Все были уверены, что мы победим

06 мая 2005 года

В издательстве Казанского государственного технического университета имени А.Н. Туполева к юбилею Великой Победы вышла книга «В суровые годы войны, рассказывающая о ветеранах войны КАИ, в которой есть раздел воспоминаний детей военного времени.

А.П. ТУНАКОВ,

профессор кафедры экономики предприятий КГТУ им. А.Н. Туполева, доктор технических наук, члена-корреспондента Академии наук Татарстана, заслуженный деятель науки и техники РТ и  РФ

Лето 1941 года наша семья проводила на даче в деревне Займище. Несколько семей близких родственников сняли на все лето большой деревенский дом. Все жители деревни работали в колхозе. На трудодни им выдавали только зерно и овощи, поэтому они охотно сдавали дома на все лето дачникам, а сами перебирались в летние пристройки. Они были при всех домах. Даже в тех домах, где не было дачников, хозяева летом все равно жили в этих пристройках. Они говорили, что там прохладнее и воздух чище.

Собственных дач тогда не имел никто. По-видимому, это просто не разрешалось. Даже руководство города и республики имело только служебные дачи, которые именовались «домами отдыха». Поэтому выезд на дачу в деревню тогда был очень популярен среди интеллигенции. Взрослые все лето работали и приезжали на дачу только на воскресенье.

Отпуска летом давали почему-то редко. Это считалось большой удачей. Суббота тогда была рабочим днем. Воскресенья тоже стали выходными только недавно. Ранее вместо недели была шестидневка. Выходным был ее последний день. В календаре так и отмечалось первый, второй, третий день шестидневки. Сейчас я понимаю, что это было сделано в антирелигиозных целях, так как до революции было принято ходить по воскресеньям в церковь. Когда воскресенья стали рабочими днями, то легче было отучить людей от церкви.

Я не помню, когда были восстановлены недели, но я тогда был еще несовершеннолетним. Фактически на даче постоянно жила моя бабушка с сестрой и куча внуков от пяти ее сестер, так как некоторые ее сестры еще работали. Среди внуков я был старше всех: в марте 1941 года мне исполнилось 10 лет. Мне не нравилось возиться с малышами, и я большую часть времени проводил с деревенскими ребятами. Займище располагалось на берегу большого чистого озера.

Почти все семьи имели на этом озере лодки, хотя оно и не сообщалось с Волгой. Использовались лодки в основном для перевозки сена и дров с противоположного берега, а также для рыбалки. Мы целыми днями плескались в этом озере, а утром и вечером рыбачили. С другой стороны деревни за железной дорогой был большой хвойный лес, но там рубить дрова не разрешалось. Можно было только собирать сухой хворост. За этим строго следили. Я хорошо помню, как я пошел в лес, помогая деревенским ребятам, а возвращаясь с охапкой хвороста, подобрал одну сломанную зеленую ветку. Она была очень небольшой, но меня сразу предупредили, что ее надо выбросить, так как могут оштрафовать.

До Волги надо было идти лугами примерно полтора – два километра. Путь удлиняли многочисленные озера, которые нужно было обходить. Каждое озеро имело свое название. Я помню «Большие очки» и «Малые очки». Они действительно имели форму очков. Одних нас на Волгу не пускали, и мы ходили туда только со взрослыми и то не каждое воскресенье. Для нас это был праздник.

Незадолго перед этим вернулся из тюрьмы мой отец. Он сразу же начал работать, и материальное положение семьи существенно улучшилось. Арестован он был в 1937 году без какой-либо вины. Причины этого сейчас общеизвестны, а тогда это вызывало многочисленные разговоры. Велись они только конспиративно. Нередко эти разговоры сами становились причиной ареста. Обстановка была очень напряженной. Ее чувствовали даже мы, дети. Освобождение моего отца было редкой в то время удачей. Ему помогла целая цепочка случайностей, а главное – самопожертвование друга, который в безвыходном положении, не имея шансов на спасение, пожертвовал собой, спасая отца.

Он действительно был расстрелян, и немедленно. О начале войны мы узнали от одного из родственников, который рано утром приехал из города. Самое удивительное, что сообщил он об этом под большим секретом. Бабушка строго наказала нам, чтобы никто не проболтался, что уже идет война. Я сразу же побежал и под большим секретом рассказал об этом одному из своих деревенских друзей. Он поклялся, что сохранит эту тайну, но через час о ней знала уже всю деревня. Надеюсь, что в этом был виноват не я один.

Радиоприемников тогда ни у кого не было, поэтому люди постепенно стали собираться к громкоговорителю. Единственный, большой и черный, он был установлен на высоком столбе в середине деревни. Столб действительно был высоким, так что наши многочисленные попытки обстрелять его из рогаток не увенчались успехом. Из громкоговорителя раздавалась только музыка, но люди терпеливо ждали. Наконец-то началось выступление Молотова.

Содержание его не сохранилось в моей памяти, но я хорошо помню, с каким вниманием его слушали. Запомнились только первая и последняя фразы. «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну» и «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Запомнились они, наверное, потому, что часто повторялись потом. Так началась война, которая резко изменила жизнь практически всех семей в Советском Союзе.

Никакой паники не было. Все были уверены, что мы победим, но никто не догадывался, какой будет цена этой победы. Каким долгим и трудным будет путь до нее. Жизнь всей деревни сразу круто изменилась. Все стали более серьезными, даже мальчишки. Кончились беззаботные игры. Начались горькие проводы в армию. Из деревни были призваны почти все мужчины. Остались только женщины, старики и ребятишки. Подходила осень, надо было собирать урожай. Это была нелегкая работа. Вся она легла на плечи женщин.

В Казань начали прибывать эвакуированные. Начались уплотнения. Управдомы тщательно выявляли все излишки жилой площади. Опасаясь уплотнений, все дачники срочно вернулись в город. Было не до отдыха. Я помню, как при отъезде я с тоской смотрел на любимое Займище. Слезы были на глазах не только у меня. В следующий раз выехать на отдых за город мне лично удалось только после войны. Война сильно изменила быт и в городе. Во всех магазинах образовались большие очереди. Взрослые обычно только занимали очередь, уходили по своим делам и приходили, когда уже нужно было делать покупки. Стояли же в очередях в основном мы, ребятишки.

Все мое детство фактически прошло в этих очередях. Тогда почему-то не было принято договариваться с соседями по очереди о временных отлучках. Немного стало легче, когда были введены продуктовые карточки. Очереди сразу уменьшились, но не исчезли. Наш старинный дом примыкал к забору завода «Серп и Молот». По-видимому, до революции в нем жил один из руководителей завода. Позднее его превратили в большую коммунальную квартиру. Рядом были еще такие дома, хозяйственные постройки, превращенные в жилье, барак и большие рыбные склады. Все это было огорожено забором и считалось одним двором.

Все жители двора часто общались друг с другом. Фактически это была одна громадная коммунальная квартира. Позднее, когда мой отец получил изолированную квартиру, я очень страдал из-за недостатка общения. В нашем дворе было много детей и подростков. Очередь в магазин занимали сразу все, поэтому даже в очереди мы умудрялись играть. Кто-то один стоял в очереди, а остальные бегали рядом и даже устраивали различные игры. Чаще это были «ловилки». Нам часто попадало за это от взрослых. Они не понимали, почему мы не можем, как они, спокойно стоять в очереди, но стоять мы не могли: нам было просто скучно. Некуда было девать свою энергию.

Вскоре в жилых домах отключили электричество. Его с трудом хватало на промышленные предприятия. Все стали пользоваться керосиновыми лампами, а чаще просто самодельными коптилками, которые потребляли меньше керосина. Светили они плохо. Я вспоминаю, как трудно было учить уроки при их свете. Еще труднее было сидеть вообще без света. Папа, мама и дедушка с работы возвращались поздно. Было уже темно. Бабушка тоже часто уходила по вечерам, забирая мою младшую сестру. По-видимому, она навещала своих многочисленных сестер. Сестры были очень дружны и часто помогали друг другу.

Насколько я помню, ни одна их встреча не обходилась без слез по сыновьям, воевавшим на фронте. Меня оставляли одного охранять квартиру. Коптилку мне зажигать не разрешалось. Бабушка боялась, что я устрою пожар. Пока было светло, одиночество меня не беспокоило. Сначала я делал уроки, затем играл с собакой, которую звали Муха. С темнотой приходил страх. Хотя дверь была хорошо заперта, но были большие окна, которые выходили в заброшенный сад, и первый этаж. Мне все время казалось, что в окна кто-то заглядывает, хотя там, конечно, никого не было. Я сажал под кресло покладистую Муху. Брал в руки маленький топорик, который дед подарил мне еще до войны, забирался в это кресло с ногами и тихо ждал прихода родителей.

Меня мучил не только страх, но и голод. На открывающуюся дверь я еще боялся реагировать, но когда зажигалась коптилка, радость была неописуемая. Сразу же исчезали все страхи. Впереди был незатейливый ужин. Что бабушке удавалось собрать на ужин, значения не имело. Аппетит всегда был зверский. Недалеко от нашего дома была железнодорожная станция «Адмиралтейская». Там часто стояли воинские эшелоны. В них везли на фронт солдат, а обратно раненых. Мы всегда бегали к этим эшелонам. Ходили к ним и некоторые женщины.

Большинство из них пытались узнать: не встречал ли кто из них на фронте ее сына или мужа. Они, конечно, понимали, что вероятность такой встречи была ничтожно мала, но все равно ходили и спрашивали. Это была последняя надежда что-либо узнать. Нашу школу № 9 вскоре забрали под военный госпиталь. Нас перевели в другую школу, помещавшуюся в ветхом деревянном здании. Ходить в нее было дальше, а главное – она не вмещала всех учеников. Классы были переполнены, и занятия шли в три смены.

Отец имел служебную автомашину. Сначала это была обычная полуторка с кузовом, прикрытым брезентом. Позднее появился трофейный Hanomag. Отец имел возможность каждый день ночевать дома. Заводские руководители, кроме директора, автомашин не имели и ночевали на работе. В кабинетах у них были установлены кровати. Им разрешалось ночевать дома по очереди один раз в неделю. В середине войны отец был назначен управляющим строительным трестом, и наша семья переехала в другую, уже служебную квартиру. Она была изолированной и располагалась в поселке Урицкого.

Лес начинался за соседней улицей. Главной проблемой, конечно, был голод. Насколько я помню, мне всегда хотелось есть. Это продолжалось всю войну и первые послевоенные годы, хотя серьезно помогали огороды, которые тогда появились у всех. Основной рабочей силой на огородах тоже были мы, ребятишки. Сажали в основном картошку. Редко другие овощи. Сеять хлеб частникам не разрешалось. Я помню только один случай, когда деревенский старичок засеял половину своего участка у дома не картошкой, а рожью. Об этом было много разговоров. Его осуждали, хотя другого способа поесть хлеба у него не было. Как деревенский житель он не имел карточек, а на трудодни хлеб выдавать практически перестали.

Летом серьезной помощью в питании были грибы и ягоды. Взрослым было, конечно, не до них. Собирали их только ребятишки. Примерно на расстоянии километра в лесу были молодые посадки сосен. Они были посажены очень густо, и пробираться в них можно было только на четвереньках, а то и ползком, продвигая впереди себя ведро. Никаких корзинок тогда не было. В этих посадках было много маслят и сыроежек. Я никогда не забуду радость бабушки, когда я приносил полведра молоденьких маслят. Какая это была хорошая помощь к надоевшей картошке, которую приходилось есть почти что без хлеба. Его можно было купить только по карточкам и в небольшом количестве.

Другие воспоминания военных лет обрывочны. Например, я помню единственный авиационный налет на Казань. Была объявлена воздушная тревога. Были слышны выстрелы зениток. С заводского аэродрома поднялись истребители. Они отогнали фашистские самолеты, которые были вынуждены сбросить бомбы где-то за городом. Много говорили о головотяпстве руководства заводов. Было как раз начало новой смены, и начальство оно распорядилось закрыть входы на заводы. Перед проходными собралась громадная толпа рабочих, которые не знали, что делать. Эта толпа в чистом поле, конечно, демаскировала заводы. Почему-то не учли, что этого нельзя было допускать.

Больше налетов не было, хотя воздушные тревоги объявлялись неоднократно. Более яркими являются воспоминания о Дне Победы. Он был насыщен многими событиями. Наша семья жила тогда в доме номер один по Школьному переулку. Дом был двухэтажный на десять квартир. В нем жило несколько человек из руководства города. Накануне Дня Победы, как выяснилось потом, вечером по радио было передано известие «ждите важного правительственного сообщения». Всем было понятно, каким будет его содержание.

В нашей семье это известие услышала только бабушка. Она никому об этом не сказала, и все спали спокойно после трудного рабочего дня. Бабушка же не спала. Она всю ночь сидела на кухне, вязала носки для меня и слушала радио. Бабушка первой услышала сообщение об окончании войны. Она разбудила сначала всех членов нашей семьи, кроме меня, а затем соседей. Мама почему-то решила, что мне лучше поспать. Все выбежали на улицу, обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Как я мог не проснуться от этого шума, не понимаю до сих пор. Когда я наконец-то проснулся и тоже выбежал на улицу, страсти уже улеглись. Никто больше не целовался.

Мне это было особенно обидно, так как в соседнем подъезде жила красивая девушка, моя сверстница, Мила Барышникова, в которую я был тайно влюблен. Она тоже целовалась со всеми соседями, а я в это время спокойно спал. Потом я много лет жалел об этой неудаче. Взрослые стали обсуждать, как лучше отметить День Победы. В квартирах у всех было тесно. Погода была прекрасная. Решили накрыть столы прямо на полянке за домом. Никакие финансовые вопросы обсуждать не стали. Установили только время, в которое все должны собраться. Из всех квартир вытащили столы, табуретки, стулья, посуду. Закуски несли любые, у кого что было. Водка и вино в то время были страшным дефицитом, но в каждой семье была заветная бутылка, которую берегли ко Дню Победы. Все вынесли на общий стол. Он просто ломился от изобилия.

Казалось, что с окончанием войны кончилось и голодное время. Моя бабушка, кроме вина, вынесла еще и четверть кваса, который она сделала заблаговременно к ожидаемому Дню Победы. Нам, подросткам, наливали только этот квас. Взрослые же на радостях выпили основательно. Тосты следовали один за другим. Заводилой был Якушев – председатель городского исполнительного комитета, который жил в нашем доме на втором этаже. В соседней квартире жил Барышников, секретарь горкома ВКП(б). Он был единственным, кто не вышел к общему столу. Это вызвало всеобщее осуждение, но не помешало веселью. Оно было безудержным. Были и песни, и пляски. Откуда-то взялась музыка.

Я не помню еще такого радостного дня в своей жизни. Постепенно люди утомились. Некоторые мужички перебрали и с трудом держались на ногах. Начали расходиться. Но наиболее упорные продолжали веселье. В это время в квартире у Барышникова собралась своя компания. Через открытые окна хорошо были слышны многочисленные тосты. Это увеличило всеобщее осуждение. Ранее некоторые думали, что он просто занят на работе. Теперь же он начал веселиться, а не удосужился выйти и поздравить соседей.

Возмущенные возгласы были единичными и негромкими. Дальше всех пошел Якушев, который к этому времени основательно перебрал. Он заявил, что перебьет окна Барышникову, и схватил обломок кирпича. Все понимали, что это приведет к страшному скандалу. Стоило ему замахнуться, как на него набросились оставшиеся мужчины. Они отобрали у него кирпич, но угомонить его не смогли. Физически он явно был сильнее всех. Однако об ответственности он все же задумался. Некоторое время Якушев сидел спокойно, но затем снова взял кирпич и пошел бить теперь уже свои окна. Подойти к нему просто боялись, да и некому уже было подходить. За столом остались фактически только подростки.

Якушев продолжал бить свои окна, выкрикивая оскорбления в адрес Барышникова. Он не забывал добавлять, что его нельзя привлечь к ответственности, так как он бьет только свои окна. Его скромная супруга тихо сидела дома, выключив свет. К мужу она просто боялась подойти. Она знала, каким буйным он бывает во хмелю. Кирпичей не хватало, тогда Якушев обошел дом. Там под нашими окнами была небольшая клумба с астрами, которую я сделал по просьбе бабушки. Клумба была обложена кирпичами, которые я насобирал на соседней свалке. Пошли вход и эти кирпичи. Барышников сначала не обращал внимания на буйного соседа. Тосты звучали по-прежнему. Затем он вызвал наряд милиции. Якушев был арестован.

Говорят, что это был единственный в Казани случай ареста чиновника столь высокого ранга, да еще за хулиганство. На следующее утро пришли рабочие, которые вставили все выбитые стекла, восстановили кирпичи на моей клумбе и убрали все следы вчерашнего происшествия. Позднее начальник милиции Пушкин лично привез Якушева домой. Его не стали привлекать ни к уголовной, ни к партийной ответственности. Говорили, что на этом настоял Барышников, так как он боялся, что при разбирательствах его поведение тоже вызовет осуждение.

Якушеву просто предложили уволиться по собственному желанию. Якушев после увольнения не растерялся. Будучи квалифицированным инженером-химиком, он поступил в аспирантуру к академику А.Е. Арбузову. На аспирантскую стипендию жить было нелегко, и все соседи по возможности старались помогать их семье. Помогали в основном овощами со своих огородов. Помощь принимала потихоньку только жена. Сам Якушев от любой помощи категорически отказывался. Все сочувствовали ему, и считали его безвинно пострадавшим. После успешной защиты диссертации Якушев с семьей переехал в Свердловск. Говорили, что впоследствии он стал крупным ученым.

Война закончилась. Постепенно стих всеобщий восторг. Начались трудовые будни. Мучительное ожидание возвращающихся с фронта солдат. Каждое возвращение было радостным, но оно всегда сопровождалось слезами по не вернувшимся с войны. Началось восстановление народного хозяйства. Тогда никто не ожидал, что оно будет таким длительным и таким трудным. Мне предстояло еще три года учиться в школе. Это была знаменитая школа № 19 имени Белинского.

Из книги «В суровые годы войны.

Казанский авиационный институт (1941-1945 гг.).

Очерки. Воспоминания. Документы». Казань, 2010 год