Владимир Шнегас: он защищал Родину в тылу. Третья публикация

Светлана ШНЕГАС

01 июня 2018 года

Продолжаем знакомить вас с воспоминаниями Светланы Шнегас о своем деде – Владимире Владимировиче Шнегасе, крупнейшем специалисте по производству порохов, жизнь и работа которого были до недавнего времени засекречены. Это завершающая публикация

Арест прервал его работу на взлете

А вот еще стопочка писем. Письма дедушки к моей маме. Рассказать эту историю или нет? Она не имеет ни малейшего отношения к работе деда, но уж если я взялась как можно полнее восстановить его жизнь… Словом, это история о том, как поженились мои родители.

Шел 25-й год. Отец мой, тогда еще студент, ввиду ликвидации казанского института, перевелся в Новочеркасский Донской Политехнический. Перевелся и моментально там влюбился. Через полгода старики в Казани получили письмо: «Папа, мама, я женился!»

Бабушка моя пришла в ужас. Женился?! Да как он посмел!! Без родительского благословения! Неизвестно на ком! Ему же еще учиться надо! Немедленно разводить! И дед был направлен в Новочеркасск с твердым заданием – развести сына и привезти его обратно домой.

Дед поехал молча. Переживал он не меньше жены – брак для него был святыней, и что за невестка ждала его там, он не знал. Но по пути, в Москве, накупил ей подарков. Купил белые туфли (не зная размера!), белую сумку, шарф, духи, сладости, продукты. Так и приехал в Новочеркасск, весь в цветах и подарках – знакомиться с невесткой.

Все кончилось миром, только попросил старик, чтобы молодые обвенчались в церкви. Потом он писал маме: « Я очень горжусь приобретением новой дочки и постараюсь ее баловать насколько буду иметь возможности… Своего сына и его счастье я передал Вам бесповоротно и, думаю, что в хорошие руки…»

Мама буквально боготворила дедушку, называла его папочкой и всю жизнь хранила эти несколько писем. Со свекровью отношения теплыми у нее так и не стали, и дедушке еще не раз пришлось помогать молодой семье. В одном из писем я прочитала: «Дорогая дочка Олечка!... вижу, что в общем Вы меня поняли, и, надеюсь, что мы с Вами совместными усилиями все уладим. Итак, мы вступаем в союз оборонительный, а затем перейдем в наступательный, чтобы лаской, дружбой, спокойствием и юмором завоевать все сердца».

Да, в отношении к другим он был, конечно, удивительный человек. Чего стоят, например, эти его фразы из письма к сыну: «…самое главное в Твоем возрасте беречь свое здоровье, так как далек у Тебя еще жизненный путь и его надо пройти, преодолевая затруднения и всякие неприятности, по возможности не обременяя других, а поддерживая их и помогая близким и любимым».

Вот так, коротко и просто в одной фразе – почти целая жизненная философия.

Впрочем, я, действительно уж слишком отвлеклась. Давно пора про то, что составляет цель и смысл его жизни – про его работу. Уже близко страшный 29-й. Страшный для деда – арестом, для страны – террором.

Завод строился и рос, он стал одним из лучших и крупнейших в нашей оборонной промышленности, он продолжал крепнуть и развиваться. Технический директор Шнегас работал по 16-18 часов в сутки и почти не пользовался отпусками. За одиннадцать лет он отдыхал всего три раза по две недели и ни разу не брал больничного.

Семья Шнегасов. Казань, 1925 год

Нагрузки у него все увеличиваются. Он уже председатель Азотной комиссии, председатель Стройкома, начальник Моббюро, председатель комиссии Техкома…

В 1929 году были составлены и утверждены проекты более чем тридцати (!) промышленных зданий, составлена смета и сданы заявки для дальнейшего расширения производства. Арест прервал его работу на взлете.

Но прежде, чем расстаться с Казанским заводом, мне хочется вместо прощанья произнести дедушкины слова.

« Я люблю, я обожаю свой завод, где только постройки не росли и множились сначала у меня в голове, а затем и на деле, где и мостовые и дороги, все мне знакомо, все проработано мною и я только мечтаю всю жизнь проработать на заводе и здесь покончить свое существование».

Итак, наступил 1929-й год. Трагический год Великого перелома. Это год окончательного и решительного установления авторитарного режима, а в нем, как в зародыше – 37-й и все грядущие беды народа. Под звуки бодрых маршей для людей срочно создавался образ внутреннего врага, на него можно будет списать будущие тяготы, а если нужно, то и просчеты. Такой враг был найден – интеллигент, «спец», «бывший». По стране прокатилась волна судебных процессов, направленная в первую очередь против научно-технической интеллигенции. Заодно достигалась еще одна цель – уничтожалась наиболее самостоятельно мыслящая часть общества, возможная духовная оппозиция. Впервые широко вводится в обиход понятие «вредитель».

 «Дело о вредительстве в военной промышленности»

Дед был арестован 24 июня 1929 года. Процесс, по которому он проходил, назывался «Дело о вредительстве в военной промышленности». «Дело» это смелО и уничтожило много прекрасных специалистов, в их числе был расстрелян и Михайлов, на которого в 18-м году так обиделся дед, крупный инженер-технолог, оставивший заметный след в отечественной промышленности. Обвинение для всех было стандартным – вредительство.

«Пришить» чисто формально такую статью Шнегасу не составило для следствия большого труда, поскольку на его заводе работали немецкие инженеры. Обвинение гласило: «В.В.Шнегас имел в течении 1928-29 гг связь с представителями немецкой фирмы «Паулинг», передавал им сведения военного характера, облегчал фирме получать деньги от советского правительства на построенные фирмой постройки, не предусмотренные соглашением».

3 ноября 1929 года дед был приговорен к десяти годам концлагерей. Арест и приговор подействовали на него сокрушающее. Это видно из писем, которые он присылал из тюрьмы.

16-12-29 жене Зое Владимировне Шнегас

«Дорогая Зоюша! Как мне благодарить Вас и не знаю, только мысль о Вас меня и поддерживает, а то давно бы покончил с собою. Теперь же я все перенесу. Я тоже душой всегда с Вами. Как же мне не огорчаться, проявляя 12 лет неукротимую энергию и настойчивость, самопожертвование и работоспособность, отдавая все свои силы и знания и любовь к делу, я попал в такое положение, утешить меня никто не сможет»…

После приговора еще полгода дед провел в Казанской тюрьме, а в апреле 1930 года – новое постановление Коллегии ОГПУ – «К 10 годам высылки с отбытием наказания в г. Тамбов» (имелся в виду Тамбовский пороховой завод).

Итак, кончились счастливые годы работы в Казани, свободные, наполненные творческим трудом и верой в то, что впереди еще новые свершения. Началась другая жизнь – с позорным клеймом вредителя, ссыльного, с ограничением свободы, с недоверием властей.

Почти сразу деда перевели из Тамбова в Рошальский пороховой завод, а поскольку он считался не заключенным, а «высланным», то разрешили взять с собой семью и дали казенную квартиру. Поехал он с женой и дочерью Зоей. Андрей к тому времени уже закончил институт и жил своей семьей, а другая дочь – Таня – училась в строительном техникуме.

Занимался в Рошале дед тем же, что и на Казанском заводе. В то время он уже был известен, как непревзойденный специалист по внутренней баллистике и прессованию порохов. Да еще пришлось работать с… немецкой фирмой «Паулинг»! С этой самой фирмой, с этими самыми «шпионами», за которыми его судили и выслали! Фирма «Паулинг» закончила работу в Казани и приехала в Рошаль строить серно-кислотный завод, что и поручено было возглавить Владимиру Владимировичу Шнегасу. Роковое стечение обстоятельств, которому суждено будет вылиться в новую трагедию.

Пожалуй, для того, чтобы лучше представить себе ситуацию, нужно вернуться чуть-чуть назад, снова в Казань, и пусть дед сам расскажет, как попали немцы на завод №40 и как начиналась вся эта история.

«…не помню точно, как будто в 29-м голу возникла мысль о необходимости насаждать у нас кислотные заводы из воздуха и аммиака. Я сильно заинтересовался этим делом, пошел в Комиссию ВСНХ под председательством Н.Н.Игнатьева и высказал пожелание, чтобы в первую голову этот завод строился бы у нас в Казани. В общем после долгого обсуждения в Главвоенпроме, ВСНХ и тд решено было остановиться на фирме «Паулинг». В 1926 году начали поступать части импортного оборудования от фирмы.

Первый немецкий инженер Эйхфельдер приехал в мае 1927 года. До октября я их не пускал в дом и предупредил не пускать в дом инженера Михайлова и Светлова, где бывал Эйхфельдер. К сожалению, моя дочь познакомилась с инженером Эйхфельдером у Михайлова. И только в октябре, когда приехало высшее начальство, немцев поместили в свободной комнате у меня в доме, тогда поневоле произошло знакомство со всеми членами семьи. Отпирали дверь, запирали за ними, встречались на кухне, затем шли пить чай и т.д. Что мне было крайне неприятно и я все время держался начеку, чтобы что либо не сказать о заводе. Разговоры с ними у меня происходили главным образом и почти исключительно относительно установки, которую они ставили у нас на заводе, как они работают, как должны работать и на все время постройки как лучше построить как можно полнее и совершеннее шла работа как теперь, так и в будущем. Я хотел изучить явления как положительного, так и отрицательного характера. Я расспрашивал, как работают подобные установки в Германии и чем они рознятся от наших установок.

Немцы работали по двенадцать часов со сверхурочными, приходили домой около восьми вечера, делились впечатлениями. Дело вначале не клеилось и я расспрашивал о причинах, стремясь узнать, как происходит процесс, приходилось давать советы…

Какие советы? Например с аммиачной установкой. Немцы не могли пустить установку уже пятый месяц. Мы платили по 25 долларов в день и монтерам по 10 долларов. Немцы тратили наше сырье без пользы и нам в убыток. Я считал, что чем быстрее пойдет установка, тем лучше для СССР. Я понял в чем было дело и посоветовал развести воду до меньшей концентрации извести. После этого установка заработала безупречно.

Мне подарков не делали, жене как-то инженер Ларсен принес кофе, но я потребовал его возвращения. А в мае месяце он однажды вечером передал мне через жену книгу «Химический справочник» Я, посмотревши книгу и, узнавши, как она ко мне попала, велел эту книгу вернуть. Она эту книгу вернула. Со слов жены я знаю, что Ларсен и Эйхфельдер обижались на то, что эту книгу им вернули. Книга эта по существу ценная и в СССР ее нет.

К моему глубокому огорчению дочь моя Зоя увлеклась инженером Эйхфельдером и он взаимно. Он предлагал жениться, но я отклонил это предложение. Он, как был на правах жениха, делал ей подарки, на что я требовал возвращения их назад и платы денег, но убежден, что она того не делала.

То, что моя дочь увлеклась инженером Эйхфельдером, я считал для себя позором. Я думал, что мне приходится приносить в жертву и себя и семью, только чтобы установка работала хорошо. Я увлекся этой мыслью, что придет время, когда установка у нас заработает и заработает хорошо. Я, возможно был легкомысленным, но не думал, что от такой близости произойдет какой либо вред для СССР. Если, как мне говорят, утверждают, заставляют верить, что немцы были шпионы и есть данные контрразведки будто бы полученные от меня, мой ум отказывается этому верить. Мне никто бы не мог заикнуться о вредительстве. Я бы всем перегрыз глотку…»

Из протокола допросов. Показания от 24, 26, 27 и 30-06-29 года

 Вот что было во время пребывания немецких инженеров в Казани. Теперь отцу снова приходилось работать с ними в Рошале.

В конце 1931 года немецкие инженеры завершили свои дела и уехали из России. Вместе с ними уехала Зоя Шнегас. Потихоньку от родителей она оформила брак с Эйхфельдером и сменила подданство. Узнав об этом, дед сказал ей: «Если ты могла отказаться от родины -дочери у меня больше нет». За всю свою жизнь он не написал ей ни слова.

В нашей семье всегда верили, что Эйхфельдер был человеком из немецкой разведки.

В мае 1931 года Владимир Владимирович Шнегас был освобожден по амнистии и назначен техническим директором в Тамбове. Началcя последний период его свободной жизни – всего пять лет будет отпущено ему судьбою. За эти пять лет он реконструирует и выведет в передовые два завода – Тамбовский и Рошальский, используя там все новшества, отработанные в Казани. Все три-четыре года, в которые Шнегас – технический директор, завод в Рошале будет устойчиво держать переходящее Красное Знамя.

Тамбов 30-06-32, из письма к сыну:

«Милый, дорогой Андрюша! Я убиваю свои силы на любимое дело, хорошо или плохо идущее, но я борюсь, бьюсь, добиваюсь и мне некогда скучать, и лишь только тогда, когда утомленный сверх всякой меры физически, разбитый нравственно от неудач, чувствуя, что мои усилия на 80-90% летят на воздух, Я чувствую необходимость поделиться думами и мыслями с кем-либо близким, окрепшим и борющимся за то же, за что я борюсь, за развитие промышленности, т.е. на том же фронте, что и я. И, вспоминая Тараса Бульбу с сыном я вспоминаю сцену, когда в минуту величайших пыток, Остап, мужественно их перенося, не выдержал лишь мгновение и желал одной лишь утехи, чтобы его отец видел и слышал его страдания. И он громогласно закричал там, в чужой стране окруженный врагами: «Слышишь ли ты, батьтко?». – И  так же громогласно (хотя для Остапа это было чудом), ответил Тарас Бульба: «Слышу, сынко, слышу!». Так и я окруженный невероятными трудностями, хочу крикнуть: «Слышишь ли ты, сынко?»

 Рошаль, 1933-37  годы. Из рассказа Алексея Семеновича Ключникова, работавшего с В.Шнегасом заведующим лаборатории:

«Владимир Владимирович не ладил с Дубнером (директором завода). Все его начинания встречали у Дубнера – нет! Он делился со мной и говорил: я оказался между двух огней, чувствую, если буду настаивать – загребут, как старого партийца!».

Настроение деда не было следствием частного случая – ну, подумаешь, не сработался с директором! Однако он уже не сможет рассказать, что начинало твориться в стране. Но у меня есть интересные воспоминания человека, который работал буквально рядом с ним и, к счастью, остался жив!

Это И.М.  Найман, кандидат технических наук, генерал-майор в отставке, лауреат Сталинской премии, автор важнейшего изобретения в пороходелии – ЦА (целлюлозы Наймана). Я не буду отвлекаться на описание его чрезвычайно важной для страны работы, скажу только, что в том же самом 1931 году, что и В.В.Шнегас, он работал на Рошальском заводе, а в конце 1932 года его работы над ЦА были перенесены в специальную лабораторию, а потом и в цеха других заводов. История создания и внедрения нового сырья, о котором он пишет в своих воспоминаниях – это буквально хождение по мукам. Но я приведу из его воспоминаний только те отрывки, где рассказывается об обстановке 30-х годов в пороховой промышленности.

Из воспоминаний И.М.  Наймана, кандидата технических наук, генерал-майор в отставке

История пороховой промышленности предвоенного периода была бы неполной без напоминания о том, что все эти работы, давшие экономию рублей (в том числе и инвалюты) и имевшие не поддающееся материальной оценке политическое значение, проводились нами с большим риском для личного благополучия.

Огромная работа по переводу промышленности на новое сырье и новую технологию проходила в невероятно трудных условиях. В пороховой промышленности арестовывались лучшие специалисты, даже нарком Б.В.Ванников перед самой войной оказался в застенках Лубянки. Когда я возвращался из командировки в Москву, сослуживцы шарахались от меня как от призрака – уже циркулировали слухи, что я взят Пожалуй самым страшным эпизодом во всей истории стало расширенное совещание по режиму новой технологии порохов, которое, проводил начальник Главного артиллерийского управления маршал Г.И.Кулик.

Cначала, пока докладывал я, казалось, что все кончится благополучно. Кулик задумчиво перекладывал из рук в руки пачку цветных карандашей. Но когда речь зашла о наиболее эффективной новинке предложенного метода и я упомянул, что мы отказались от многочисленных варок пироксилина, при которых кипящей водой в канализацию сбрасывались сотни миллионов калорий, маршал вскочил и закричал: «Во, бачите, какие умники нашлись! Прачка и та белье в трех-четырех водах полоскает!».

При гробовом молчании, не глядя друг на друга, все стали расходиться… Я и мои ближайшие сотрудники потеряли сон, стали ждать ареста…

Такие обвинения в устах высокорангированного представителя командования Вооруженных Сил, каким был тогда маршал Советского Союза Г.Кулик, звучали в те годы (в условиях репрессий, шпиономании и безграничной власти Берии), как смертный приговор.

Наши работы на пороховых заводах после этого были, конечно, приостановлены. Меня и моих сотрудников считали обреченными….

Думаю, этого достаточно. Упомяну только еще о выступлении Сталина на февральско-мартовском пленуме 1937 года, где он требовал «…вести борьбу с теми товарищами, которые недооценивают значение факта капиталистического окружения, которые недооценивают силы и значения вредительства».

Жизнь в Рошале

С 1932 по 37-й год каждым летом мы ехали к дедушке на заводы. Тамбов я не помню, мне было тогда три года, а вот Рошаль помню уже хорошо.

Приезжали на поездке, вылезали на маленькой станции, а дальше шла узкоколейка. Дедушка встречал нас сам, на открытой дрезине, ехать нужно было полем, а потом через лес. Дедушка с бабушкой жили в заводском поселке. Дом был деревянный с парадным входом с улицы и черным крыльцом со двора. Во дворе стояли строгие темные сосны, мне полагалось собирать под ними сухие шишки для растопки самовара. Еще был при доме сад, где росли кусты золотых шаров и смородина.

Я помню все, до малейшей подробности, будто это происходило в прошлом году. Я помню, какие грязные и переломанные доски были на полу станции и какой теплый и душистый ветер летел нам навстречу, когда мы мчались на дрезине. Мне  даже кажется, что я помню, какой был на дедушке костюм и галстук, и мысленно могу сосчитать ступеньки на крыльце!

Что это, свойство детской памяти? Но почему тогда нашу городскую квартиру того времени я почти не помню? Может быть, потому, что все, что я видела у дедушки, я видела впервые в жизни, и все это потрясало меня невероятной, почти фантастической роскошью? Городской ребенок рабочих коммуналок, голодные годы, а у дедушки я ела НАСТОЯЩЕЕ ВАРЕНЬЕ! У дедушки была СВОЯ КУХНЯ! Был САД! На полу лежал ЛИНОЛЕУМ из крупных плиток с таким красивым узором, что потом я долго представляла себе царские дворцы только с таким полом! Я могла бы перечислять без конца все, что видела в первый раз у дедушки. У него была даже ванна! Все это было из какой-то другой жизни, не из той, где я жила. Я решила, что так раньше жили помещики и до сих пор, когда смотрю на картину Серова «Девочка с персиками», я точно знаю – это в той самой столовой, где в углу стоит мягкое зеленое дедушкино кресло, а за спиной у девочки – окна в сад с золотыми шарами!

Но теперь, возвращаясь памятью к тем дням, я думаю: боже мой, до чего скромно жил тогда директор завода! Ну, во-первых, «дом» был только одной четвертой частью двухэтажного стандартного домика, и принадлежало там дедушке, как и всем прочим жильцам, всего две комнаты. Правда, были они большие, с высокими потолками, но обе – проходные и потому не очень удобные. «Сад» имел одну дорожку, одну березу и несколько кустов смородины (вот откуда бабушкино варенье). А что касается питания, то вот несколько строчек из дедушкиного письма 1932 года к сыну, где он зовет в гости:

 «… но ты должен учесть все трудности, и я попрошу проделать некоторые формальности, которые необходимы, чтобы временно прикрепиться здесь к кооперативу: всякие твои ударные и сверхударные и всякого рода книжки, вплоть до того, что ты хворал, хвораешь и тебе нужно питание усиленное, одним словом все, что дает возможность (детская книжка для Светланки) получить нужное продовольствие…»

 Старики жили скромно. И вещички были недорогие, на стенах висели украшения, сделанные руками дочерей и сына – вырезанные из фанеры птички, деревянная тарелка, расписанная маслом, вышитое полотенце, шкафчик, украшенный выжженными узорами.

Рошаль

Одной из ценных и любимых вещей был дедушкин шахматный столик. На нем всегда лежала большая морская раковина для окурков и стопка книг Алехина, Чигорина, Капабланки. Когда у дедушки выдавалась свободная минутка, он учил меня играть в шахматы. Я запомнила все ходы и то, что нужно обязательно стараться защитить короля и сохранить побольше шашек. А иногда он возил нас в лес на своей машине. У него в то время уже была собственная машина, которой его наградил Орджоникидзе.

Говорить со мной он совсем не умел. Есть мужчины, которые не умеют обращаться с малышами. Дедушка сопел в усы, молча, ласково смотрел на меня, сажал к себе на колени и спрашивал: «Ну как ты?». Был он добрый, спрашивал заинтересованно, так хотелось с ним о чем-нибудь поговорить, но кроме этого – ну как ты? Ну что ты? – он не мог из себя выдавить ничего!

Дед вообще был деликатен, он всегда мало говорил, но умел хорошо слушать и внимательно и ласково смотреть на собеседника. Разговаривал много он только с отцом. Они садились за шахматный столик, брали в руки фигуры, расставляли их на доске и… начинали разговаривать. Лица у них становились серьезными и озабоченными. О чем они говорили? Сейчас я уже могу это представить (в июле 37-го был арестован директор завода Дубнер) – мои усилия на 80% летят на ветер! – Ты борешься на том же фронте, что и я!…

Вообще я никогда не видела, чтобы дедушка смеялся. Я не успела застать то время. Когда-то шумный и веселый дом Шнегасов опустел. Дочка Зоя покинула Россию, а незадолго до этого дедушка с бабушкой потеряли вторую дочь – Таню, она умерла от гнойного аппендицита и была похоронена на маленьком рошальском кладбище недалеко от дома. Старики каждую неделю ходили на могилку, ухаживали за ней, носили туда цветы…

Я запомнила дедушку всегда подтянутым и аккуратным. Каким бы он ни приходил с работы – за столом всегда свежая рубашка, галстук, запах одеколона. Бабушка тоже вела дом железной рукой – обед всегда в один час, белая скатерть, супник, цветы на столе. А может быть, обеды обставлялись так празднично потому, что были единственными святыми часами его встреч с нами?

Распорядок дня деда был таков, что мы видели его только за обедом. Уезжал он из дома в шесть утра, а возвращался в 2-3 ночи. Правда, днем, когда приезжал на обед, он спал один час, но все равно, его рабочий день всегда получался не меньше 16-18-ти часов.

К сожалению, в то последнее лето, которое я помню уже хорошо, потому что была постарше, мы дедушку почти не видели. Не было поездок в лес, не было шахмат – дед пропадал на пожарах. Сейчас я понимаю, что беспокойство за завод усугублялось и общей нервозной атмосферой: пожары, поджоги, вредительство – об этом говорили открыто. Дед даже перестал приезжать обедать.

А меня тем временем начали мучить ночные кошмары. Чаще всего снились волки, которые собираются на меня броситься. Эти сны повторялись так часто, что совсем меня измучили. Почему это было? Никто меня не пугал, не читал страшных книг. Скорее всего таким образом отпечаталась в моем мозгу разлитая в воздухе тревога взрослых. Я всегда вспоминала Рошаль как что-то радостное, беззаботное, а сейчас, восстанавливая прошлое, иначе вижу лето 37-го. Завод в кольце пожаров… Дубнера уже арестовали… Я между двух огней.. Промпартиец… И волки бросятся обязательно.

Наверное, поэтому и были такие сны.

И все-таки мне хочется свои детские воспоминания о Рошале закончить светлым эпизодом. Случилось это тем же последним летом в один из редких дней, когда дедушка был дома. Я готовилась тогда к поступлению в школу. Мне уже купили пионерский галстук со значком, портфель, пенал, и обязательно нужен был письменный стол! Небольшой столик стоил 124 рубля. Решено было, что все сбережения из моей копилки пойдут на покупку столика, и даже папа торжественно обязался класть в копилку по рублю. Когда мы приехали в Рошаль, мама меня потихоньку подговорила попросить так же и у дедушки рубль в копилку. Сейчас я понимаю невинную мамину хитрость, но тогда мне и в голову не могло прийти, как поступит дедушка. Я выбрала подходящую минуту и рассказала ему о своих проблемах: вот, дескать, коплю, не мог бы и ты принять участие… один рубль в получку?

Дедушка выслушал, задумчиво посмотрел на меня и что-то понял. «Конечно, –  сказал он, – я приму участие. Только как же быть, живем-то мы далеко друг от друга? Знаешь что? Давай-ка я подсчитаю свою долю и сразу тебе отдам! Значит, так: в школу ты пойдешь в восемь лет – восемь умножить на двенадцать, это девяносто шесть месяцев, каждый месяц по две получки…» Он достал бумажник из нагрудного кармана, вынул 200 рублей и дал мне: «Вот моя доля!». Это меня потрясло. Что я говорила дедушке, как отдавала деньги маме, я не помню.

В Казани мне купили на эти деньги тот самый письменный столик, и еще осталось на деревянное креслице с круглым сидением. Столик этот тихо и добросовестно прослужил мне всю трудовую жизнь. Сначала я учила за ним уроки, потом – штудировала лекции и конспекты, потом выполняла задания редакции. А когда получила первую собственную квартиру, он перекочевал на кухню и там, покрашенный белой эмалевой краской и накрытый до полу клеенкой, исполнял обязанности и кухонного, и обеденного стола. И, странно, я никогда не вспомнила, что этот столик подарил мне дедушка…

Рошаль

Уезжали мы из Рошаля в конце лета. Поезд шел через сплошные пожарища. Зловещей, необычной была дорога. Словно образ страшного 37-го года встает она в моей памяти.

Дедушку мне суждено было увидеть только через пять лет, на свидании в казанской тюрьме. Арестовали его вскоре после нашего отъезда.

В машине от Орджоникидзе

12 октября 1937 года темной ночью к дому деда подъехала закрытая машина. Из нее вышли пять человек, поднялись на крыльцо, и в спящей квартире раздался резкий требовательный звонок.

Я все стараюсь представить себе, как оно там было: полуодетая, растерянная бабушка, яркий электрический свет, торопливый варварский обыск: все бумаги, все вещи из ящиков и шкафов на пол, надо успеть до рассвета, а потом руки за спину и короткое прощание с женой – так оно было или не так?

Какими были их последние слова? Как они попрощались? Бабушку я знаю, она, конечно, не плакала. Если когда-нибудь и позволяла себе такую слабость, то только чтобы никто не видел! Она, наверное, просто окаменела. А дед? Он же обязательно должен был поддержать и успокоить ее! Что-нибудь вроде: «Не волнуйся, Зоя, это недоразумение, я скоро вернусь». Да и смогли ли они что-нибудь сказать друг другу?

Я знаю только одно – его увезли на той самой машине, которой премировал его Орджоникидзе.

У меня на руках ксерокопии документов. Ордер на обыск. Протокол обыска. Анкета арестованного, заполненная собственноручно дедом. При обыске «Взято для доставления в УГБ… 1. Записных книжек 25 шт. 2..2. Блокнотов с записями 18 шт. 3. Общих тетрадей с записями 14 шт…»

Допросы начались с утра. Как, наверное, страшно было писать о себе такое: «Потомственный дворянин… полковник царской армии… судим за контрреволюционную вредительскую деятельность… дочь в Германии…» Чтобы представить, что значило в 37-м иметь ТАКУЮ анкету, надо было там пожить, молодым читателям этого до конца не понять!

Допросы следовали непрерывно. Были ли пытки? Думаю, что да, были. Судя по тем показаниям, которые он давал «под давлением» и от которых потом отказался. Судя по этой ужасной тюремной фотографии, к которой я так до сих пор не смогла привыкнуть!

Вместе со Шнегасом было арестовано еще несколько человек. Ото всех требовали признания в том, что на заводе существовала вредительская организация. Допросы, материалы различных проверок, акты, докладные записки, очные ставки…

ИЗ СПРАВКИ ПО УГОЛОВНОМУ ДЕЛУ №П- 25569

«… суммируя все полученные материалы, в том числе и показания 8 свидетелей, следствие пришло к выводу, что Шнегас В.В. виновен в том, что являясь активным участником контрреволюционно-вредительской группы, проводил подрывную работу на заводе №14, направленную на срыв выполнения правительственных заданий по производству пороха».

6 декабря 1937 года следствие по делу было закончено. Бессмысленное пребывание в тюремной камере в ожидании суда было для него нестерпимым. Владимир Владимирович Шнегас начал проситься работать.

«Я еще могу принести большую пользу Родине. Разрешите мне работать в деле моего любимого пороходелия, меня можно использовать хотя бы как консультанта на неответственной должности».

Дело тянулось еще долго. Дважды оно возвращалось на доследование и трижды выносилось обвинительное заключение по тем же статьям. Только 30 мая 19340 года Военная Коллегия вынесла приговор: «К 10-ти годам лишения свободы в ИТЛ с конфискацией лично принадлежащего ему имущества…».

Но Шнегас на судебном заседании не присутствовал – с августа 38-го года он находился в распоряжении 7 отдела 1 управления НКВД, которое ведало всеми этими многочисленными ОТБ, ОКБ, спецтюрьмамии «шарашками» – он работал.

Москва, Маросейка, дом 11, кв. 21, Екатерине Петровне Дзержкович Передать Зое Владимировне Шнегас

Дорогая, милая Зоя! Я вполне здоров и работаю по специальности. Мне необходим приличный костюм, галстук, запонки и ботинки с гамашами, пары 3 носков, 2-3 рубашки под галстук, штуки четыре воротничков, подтяжки, демисезонное пальто¸ бритвенный прибор, зубную щетку и немножко денег – пришли куда укажут. Я надеюсь, что смогу поношенные вещи возвращать тебе для починки. Крепко, крепко целую Тебя, Андрюшу, Олечку и Светланку. 4-11-39 г. Ваш папа

 Как фантастически переплетаются порой судьбы людей и вещей! Изо всех перечисленных в письме родных только я одна дождалась этого письма – 54 года понадобилось ему, чтобы очутиться в нашей семье. Бабушка не получила его по самой простой причине – обыкновенной канцелярской бюрократии. Написано оно было 4 февраля, резолюцию на него поставили только 7 марта, предписание к исполнению дано 8 мая – и вот в итоге справка: «Предписание не выполнено по причине выбытия Шнегас З.В. в г. Казань на постоянное место жительства».

Как же дедушка обходился там безо всех этих рубашек, ботинок, пальто? Пока письмо кочевало по инстанциям, с дедушкой случилось несчастье – он сломал ногу. В феврале 18939 года в Бутырской тюрьме у него произошел перелом шейки бедра – вот и все подробности, которые мне удалось узнать после многочисленных запросов. Еще я слышала, что «он упал на прогулке в спецтюрьме».

75 дней на койке в бутырской тюремной больнице и приговор врачей – нога не срастется, костыли до конца жизни. Бедный дедушка! Сколько же может вынести один человек? Потерять обеих дочерей, очутиться в тюрьме, стары¸ больным¸ лишенным близких и теперь – еще это!

Работать стало невыносимо трудно. Тюремные условия, отсутствие свежего воздуха, холодные кабинеты, где температура колебалась от 5 до 10 градусов тепла. К этому прибавлялись постоянные боли в ноге. Как можно было говорить о полноценной работе, когда простой переход через двор из общежития в лабораторию по глубокому снегу или гололеду превращался в неразрешимую проблему! Несколько шагов на костылях и – боль, одышка, сердцебиение, черные круги в глазах, сваливающая с ног слабость.

Дедушка пишет письмо Берия. Это письмо очень наивного и чистого человека, который верит в какой-то порядок, справедливость, здравый смысл. Достойно и строго он перечисляет все, что сделал для Советской власти, и говорит о том, что он может сделать еще больше, только надо помочь ему вылечиться. Он верит, что письмо будет прочитано там, наверху, и НЕКТО, спокойный и вдумчивый, вникнет в его доводы и решит, какой курорт и какой метод лечения Шнегасу больше подойдут. Он пишет, что ему «надо поехать, по-видимому, на юг, в Севастополь, для физического метода лечения, или куда-нибудь на курорт, на грязи». И добавляет – «причем, должен предупредить, что у меня ног нет. И сын или жена должны приехать взять меня…»

Эх, дедушка, дедушка! Неужели ты думаешь, что для кого-то там, наверху, ты еще человек, а не лагерная пыль, неужели ты надеешься, что твое письмо будет прочитано?!

Письмо прочитано не было. Его даже никуда не отправляли.

Так, без лечения, без отдыха и ухода, дед проработал еще четыре года. Работа была для него, конечно, очень утомительной: целыми днями на костылях. Хорошо, если удавалось сидеть, а ему бы полежать, старому, или хотя бы днем отдохнуть, как раньше отдыхал на свободе!

Что он делал в этой подмосковной «шарашке»? Я не знаю. Архивы 7-го отделения для меня не открылись, да это и не суть важно. Что бы он ни делал, всегда это было ответственно и напряженно. Творческая работа, от теории, возникающей в уме, через лабораторные работы, до воплощения в нечто реальное – усовершенствованный производственный процесс, новые матрицы, технологии, фильтры, пороха… И все это еще должно было проверяться в комплексе с другими производствами, патронными заводами, полигонами…

Сколько их работало рядом с дедом – таких же, как он, репрессированных ученых и инженеров, и сколько они успели сделать, его коллеги, соратники, товарищи! Это была отборная железная гвардия, высокого класса специалисты и истинные патриоты. Иные в пороходелии не удерживались. Сама специфика их работы – высокая ответственность и опасность производства – делала такой отбор.

До войны оставалось почти три года. Бабушка уже жила у нас, она переехала из Рошаля почти сразу. Получали ли мы от дедушки письма? По-моему нет, во всяком случае я их не помню. Ездила ли бабушка к нему на свидания? Не знаю. Мне кажется, она ездила только тогда, когда шло следствие, ведь мы даже не знали о его сломанной ноге!

Стыдно признаться, но в то время дедушка занимал меня мало. Взрослые редко говорили о нем – в нашей семье было принято молча переносить несчастья. А я – у меня шла своя детская жизнь, бурное познание мира, в котором воспоминаниям почти не оставалось места.

В 1941-м грянула Великая Отечественная.

Нужно было защищать Родину

Война сразу поставила перед военной промышленностью массу проблем. Одной из главных был недостаток боеприпасов. Из-за порочного тезиса, что в случае войны мы будем вести бои только на территории противника, большинство мобилизационных запасов и военных заводов были расположены близко от западной границы. Кроме того, расходы боеприпасов оказались значительно больше предполагаемых.

Из-за всего этого «снарядный голод» на фронте осенью 1941 года достиг пика. Маршал Жуков в 1966 году вспоминал:

«…Когда мы начали безрезультатное зимнее наступление, мы установили норму, были дни, когда один выстрел на орудие разрешали…»

Осенью 1941 года эвакуировались многочисленные предприятия химической промышленности, заводы по производству взрывателей, изготовлению корпусов артиллерийских снарядов и мин, дистанционных трубок и капсульных втулок и проч. и проч… Многие из них еще не успели приступить к выпуску продукции на новых местах.

Но особенно тяжело обстояло дело в пороховой промышленности. Из семи заводов, производивших пироксилиновые пороха, осенью 41-го работали только два: завод №40 и комбинат №392, а единственный завод, снабжавший баллиститным порохом «катюшу», был выведен из строя в связи с оккупацией Украины. Нужно было срочно выручать «катюшу».

Перед пороходелами была поставлена задача – срочно отработать ракетные заряды из пироксилиновых порохов. Вплотную за ее решение взялись два научных коллектива – ОТБ-40 и НИИ-6. Такова была обстановка в стране, когда Владимира Владимировича Шнегаса переслали в Казань.

Что чувствовал он, когда его под конвоем привезли на завод, который он когда-то поднимал из руин?

Состояние его здоровья за время работы в 7-м отделе лучше стать не могло. Два года на костылях с больным сердцем, грыжей, ревматизмом, атеросклерозом, тюремные условия, подавленное состояние, да в конце концов – седьмой десяток на исходе! И все же, все же, все же…

Я думаю, эти дни и месяцы в ОТБ-40 стали вершиной, пиком земного существования деда, предельным напряжением всех его духовных и физических сил. Потому что свершалось то, ради чего он работал всю жизнь – нужно было ЗАЩИЩАТЬ РОДИНУ. Он всю жизнь работал не на войну, он работал для того, чтобы в любой момент быть готовым к защите Родины. А сейчас Родину нужно было не только защищать – Родину нужно было спасать.

Наверное, вот это предельное напряжение сил и помогало ему держаться. По словам тех, кто работал рядом с ним, он «держался молодцом». Не случайно его сердце остановилось только тогда, когда работа была закончена.

Но о дедушкиной смерти – позже. Я расскажу еще немного из того, что мне удалось узнать и вспомнить об этих «сороковых роковых».

ОТБ-40 было тюрьмой особого рода, «спецтюрьмой», как тогда говорили. Фактически это было специальное бюро, где работали репрессированные инженеры и ученые – талантливые и по служебному положению до ареста стоявшие довольно высоко. Не говоря о главных инженерах пороховых заводов, начальниках конструкторских бюро, ответственных работниках ГАУ. Был среди них даже заместитель наркома боеприпасов М.В.Бушмелев. Всего с небольшим количеством вольнонаемных, в ОТБ-40 работало больше 40 человек.

Условия для работы были созданы неплохие. Жили заключенные в домике на территории завода и практически никогда за его пределы не выходили. Только на свидания их возили в городскую тюрьму. Заключенные могли заказать любую литературу и посетить любой цех, но только с конвоиром за спиной (называли его «свечкой»).

«Свечки эти, по-видимому, следовали за ними неотступно. Во всяком случае, вот рассказ Алексея Семеновича Ключникова о том, как он передавал какую-то записку дедушке:

 «Сначала мы с ним переглянулись. А потом – я все ждал, когда конвойный отвернется – полетел самолет, он отвлекся, Владимир Владимирович, хвать, и взял записку! А если бы кто увидел, не миновать бы Владимиру Владимировичу наказания – хлеб и вода на сутки! У них начальник был – Ворошилов очень их донимал, чуть что не так – на 200 граммов хлеба, плюс вода, и все! А так условия были прекрасные, они были очень довольны, им даже папиросы давали!»

 Дедушка руководил одной из исследовательских групп. Когда я попыталась узнать, что за предложение он привез с собой, какова его роль в создании нового пороха,  я ничего не нашла. Мне сказали на заводе, что после смерти деда (а он один умер в тюрьме, все остальные вышли на свободу) был уничтожен его формуляр и все его документы.

В декабре 1941 года рецептура суррогатного пироксилинового пороха, который мог быть использован в снарядах для «катюш», была создана. В декабре на заводе №40 началось производство реактивных зарядов, а в 42-м – и на других заводах. Первая часть задачи была решена. Но работа по усовершенствованию этих порохов продолжалась еще до 43-го года.

Если бы я захотела рассказать обо всем остальном, что было сделано в ОКБ-40 во время войны, пришлось бы написать целую книгу. Вклад ОКБ в военную промышленность всей страны и непосредственно в работу завода №40 был колоссальным, его называли «техническим мозгом» отрасли. Я не буду больше о нем, еще немного о дедушке.

Мой грустный рассказ приближается к концу. И становится все грустнее. Жить дедушке оставалось совсем недолго.

Отец так и не смирился с его арестом, помню его страстные монологи в защиту отца. Он постоянно пытался доказать, что дед напрасно арестован, писал длинные страстные письма Сталину, Ворошилову, надеясь найти правду… Ему ни разу даже не ответили. На свидания в тюрьму он чаще всего ходил один. Позже, когда я подросла, он рассказал мне, что это были за свидания.

Ему почему то разрешали сидеть с дедом сколько угодно (может у дедушки была не очень строгая «няня»?), и говорить они могли почти обо всем. Дедушка даже рассказал ему однажды о каких-то цилиндриках, которые он выдумал, с тридцатью шестью отверстиями… Но, что характерно, дед его очень жалел и, как я понимаю сейчас, даже старался ободрить. Никогда не говорил о своей ноге и самочувствии, не сетовал на арест («Так надо для Родины»!) и твердил, что все на фронте закончится благополучно, что мы имеем много перспективного вооружения. Пожалуй, тут он знал больше нас. Угощал сына своими папиросами.

Я хорошо представляю себе эти свидания в тюрьме. Дед – на костылях, с конвойным за плечами, и отец – измученный, обносившийся до неприличия, начинавший опухать от голода.

У отца в ту зиму уже кончались силы, это было видно. Вообще ему здорово досталось, начиная с 37-го. Как только дедушку арестовали, его сразу уволили с должности заместителя главного инженера Казанской ГРЭС, и он несколько месяцев не мог никуда устроиться на работу (хотел даже уехать за Полярный круг, да мама не пустила!). А потом его трудовая книжка запестрела. Увольняли безо всякого повода. Однажды уволили даже во время болезни, когда он, чуть ли не умирающий, лежал в больнице, где ему удалили три четверти желудка, оставив и без зарплаты и без больничного.

На фронт его не взяли, хотя и просился – в Татарии в ту пору было всего три инженера-электрика, а работы было на десятерых. Прибывали с запада эвакуированные военные заводы, переоборудовались местные предприятия – всех нужно было обеспечить электричеством.

 «Бывало, приходит эшелон – рассказывал отец, – все оборудование, станки, с мясом выдирали, везли вперемешку это барахло, люди в обморок от голода падают, и приказ – собирать цех и немедленно пускать! Вызывают меня – ни проекта, ни сметы, ничего!  Я говорю: «Механик у вас есть? Электрик есть? Давайте сюда, пусть только скажут, куда и какой ток подать, я сделаю!». Материала тоже нет, нет и денег. Помню, изоляторы были нужны – так железные трубочки бумагой обертывали… А самое главное, допуска к секретной работе у меня не было и пропуск тоже не давали. В цех войти – нельзя. Я говорю, как же так, ведь мне за него отвечать! Да, Андрей Владимирович, если что не так – ответишь ты, но пустить туда мы тебя не можем!»

 Он сутками не приходил домой, иногда работал в поле, а морозы в ту зиму доходили до сорока градусов!

Не в характере отца было жаловаться, но, думаю, дед видел все сам. И отцовский валенок, обмотанный проволокой, чтобы не отвалилась подошва, и сухие листья с дерева вместо махорки. Так и подбадривали они друг друга на этих свиданиях, стараясь не говорить о тяжелом…

 * * *

Дедушка умер 12 июля 1943 года. Во время обеда, когда все заключенные были в столовой, им сказали, что поскольку работа закончена, всех должны скоро освободить и наградить. Дедушке тут же стало плохо, он упал, захрипел и почти сразу скончался. Все были очень расстроены, но стража грубо цыкнула на них. Тело дедушки вынесли в соседнее холодное здание, и больше его никто не видел. Этот рассказ, слишком короткий и не очень ясный (кто сказал об освобождении, как?) я передаю буквально со слов нескольких людей, которые мне об этом рассказывали. Но они были не очевидцы.

Арестованных освободили 11 августа. В награду за выполненное задание с них была досрочно снята судимость, и все они получили разные правительственные награды. Путимцев (руководитель ОТБ-40) был награжден орденом Красной Звезды, остальных не называю, боюсь напутать.

Дедушки не оказалось в списке награжденных. С него не сняли судимость и никак не упомянули хотя бы посмертно. Будто он и не работал, будто и не жил на свете.

Еще тринадцать лет его имя было покрыто позором, а мой отец жил с клеймом «сына врага народа». Только в 1956 году отцу выдали справку о том, что «Приговор в отношении Шнегаса В.В. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен».

Кто-то сказал, что в России нужно жить долго.

Не дожил отец до этой моей публикацию. Не дожил до времени, когда открылись архивы и о дедушке стали говорить открыто, как о патриоте и о выдающемся пороходеле. Не дожила и мама. Так и не узнали они, где похоронен дедушка.

А мне из МВД Татарстана лишь недавно сообщили, что «в 1943 году захоронение умерших заключенных в г. Казани производилось на Архангельском кладбище».

Доживу ли теперь я до времени, когда на могиле деда будет стоять крест? Да и будет ли он там стоять? Что-то я стала слабо верить в такого рода вещи…

А может все-таки найдутся в Казани люди, у которых заболит сердце от того, что первый советский директор, возродивший когда-то завод №40, так и лежит в общей тюремной яме, без креста и могилы?..

Такое вот наследство от деда

Закончилось мое печальное повествование. Но я обязательно должна рассказать еще об одном, нет, не о деде, о людях, с которыми познакомилась во время своих поисков. Боюсь, что это получится у меня слишком сентиментально, но, наверное, иначе я не сумею.

В моей журналистской практике получалось почти всегда, что, начиная разыскивать какой-нибудь материал, я находила еще и много замечательных людей. И это порой оказывалось самым главным и дорогим результатом поисков. Многие из них стали моими друзьями. С некоторыми я так и не встретилась лично, но переписываюсь до сих пор. Некоторые ушли навсегда, но я их никогда не забуду.

А, может, просто рассказать о моей поездке в Рошаль, с которой и начались главным образом эти драгоценные человеческие находки? Итак, о поездке в Рошаль.

Если бы я верила в судьбу, то могла бы сказать, что именно судьба привела меня в Рошаль, вопреки моим желаниям, вопреки обстоятельствам. Все происходило помимо меня. Сначала один мой приятель упомянул обо мне в разговоре со своей знакомой (отец которой когда-то работал с дедушкой). Она, сама – химик, будучи в командировке в Рошале рассказала об этом директору заводского музея Ольге Ивановне Климовой. Обаятельная, энергичная Оля, фанатик своего дела, немедленно разыскала меня в Москве, приехала, отобрала дедушкины фотографии, обрушила на меня массу рассказов о заводе, о музее, о своих планах, делах, мечтах, заказала мне статью о дедушке для рошальской газеты, договорилась о совместном походе в архивы…

И вот с этого все началось.

Шел 1992 год. Приближался День химика. Ольга Ивановна позвонила чуть ли не за месяц и пригласила меня на этот праздник.

Я решила ни в коем случае не ехать. Мне было страшно подумать, что вместо тихого зеленого поселка и деревянного дедушкиного дома меня встретит разросшийся город с многоэтажными домами, асфальтированными улицами и абсолютно чужие, посторонние люди, которые никогда не знали деда, – зачем я туда поеду?

Ольга Ивановна продолжала звонить с такой настойчивостью, что отказываться становилось неудобно, она звала меня вместе с супругом, она говорила, что нас так ждут! И на последний ее звонок, когда она сказала: «Я вас буду встречать на станции такого-то числа, с такой-то электричкой!», – я уже не смогла ответить «нет». Просто где-то там, наверху, все уже решили за меня. Нужно было ехать.

Но ехать по-прежнему не хотелось. К прежним соображениям прибавились еще и чисто прозаические: дорога занимает пять часов, надо будет отдохнуть и поесть – им-то хорошо, они все молодые! – а ночевать где мы будем? Очень не хотелось ехать!

Все, казалось, было за меня – утром у меня не сработал будильник. Как это получилось, не понимаю – единственный раз за всю жизнь он не позвонил. Я  открыла глаза за двадцать минут до отхода поезда. Все было кончено. От нашего дома до вокзала сорок пять минут и уже никакое чудо нас не спасет.

Не хотела ехать, вот и не поеду, облегченно подумала я. Но где-то в глубине мозга помимо этой мысли судорожно забилась другая – Ольга Ивановна ждет! Поезд отправляется через двадцать минут, но он пойдет через всю Москву к кольцевой МИМО НАС! Значит, будет там минут через сорок, а от нас до кольцевой дороги всего десять минут на метро! Успеем перехватить!».

Ни одну, ни другую мысль я не додумала до конца. Просто мы с мужем вскочили – сумка была собрана с вечера – и побежали на метро. Без завтрака, без чая – Ольга Ивановна ждет!

На кольцевой перехватить электричку мы успели. Правда, пришла она переполненная и четыре часа пришлось ехать, стоя на одной ноге, в спину мне упиралась чья-то лопата, в грудь – корзина, и мысль об отдыхе и о том, что они-то все молодые! – становилась все настойчивее.

Но когда мы, наконец, вышли из вагона, первое, что бросилось навстречу – широко распахнутые сияющие глаза Оли, и улыбка, и слова: «Директор прислал за вами свою машину!».

А дальше начался день счастья. В Рошаль мы ехали знакомым мне лесом, и хотя горел он когда- то, и волки страшные там были, но сейчас этих страхов не было, был просто лес. Тот самый.

Но настоящее счастье ждало меня в Рошале. Первые слова, которые я там услышала, произнесла дежурная заводского санатория, куда привела нас Ольга Ивановна. Когда я назвала свою фамилию, она спросила: «Это наш Шнегас?». Дедушка исчез с завода 55 лет назад, этой женщины тогда еще на свете не было, ей сейчас-то не больше тридцати, а она говорит: «Наш Шнегас»!

Потом был целый калейдоскоп таких же счастливых впечатлений. На торжественном заседании неожиданно встал пожилой рабочий: «Давайте почтим память Владимира Владимировича вставанием!». Меня пригласили в президиум и преподнесли огромные белые каллы, а потом мэр города отдал мне свой букет, а потом еще кто-то…

После заседания Ольга Ивановна со старожилами водила нас по городу. Я узнавала старый зеленый поселок. Мы прошли мимо заводоуправления – это здание есть на моем любимом снимке, где дедушка садится в свою машину. Мы нашли тот самый деревянный дом, в котором когда-то мне было семь лет! В дом я войти не решилась, он не изменился, этот дом, только сосен не стало. Зато мы зашли в такой же соседний  – там жили старые люди, работавшие когда-то с дедушкой – и на меня пахнуло чем-то родным: такая же голландская печь с белым кафелем, две проходные комнаты и даже желтые цветы под окном! Мы молча постояли на том месте, где было когда-то кладбище, его перенесли и нет там больше могилы моей тети Тани…

 Но я что-то рассказываю совсем не о том. Люди! Я хотела рассказать о людях. Нет, ничего не было организовано администрацией завода – администрация официально познакомилась со мной, а потом равнодушно отвернулась. Водили меня по Рошалю ЛЮДИ. Я еще ни разу в жизни не съела за один день столько шоколадных конфет, так радушно принимали нас в каждом доме. Как, оказывается, помнят в Рошале деда! Помнят, «какой работяга был», как хоронил свою дочку Таню…

Люди… Обо всех не расскажешь, так много их было около нас в те дни… Был Алексей Иванович Ключников, который работал вместе с дедушкой (он – лаборант, дедушка – технический директор, он – начальник лаборатории, дедушка – «зека» в ОКБ). Очень старенький, но бодрый, сердечный, с юморком и ясной памятью. Помнил много живых деталей – как теребил дед бородку, волнуясь, как не гнушался никакой работой, как, бывало, «мимо стадиона никогда не проедет, чтобы остановиться хотя бы на минутку»!

Была там Антонина Михайловна Шувалова.… Нет, она молодая начинала работать, когда деда уже не было на заводе, но с таким жаром объясняла она мне, что за порох делал мой дедушка, будто была в то время рядом с ним! «Четыре на четыре! Вы понимаете, Светлана Андреевна, четыре на четыре!». Я, конечно, ничего не поняла, но восхищалась вместе с ней!

А Ольга Ивановна? Она вообще стала нашим ангелом-хранителем в те дни. Мы отдыхали в санатории, мы были накормлены, мы познакомились с историей завода, мы нашли старожилов, знавших дедушку, где только мы ни побывали, и это все – она!

Я уезжала из Рошаля с огромным букетом цветов и сумкой, полной подарков – продукции завода. Оказалось, что завод – давно уже не завод, а «Химический комбинат имени А.А.Косякова», и производит он теперь не порох, а мягкую мебель, лаки, губки, детские игрушки…

Наверное, я слишком подробно рассказываю об этой поездке. Но она мне кажется такой значительной не только сама по себе – еще и потому, что за ней последовало. Теперь мне из Рошаля звонят, пишут, приезжают. Бывают такие звонки: «Светлана Андреевна, запишите адрес, этот человек присутствовал при смерти вашего дедушки!»; «Светлана Андреевна, у нас тут есть женщина, она работала с вашим дедушкой и так расстроилась, что не повидала вас!». Или даже так: «Светлана Андреевна, подумайте только, наш цех встал! И зарплату не платят уже четвертый месяц! Что же он о людях не думает совсем!». Я не понимаю, что это за цех, и не знаю, кого имеет в виду мой собеседник – Ельцина, директора завода, или кого-нибудь еще, но я возмущаюсь вместе с ним – действительно, это безобразие: не думать о людях, и как обидно, что цех встал!

Меня будто приняли в незримое братство. Я понимаю: был бы жив дед, позвонили бы ему, но поскольку его нет – звонят мне. Зовут на Новодевичье – помянуть вместе с заводчанами Косякова, присылают свои газеты, интересные для меня вырезки, делятся радостями и неприятностями, Увы, последних стало все больше…

Нет, Оленька Вы жаловались, что люди на заводе стали меркантильнее и равнодушнее к делу, – хороших людей меньше не стало. Просто они сейчас поставлены в худшие условия, но ничего – пробьемся!

На меня в это жестокое, разъединяющее людей время, неожиданно пролился поток человеческого тепла и доброты. Я иногда думаю – спасибо деду, он не смог мне оставить никакого наследства, но оставил этих людей! Чего стоит одно только письмо Нины Петровны Зайцевой, которое она прислала, узнав обо мне:

«Светлана Андреевна! Получила Ваше письмо и неделю живу в плохом настроении, все вспоминаю Владимира Владимировича! Если бы Вы знали, что за человек был Ваш дедушка… Ведь он не был вредителем, он так переживал, что Вы не приходили! Все к нему так уважительно и сочувственно относились!..»

Спасибо Вам, Нина Петровна, за это письмо.

Спасибо Инессе Александровне Платоновой из Казани. Ей попало в руки мое послание в музей Заречья, которое пролежало там почти три года – каким теплым и подробным был ее ответ! Она прислала старые фотографии, связанные с жизнью деда в 30-е – 40-е годы, подробности о его работе и смерти. Еще одно большое письмо Инесса Александровна посвятила описанию праздника 50-летия Победы на заводе, рассказала, какой стенд был посвящен Владимиру Владимировичу Шнегасу, как говорили о нем экскурсоводы. Мы переписываемся теперь. Вот и еще один близкий человек, которого я никогда не видела, есть у меня в Казани!

И в Москве есть немало людей, которые принадлежат к этому братству и трепетно относятся к памяти, создававших нашу промышленность. Спасибо Исааку Марковичу Найману, Лиле Давыдовне Гальпериной и Людмиле Анатольевне Графовой, они много помогли мне советами, консультациями, участием. Спасибо Ивану Ивановичу Вернидубу, автору трудов по истории ракетной и пороховой промышленности. Занятый, немолодой человек, он не однажды приезжал ко мне, чтобы привезти то книгу, а то и просто листок рукописи, где была упомянута фамилия моего деда.

К сожалению, как говорится, размеры журнальной площади не позволяют перечислить всех, кто мне помогал. Их было гораздо больше и – спасибо им всем!

А в феврале был опять звонок из Рошаля. «Что же делать, Светлана Андреевна, совсем у нас плохи дела! Все разваливается, зарплаты уже шестой месяц нет, а из восьми тысяч человек хорошо, если четыре осталось… Совсем погибает то, что строил ваш дед!

Погибает. Но это значит – опять восстанавливать будем! Действительно, в России нужно жить долго.

 

ЛИТЕРАТУРА. ИСТОЧНИКИ

1. История гражданской войны в СССР. М., ОГИЗ

2. И.М.Найман. Порох для Великой Отечественной. Наука и жизнь, №6, 1991

3. Центральный архив МБ РОССИИ. Арх. Р-39678, ОГПУ, Дело №59799 Вредительство в военной промышленности.

4. ЦА МБ РОССИИ. Арх. №М-6141. Архивное уголовное дело на Шнегаса В.В за 1929 г.

5. ЦА МБ РОССИИ. Арх. №П -25569, Архивное уголовное дело в отношении Шнегаса В.В. 1937-1940 гг.

6. А.В.Гарзавина, А.И.Новицкий. Моя Казань. Таткнигоиздат, 1984.

7. ШНЕГАС В.В. Личные письма.

8. Академик Б.П. Жуков. Сворачивая производство пороха… Народная газета, 14 июля, 1993 г.

9. Клименко Г.К.,  Вернидуб В.В. Письма.

10. Справки из ГУВД Москвы. Прокуратуры РТ, КГБ РТ, КГБ СССР и т.д.

11. С. Кулешов. Лукуллов пир. Родина, №9-10, 1991.

12. В.А.Солоухин. Древо. М., «Молодая гвардия», 1991

13. И.И. Вернидуб. На передовой линии тыла. ЦНИИНТИКПК, 1991

14. И.И Вернидуб. Очерки из истории ракетной артиллерии и промышленности. М., ЦНИИНТИКПК, 1990

15. Пороховая промышленность, краткий историко-биографический справочник. М., ЦНИИНТИКПК, 1995

16. Г.К. Клименко. Страницы из истории пороховой промышленности, М., НИИНТИКПК, 1990

17. Разгон. Москвин и Сталин. Спутник, февраль, 1990

«Казань», №3-4, 1996 г.

 Часто снимков присланы Светланой Андреевной Шнегас. Использованы также иллюстрации журнала "Казань"

 

Читайте в «Казанских историях»

Светлана Шнегас. Три публикации:

В Казани трудно было встретить человека, который не знал бы имени Владимира Шнегаса

Свидания с дедом – Владимиром Шнегасом

Владимир Шнегас: он защищал Родину в тылу

Владимир Музыченко. Три дела инженера Шнегаса