удивления я заметил, что у нас в Академии до сих пор нет никаких признаков духа общительности; между студентами незаметно никакого cтремления к единству, к братству, – все смотрят врозь. Даже проглядывает какая-то нетерпимость… Даже я, при своей природной замкнутости, возмущаюсь этим обстоятельством. У меня роятся в голове планы помочь беде, ограничить зло… (Далеко хватил – пометка, сделанная в зрелом возрасте). Но, с одной стороны, выступать на сцену, брать на себя роль глашатая – дело для меня весьма непривычное. Я обыкновенно решаюсь выступать на сцену не прежде, как успею постепенно, без шума зарекомендовать себя перед обществом. С другой стороны, мне кажется даже, что все попытки будут тщетные, я думаю, что благородные усилия встретят совершенное равнодушие, если еще не насмешку. Основание помимо того явления лежит едва ли не в самом направлении, духе современной молодежи. Сколько я могу судить по близко мне знакомым молодым людям и по самому себе, наконец, последнее предположение, кажется, верно.

16 октября на страницах дневниковых записей Якова Богородского разражается буря. Бисерный почерк оставляет на бумаге бесценное свидетельство, которого нет даже в истории Знаменского. Какова была реакция академического студенчества на беспрецедентное решение синодального ведомства неопустительно брать с обучающихся подписки относительно пребывания в духовном ведомстве. До 1864 года практиковался лишь срок обязательной 4-годичной службы по духовному ведомству по отношению к одним кончившим полный курс. Чтобы alma mater выкручивала питомцам руки буквально в первые дни их пребывания на студенческой скамье! такое унижение впервые пришлось испытать ХII курсу (набору), к каковому имел несчастие принадлежать Яков Алексеевич. Он подписался под стандартным обязательством после окончания академии служить Церкви в белом священстве и в монашестве; об особом учительском служении в таких расписках не упоминалось, так как они представляли собой остаток древнего исключительного обрядового взгляда на пребывание в духовном ведомстве. Процедура вызвала бурю негодования в душе молодого человека…

16 октября. На улице дождь и грязь; ветер завывает в трубе; вода, струящаяся в водосточной трубе, где-то отдаленно и грустно журчит; раздается гул сторожевого колокола; ветер злобно усиливает завывания, как бы стараясь заглушить звуки… Мрачно и на душе, и не без причин. Вчерашний день я дал или вернее, у меня вынудили, первое в жизни письменное обязательство. И в чем же? О, небо!… в том, что я отказываюсь на 8 лет от своей свободы!!! Возмутительное варварство, вопиющая несправедливость! Эти проклятые каблуконосцы (переиначенное «клобуконосцы», клобук – головной монашеский убор, символизирующий собой шлем спасения) сделали академию чисто западной, разбойничьим вертепом! (О! – пометка, сделанная в позднем возрасте). Не предательство ли, не разбой ли (О! – пометка, сделанная в зрелом возрасте) – предлагать людям варварские условия, в то время, когда они уже не могут их не принять? Изволь служить в несчастном церковном ведомстве 4 года! (Sic! И прослужил с удовольствием 40 лет – пометка, сделанная в зрелом возрасте).

В этом грустном событии закрепления студентов за духовным ведомством с особою яркостию выразился дух студентов ХII курса. Удивительная разъединенность интересов, мелочный эгоизм, забитость, наконец, какая-то! Никому и в голову не пришло прочитать и понять смысл предлагаемой для подписи бумаги. О протесте не было и помину. Я пытался раскрыть нелепость требования такого обстоятельства и указать основание протеста; но на мой голос раздались десятки тупых возражений, и я плюнул… с клятвой в душе отомстить чем бы то ни было черным варварам… Ну! – довольно об этом тяжелом предмете. (Именно! Тем более, что чепухи нагородил – пометка, сделанная в позднем возрасте).

По большей части я чувствую себя как-то неловко, неспокойно: все я недоволен, тревожен. Мне представляется, что я занимаюсь делом, или мало, или не так, как следует, не тем, чем следует; чувствую, что занимаясь равно всеми науками, схватишь одни верхушки. Заняться преимущественно какой-нибудь одной, – еще не могу решить, к чему именно больше влечения и что наиболее по силам, по какой, наконец, науке, больше средств и возможности заниматься серьезно.

Между 16 и 25 октября. Особенно сильно-чарующее действие производит на меня музыка. Музыка, пение всегда меня приводят в восторг. Я жадно прислушиваюсь ко всякой мелодии, и в пении птицы, и в безыскусственной песне крестьянина, даже в свисте ветра, в звоне колоколов, в жужжании телеграфной проволоки. Я с удовольствием слушаю даже неискусного игрока на каком бы то ни было музыкальном инструменте; и это вовсе не потому, чтобы я не имел вкуса, чужд эстетического. Меня никогда не оставляет желание при первой возможности приобрести какой-нибудь инструмент и выучиться играть, и я сделаю это непременно (не привелось! – пометка, сделанная в зрелом возрасте). Это будет первое мое удовольствие в части досуга… Вообще, я человек даже более сердца, чем мысли – к этому заключению я не раз приходил. Только воспитание, семинарщина развили во мне эгоизм. (И вовсе не эгоизм, а некоторое озлобление, впоследствии сгладившееся, – пометка, сделанная в зрелом возрасте).

5 ноября. Я по обыкновению затрудняюсь, что писать, с чего начать. Это теперь, мне кажется, зависит от того, что я записываю в дневник, что нахожу достойным этого, не по горячим следам, когда живость впечатления уже изглаживается, когда настроение к самонаблюдению проходит; так что приходится припоминать одни сухие приговоры свого внутреннего суда, отвлеченные результаты самонаблюдательной деятельности. Конечно, это хорошо, если эти приговоры, эти результаты свежи в памяти и сохраняют свой интерес. Но дело в том, что они большею частию или забываются, или (и это почти всегда) теряют свою свежесть, свой интерес, – как-то холодно уже лежат на сознании. И это вовсе не потому, чтобы я начинал сомневаться в истине и верности приговоров внутреннего суда и результатов деятельности самосознания в когда-то прожитые минуты… нет; это просто следствие бессмысленного состояния духа, состояния, в котором я ни на чем не могу серьезно остановиться, перебегаю с предмета на предмет или устремляю внимание на что-нибудь одно и так приковываюсь к нему, что трудно бывает оторваться, чтобы обратиться к чему-нибудь другому. В настоящее время я редко бываю в спокойном состоянии духа. Меня душит многочисленность и разнообразие предметов занятий. Нет никакой возможности заниматься равно всеми предметами. Я ударился в языкоизучение, и все время на это уходит, и множество предметов остается без изучения. Случается, что совершенно не знаешь, за что взяться, теряешься в выборе и кончаешь тем, что ни за что не берешься, хандришь и спешишь отвести душу насвистыванием песен или в веселой болтовне… Несомненно, непременно нужно избрать предмет для специального изучения; иначе все время пропадет даром! По некоторым соображениям я нахожу, что всего лучше будет заняться изучением Истории и в связи с этим – древних языков. Новые языки я давно порешил изучить. Что касается прочих предметов; то кажется внимательнее слушать лекции и чрез тщательное повторение их стараться овладеть всем, что в них заключается.

В конце 1864 года Яков Богородский немало горьких строк посвящает своей бедности.

«Есть множество мелких, незатейливых нуждишек, повседневных, ничтожных, но ядовитых неприятностей, которые, слагаясь в одну сумму, дают в результате то, называется тревожным состоянием духа – большое несчастье».

 «Сердце разрывается на части. Когда слышишь о новых преобразованиях в светских учебных заведениях, увеличениях платы служащим в них люду – так, и без того безмерно большей той, какою заставляют довольствоваться служащих по духовно-учебному ведомству, где до сих пор остается и надолго остается невольничий труд… А кто меня заставит им заняться по духовному ведомству?.. Бедность… из бедности в бедность… Мильон проклятий!».

Но самая трогательная запись на данную тему следующая:

«Горе мне, бедному, одетому в казенное платье, ни копейки за душой не имеющему!.. Кстати, о бедности: нынешний день – последний, в который я наслаждаюсь чаем; с завтрашнего дня я должен отказаться от него, может быть, на долгое время… мильон проклятий!».

Дело в том, что в содержании студентов только первые два года был заведен чай. В 1844 году выдача казенного чая и сахара была уничтожена для всех, кроме больных, содержавшихся в больнице. Кто из студентов желал пить чай, должен был покупать его на свой счет вкупе с чайной посудой. Академическая экономия предоставляла для чаепития только помещение в столовой и свои казенные самовары с углями, водой и прислугой.

Можно себе представить, каково было честолюбивому юноше созерцать каждое утро такую картину: состоятельные студенты расставляют в столовой свои чайники и стаканы и предаются бодрящему чаепитию или с книгой, или в земляческой теплой компании. А бедняки тем временем довольствуются холодным казенным квасом.

Оценить стоицизм, с которым Яков Алексеевич отказался от немаловажной для себя радости жизни, можно лишь зная факт, запечатленный в истории Знаменского: в 1854 году Богородскому по выбору собрания была передана впервые организованная в стенах учебного заведения касса студенческой взаимопомощи (громко названная банком). То, что он, испытывая острую нужду, оставался держателем кассы до самого своего выпуска, говорит о его кристальной честности. Появись у Якова Алексеевича хоть малейший искус позаимствовать на время деньги товарищей для покупки столь любимого им чая, он доверил бы противоречивое чувство дневнику.

Но терзаний подобного рода на его страницах нет и следа. И дело тут было не столько в соблюдении религиозной заповеди «Не укради», сколько в гоголевской литературной – «Нет уз святее товарищества!». Даже когда это товарищество являлось таким эфемерным образованием, как ХII академический курс.

 Впрочем, здесь наметились изменения в лучшую сторону. Богородского «несказанно обрадовало энергическое со стороны студентов ХII курса заявление, что в них кроется зародыш свободного независимого духа: они как нельзя лучше отделали скотину-ректора, имеющего привычку нахально надзирать за студентами в то время, когда они приносят жертву Дионису и предаются шумному веселию». С ректором Иннокентием Новогородовым студентам-шестидесятникам и впрямь не повезло. Как ни старался он завоевать их расположение задушевными разговорами о совершенно партикулярных материях, в нем все равно одерживала верх начетническая сторона натуры. Он был беспощаден в соблюдении юридической уставной части жизни академии; тех, кто, с его точки зрения, вел себя не как следует, лишал казенного содержания, но особую ревность проявлял в преследовании иностранных слов.

Невозможным приказным тоном он требовал заменять слово «религия» на «жизнь по духу веры», «свободу религии» – «бессовестностью», папиросы называть «курюшками». ХII курс пародировал ректора Иннокентия беспощадно; за глаза звали его не иначе как «пещероначальником и разных порядков всадником», себя же – «старателями ХII-го бега».

Таковы были веяния времени: культ перед учащейся молодежью заставлял старшее поколение заискивать перед распоясавшимися базаровыми и рахметовыми, а у тех в моду вместе со стрижкой а ля мужик все больше входили грубые манеры. Если раньше академисты стремились завести знакомства в благородных семьях, то в 60-е напротив усиливались их связи с огрубляющими низменными слоями общества.

Литературные вечера и комедийные действа потеряли прежнее значение. Ежели таковые и случались, то лишь служили поводом к кутежам. Однако разночинцы имели в себе такие богатые источники нравственного здоровья, что обращали дестабилизирующие веяния эпохи в пользу для своего общего развития.

Яков Богородский, например, всегда помнил свою главную задачу, ради которой обрек себя на полузатворническую жизнь в П-образном здании на Арском поле, – получить приличное образование.

«В последнее время я несколько вырос в собственном моем мнении, – не считал нужным стыдиться своих амбиций юноша, – Приехав в Академию, я с любопытством посматривал на своих новых товарищей и думал: какую-то я степень займу между ними по крепости головы… Мои сомнения разрешились главным образом тогда, когда я узнал, что мое сочинение по предмету Логики вышло самое лучшее. Таким образом я приобрел несколько прежней самоуверенности, которая сильно поколебалась было, когда я приехал из семинарии, где авторитет мой был уже утвержден (какой авторитет? – пометка, сделанная в зрелом возрасте), и встретился с новыми личностями, может быть, с такими же претензиями, как и я сам…»

1865 год не принес каких-либо значительных изменений в размеренную жизнь первокурсника Богородского. Безденежье, отсутствие ярких впечатлений и перспектива влачить по окончанию духовной академии нищенское существование продолжали угнетать молодого человека с прежней силой. А вот протестные бунтарские настроения в душе Якова нарастали. В такие минуты будущий доктор богословия всерьез подумывал о жребии Гриши Добросклонова – борца за счастие народное.

Что же его останавливало? Не давало сделать решительный шаг? Не иначе как вид казенной студенческой шинели: тонкой, из серого сукна, с подкладом из зеленой жидкой фланели и то, доходящим всего лишь до пояса. Да еще впридачу с капюшоном, словно в насмешку. От мороза и ветра такая шинелишка не спасала, а вот перед барышнями, гуляющими по Воскресенской улице, в ней показаться было стыдно. Потому-то однокорытники Якова Богородского старались лишний раз зимой на улицу носа не высовывать.

Глянешь в окно, а там на Арском поле вьюги, метели. Весной – картина в сто крат более душераздирающая: вязкая глиняная грязь, буксующие в месиве повозки, – медвежьи объятья сурового российского климата, одним словом. Они погасили не одно разыгравшееся воображение и разгорячившуюся волю.

1865 год

Февраль-март. Признаки окончательного разложения до осязательности очевидны; мы дышим тяжелой атмосферою нравственного уныния и какой-то беспечности. Нет места ни живой мечте, ни полету свежей мысли. Что делать? – замкнуться в себя и эгоистически махнуть рукой на окружающее? – заставить себя отказаться окончательно от надежды на свободное человеческое развитие и снова вставить свою жизнь в рамки бурсы? Или взять на себя деятельную роль, вступить в борьбу на жизнь и смерть? Но последнее для меня невозможно по двум, очень основательным резонам. Деятельная роль должна кончиться, по меньшей мере, выходом из академии. Но, во-первых, я решительно не могу рассчитывать на денежное пособие. Во-вторых, без средств к существованию, я не смогу сделать ни шагу к так называемым исканиям и рискованным попыткам, при своем почти совершенном незнании света и людей. Идти в водовозы, как выражаются некоторые горячие головы в минуты увлечения… Но ведь это фраза, действительное осуществление которой может охладить какую угодно горячую голову до точки замерзания.

19 марта. О! Какую глубокую ненависть к ним воспитывают во мне монахи, эти нравственные вампиры, сосущие кровь из всего молодого живого, этот разлагающийся член здорового тела общества, некогда игравший роль, а ныне превратившийся в отвратительную рану. Монашество – это струп на теле общества, наполненный самыми прожорливыми паразитами.

Духовенство, духовенство былое! – тебя давит эта бесполезная глыба органических остатков; тебя она поставляет лицом к лицу с народом – ведаться с ним, терпеть нищету и насмешки. А сама она укрывается за каменными стенами, в высоких палатах; развратничает там, а пред народом рисуется, ханжит. О, Русь! Мало еще в тебе неверующих в черта; не боящихся мук адских, словом, людей со здоровой мыслью…

19 октября. Стоячая вода моей жизни пришла было недавно в движение. Причина этому – спор, возникший между студентами, серьезного характера. Привожу этот факт, как потому, что он составляет разнообразие в моей скучной жизни, так и потому, что при этом случае я выказал замечательную энергию в защищении своих интересов. Это первый опыт жизни общественной*.

Надо сказать, что домашние занятия студентов академии всегда умножались взаимным обменом мыслей. Даже самому ленивому студенту, который вовсе не занимался наукой, помимо его стараний и ведома, столько влетало со всех сторон в уши самых разнообразных идей, что одно это приобретение составляло изрядное богатство, с которым он мог выглядеть образованным человеком. А тут с началом 60-х гг. в среду учащейся молодежи хлынуло огромное количество брошюр естественно-материалистического содержания. Возможно, между студентами сформировались две группы: сторонники естественно-научного либерализма и, в противовес им, апологеты традиционного направления. Последним приходилось полемизировать, находя изъяны в логической стороне материалистической пропаганды. Богородский неслучайно впоследствии своим научным подходом сделал полемику с материалистами и апологетику христианства.

16 ноября. Отчего я мало работаю – отчего не энергично занимаюсь делом? Оттого что денег нет. Труд ради труда – это высокопарные фразы, которых смысл темен. Усиленная работа немыслима без отдыха, без освежения сил. Но я иногда больше отдыхаю, чем работаю. Это что значит? Искусственный образ жизни, обуславливаемый характером работы, порождает искусственные потребности и требует удовлетворения этим потребностям; иначе работа не пойдет успешно. Занимающийся ломкою соли в соляных озерах имеет потребность лить на себя в огромном количестве пресную воду. Не делай он этого – чрез несколько времени он не способен будет работать. Много работающий и худо питающийся ломовик имеет потребность пить водку. Студент имеет привычку расхаживать по комнате и вообще ходит для самого хождения, что хлебопекарю, плотнику и прочим кажется не только не понятным, но даже странным. Усиленный труд требует не только отдыха, то есть прекращения работы, но и чего-то положительного. Недостаточно только прекращать работу, главное восстановить гармонию, равновесие между отправлениями, которое всегда страдает от устремления сил организма исключительно в одну сторону, – для чего требуется еще искусственное пособие природы. Вот мне искусственных-то пособий природы и не на что купить-то. Теперь не покажется слишком парадоксальною и такая мысль: оттого и слишком медленно пишу сочинения, что у меня нет чаю.

1866 год. Депрессия, социальный протест, жалобы на безденежье в новом году нарастают крещендо. Читаешь и диву даешься, что этакие дерзости пишет воцерквленный с младых ногтей человек. Человек, который каждое утро встает в академической церкви на молитву, раз в год причащается святых тайн и исповедывается в 1-ю седмицу великого поста. А как же иначе!

За отправлением религиозных чувств каждого зорко следил инспектор, готовил в Совет академии донесение с приложением исповедных списков. С вопиющей беззастенчивостью бюрократическая машина государства лезла в святая святых душ своих граждан. Вот почему, оставшись наедине с дневником, Я. Богородскому хотелось в пику системе составить материалистическое представление как о собственной личности, так и о современном обществе.

5 января. Думы мои, думы мои! – нащо стали на папири шумными рядами? Отчего это мой дневник составляет ряд жалоб, мрачных размышлений?

Найду ли я спокойствие, мир душевный, буду ли я чувствовать довольство? Трудно быть довольным в нищете. Сам-то я еще бы сумел сделаться стоико-эпикурейцем и довольствоваться малым. Но вот беда! – отец с семейством стареет; скоро потребует помощи, и помощь эту нужно непременно подать. Как делить 21 рубль? Нужно будет добывать деньги помимо постоянного жалованья – занимать копеечные уроки, в епархиальных ведомостях подвизаться (печать эксплуатировать), то есть опять сделать из жизни каторгу – делать не то, к чему есть расположение, чего мысль просит: чем можно было бы составить себе карьеру.

2 февраля. Люди в огромном большинстве случаев удовольствие ставят выше пользы. Если исключить те физические бедствия, которые непосредственно от окружающей природы обрушиваются на человека и против которых средства еще не придумала наука, то вся громадная масса зол проистекает из этого человеческого заблуждения. Меня навел на эти мысли один поразительный факт, который я недавно имел случай наблюдать. Театральную певицу буквально заваливают деньгами, тратам на нее нет конца; в ея пользу собираются тысячи, ей сыплются драгоценные подарки. А между тем терпят нужду в одной из самых насущных потребностей – в здоровой воде, – гнилую воду пьют. Какой-нибудь ярун-старик без счету сорит десятки рублей; и в то же время, как жид, дрожит над каждой копейкой, когда приходится платить домашнему учителю за образование его детей. Гоняясь частию за дешевизною, частию за внешностию (чтобы, например, домашний учитель знал светские предрассудки и умел говорить по-французски), вверяют воспитание детей людей людям, смыслящим в педагогии меньше, чем свинья в апельсине. А после жалуются, когда их любимый сынок окажется пустым фатом, лишенным  всякого чувства чести и справедливости, не скрывающим своего желания, чтобы любезные родители поскорее убрались на тот свет; охают, вздыхают – за что это, господи, послал такое наказание!

20 февраля. Живу не живу, а так себе прозябаю. Денег нет ни копейки, – в этом главная беда. Нелепый пост. На столе какие-то свиные рожцы, вместо человеческой пищи. Организм требует питания, а в животе целые горы ненужного навозу*. Все мои спекуляции и расчеты (денежные) разрушаются самым безжалостным образом. Другие студенты покупают дельные книги, руководства для занятий, выписывают журналы, обедают в кухмистерской, порядочно одеваются. А я только слюни глотаю, глазея на все это. Как тут не злиться, как не хандрить? На кого злиться? Ужли на себя? Разве я (и всякий другой) не дитя обстоятельств?

Жалоб на плохое питание в Казанской академии долгие годы не наблюдалось. Однако раз назначенная по штату сумма в 6000 рублей на  60 студентов не изменялась и с каждым годом становилась все менее достаточною. В первые годы студентов содержали не по штату роскошно.

По праздникам являлись к столу апельсины и другие плоды. Даже в 1856 г., когда положение значительно ухудшилось, обер-прокурор А.П.Толстой, посетив столовую, остался недоволен расточительностью и заметил: «После в жизни воспитанникам самим придется плохо после такой роскоши».

5 июля. Теперь уже наступила вакация; многое изменилось, немало было и замечательных событий. Большая часть из них самого неутешительного свойства – порождение злостной реакции, наступившей после 4 апреля. О, Русь! Ты нуждаешься в кумире, ты с детским простодушием смотришь, как молодое поколение – твою надежду секут розгами, томят в рудниках, душат в учебных заведениях; ты не возмущаешься тем, что тебе запретили говорить и что тебя хотят разучить мыслить, ты безотчетно наклоняешь голову и подчиняешь себя, может быть, еще на 1000 лет всесильной опеке. Русь! Не в золотых макушках, не в царь-колоколе, не в неугасимых лампадах и не в торжественных обедах объедающих тебя богачей и аристократов спасение твое…

22 октября. Наконец-то я имею урок. И то как! Враждебная мне фортуна потащила все средства, чтобы вырвать у меня из рук предмет моих давнишних исканий. Только благодаря самому необычному стечению обстоятельств урок не ускользнул у меня из рук. И как же я рад этому обстоятельству! У меня есть дело, – дело новое, интересное и полезное.

1867 год. Урок, который Я. Богородский не дал враждебной фортуне вырвать из своих рук, совершил радикальный переворот в жизни меланхоличного юноши. Он решил не только материальные и психологические проблемы молодого человека. В доме, куда его наняли преподавать, Яков Алексеевич встретил свою будущую жену – дочь священника Вознесенской церкви Катеньку Ястребову (1852 г. р.) В то время городское духовенство стремилось дать детям светское воспитание. Пришло понимание того, что без общего развития, психологической наблюдательности, игры мысли общественная мысль оскудеет и будет поддерживаться лишь грубыми суррогатами: водкой, картами, обжорством.

29 апреля. Весна в природе, весна и на душе. Но не природа уже имеет на меня магическое влияние. Увы! Может быть, с полным расцветом весны в природе, кончится весна в душе. Лови мгновения счастия, может быть, все и ограничится тем, что есть, а может быть, это только преддверие к такому счастию, какого и не грезилось. Как разгадать? Что нужно читать в этих чудесных глазах, в этих, то как будто вопросительных и испытующих, то как будто с наслаждением покоящихся и молящих оторваться взглядах? Сколько раз я намеревался сделать хладнокровное наблюдение в эти минуты и разгадать тайну! Но эти минуты так неожиданны, так быстролетны и упоительны, что обыкновенно приходишь в себя, когда уже сознаешь, что момент пролетел, и тогда только вспоминаешь свою решимость, но уже поздно; самая память отказывается воспроизвести то, что было, и счастливый момент представляется какой-то неясною грезою. Замечательный психологический факт! Дитя еще!  – теснится иногда в голову мысль. Нет, не дитя! – лезет другая мысль.

24 июля. Вот и вакат проходит, – последний вакат моей школьной жизни. А сколько важных событий свершилось в течение года – событий, имеющих самое близкое отношение и ко мне лично, и к нашему брату вообще. Хотя бы, например, преобразование духовно-учебных заведений. Ведь это радикальный переворот в жизни нашего брата; ведь мы теперь более не нищие.

В 1870 г. оклады наставников духовных академий были приравнены к жалованью, которое получали университетские преподаватели. До того всякая, даже небольшая роскошь, все, что выходило за пределы удовлетворения первым насущным потребностям в пище и одежде, было для преподавателей духовных академий недоступно. Они селились во флигеле рядом с учебным корпусом и жили сплоченной командой холостяков.

Во-первых, начальство недоброжелательно смотрело на семейных и старалось избегать их. Во-вторых, сама семейная жизнь, полная при дороговизне жизненных потребностей всевозможных лишений, была сильным назиданием воздерживаться от уз Гименея.

15 августа. Наконец-то я увидел очаровательную К-у, жал ея крошечную ручку, смотрел в её чудные глаза, говорил с ней. Боже мой, какие минуты! По какому-то необычайному случаю мы, разъединенные 800-ю верст, сели почти в один час с ней на пароход и поехали навстречу друг другу по широкой водяной дороге Волге. И вот мы снова в Казани, снова

будем с ней учиться, снова услышу я её игру на рояле. Скоро ли начнутся эти уроки?

1868 год

3 января. О жизнь, жизнь! Сколько в тебе неожиданностей, скачков, превратностей! Я мечтал, что нынешний вечер будет достойным венцом нынешних святок в моей жизни…и вдруг. Крепись солдат – офицером будешь! Выдерживай друг, не падай; оценяй, взвешивай, анализируй. Вот куда ведет фантазерство. Все кончено. Ну, прощай неоценимая. Не проклинаю свое учительство; потому что если оно не увенчалось тем счастием, о котором я мечтал; то все же оно принесло много пользы мне.

И опять в понедельник… Спокойствие без ледяной суровости; вежливость без увлечения. Отнюдь не резкая перемена. Просто вежливо, но серьезно, как женатый человек!

Мы, конечно, никогда не узнаем, что на самом деле произошло в тот «роковой» январский день. Может быть, Яков сжал ручку прелестной девушки крепче, чем следовало, а она осекла его: «Что вы себе позволяете?!». Немудрено, что при замкнутости жизни и отсутствии в ней особых эстетических средств к наполнению часов досуга, воспитанники казанской духовной академии отличались внешней угловатостью, а в выражении чувств прибегали к романтическим штампам, кидающим неопытных юношей то в бездну отчаяния, то на седьмое небо от счастья.

21 января. Ужасные строки стоят вверху. К счастью, нет клятв и проклятий. Тысячи извиняющих, смягчающих комбинаций промелькнули в голове и сделали свое дело. К тому же усилилась приветливость К-ки, мне показалось даже раскаяние. В первые два свидания не выдержал роли, которую дал себе слово разыгрывать – казался необычно-холодным.

Повредило ли это или принесло пользу, не знаю. Теперь по-старому упиваюсь блаженством. Но несомненно то, что у фантазии моей крылья подрезаны, сравнительно с прежним.

1869 год

11 февраля. Свершилось! Катенька моя невеста! Господи! И это не сон? Нет, это не сон. Так много ждал, мечтал; и все-таки вышло неожиданно. Сколько было увлечения, очаровательных грез и рядом с ними разочарований, безнадежности! И привалит же столько счастья человеку вдруг! «Я давно привык мечтать о счастье и назвать вас своей невестой, и желал бы знать ваши мысли об этом предмете», – «Да, я согласна быть вашей невестой. Я воспитала к вам глубокое уважение». Так или почти так был разговор, вскрики, объятия между нами. Мильонами поцелуев покрыл бы я её в это время; и если я этого не сделал, так это потому, что папаша прохаживался мимо. Создатель! Благодарю Тебя! Женюсь по любви и на красавице. Да разве можно такое счастье выразить словами?

Казалось бы, все завершилось благополучно. После окончания духовной академии со степенью магистра Богородский был определен на должность наставника Казанской духовной семинарии по классу словесности.

В 1870 г., согласно заявленному им желанию, по прочтении в Академии пробных лекций он был единогласно избран доцентом по кафедре библейской истории. К моменту достижения заветной цели Яков Алексеевич жил в казенной квартире на Воскресенской улице и ждал прибавления в семействе.

Он еще не знал, что счастье его недолго, что, родив сына Алексея (в будущем известного химика), Екатерина Михайловна через 6 лет покинет его навсегда. И Богородский, клеймивший в юношеском дневнике монашество, станет-таки монахом в миру. Несмотря на удачный выход в светское звание, во второй раз не женится, а посвятит себя воспитанию сына и научной карьере.

Её успешность подтверждается наличием биографической справки в Полном православном богословском энциклопедическом словаре.

 «Казанские истории», №11-12, №13-14, 2004 год