Фоторепортер Олег Климов рассказал, как он пережил августовский путч 1991 года

Олег Климов

19 августа 2020 года

Фоторепортер Олег Климов работал в редакции «Вечерней Казани» с 1988 года. Это было особенное время для фотокорреспондентов – страна просыпалась к новой жизни, великие события шли одно за другим. Только успевай реагировать.

Для журналистов «Вечерки» и ее редактора Андрея Гаврилова неважно было, где это событие, в Казани, Москве, Спитаке или Вильнюсе. Олег брал фотоаппарат, с коллегой-репортером или один летел в любую точку страны, чтобы только успеть.

Сегодня это фотомастер с международной репутацией. Продолжает снимать и учит это делать других.  

В его блоге мы нашли воспоминаний о самом известном событии августа 1991 года, которые наверняка будут интересны нашим читателям.

История редактора Гаврилова

Я работал фоторепортером в газете «Вечерняя Казань». Орган горкома партии. Редактором был Андрей Петрович Гаврилов. Народный депутат СССР, состоял в оппозиционной Межрегиональной группе.

Это была достаточно либеральная газета, очень прогрессивная по тем временам. Гаврилов ее такой сделал. Мы освещали, например, разгон антисоветского митинга в Тбилиси в 1989 году, когда погибли 19 человек. Об этом сообщали мы и «Московские новости» Егора Яковлева – и все. Цензура запрещала публиковать мои фотографии танков и солдат с оружием, заявляя, что это секретное оружие. Гаврилов сказал: «Хорошо, тогда мы даем только заголовок «Трагические дни в Тбилиси» – и пустую полосу». В горкоме посовещались и решили, что пусть лучше будут фотографии, чем пустая полоса. Когда вышла эта публикация, народ, конечно, не мог поверить, что советский солдат может бить мирных граждан.

В Советском Союзе существовала такая «вертикаль прессы»: что говорит газета «Правда» – то другие газеты должны повторять. Плюс заявления ТАСС. И даже фотографий это касалось. Идея Гаврилова заключалась в том, что мы эту вертикаль должны были разрушить. То есть мы, провинциальные журналисты, должны сами освещать важные всесоюзные новости.

Мы освещали землетрясение в Армении в 1988 году, Сумгаитский погром, погромы в Ферганской долине в 1989-м, Ошскую резню в 1990-м, Карабах. Мы первые публиковали «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург – Василий Аксенов был общим другом газеты.

...О путче 1991 года я узнал примерно в четыре часа утра с 18-го на 19-е. Мы были с журналистами у редактора дома. Поскольку газета была партийная, позвонили редактору ночью и сказали, что номер (мы выходили вечером) весь должен быть посвящен документам ГКЧП. Мы ждали новостей – что будет официально объявлено.

Мы были уверены, что мы сейчас выступим. Особенно молодые журналисты вроде меня, которых Гаврилов научил не бояться и бороться с «вертикалью». Но люди с опытом, в том числе и сам Гаврилов, решили, что это конец, что выступить против этого нельзя. Гаврилов говорил: «Ребят, это 1937 год, все, мы уходим, будут репрессии». Он решил просто не выходить на работу. Типичный номенклатурный прием – больничный. Так многие сделали. Он был редактор от бога, но вместе с тем он был номенклатурщик. Это была его роковая ошибка: он отказался от нас, когда мы хотели что-то делать, сказал: «Что хотите – то и делайте».

Мы пришли в редакцию часов в восемь-девять утра. Уже есть документы ГКЧП, которые должны быть на первой полосе. Протестов пока никаких не намечается, ничего не слышно, ничего не видно. Все слушают радио.

Я нашел фотографию Горбачева на Съезде народных депутатов СССР. На него светила лампа, и был эффект, будто у него нимб. Мы привыкли, и читатели привыкли, что когда чего-то нельзя написать или показать – можно сделать какой-то знак. Про Горбачева ничего не было понятно – то ли он в отпуске, то ли прячется, то ли болен, то ли уже убит. Поставили на первую полосу эту фотографию. А под ней – документы ГКЧП. Когда вышел к вечеру этот номер, реакция горкома была ужасной. Они тоже понимали эти трюки.

В тот же день вечером я приехал в Москву. К этому времени мне несколько раз уже предлагали работать для голландской газеты Handelsblad. Те три дня я работал на них, заключил с ними контракт, с тех пор вот уже двадцать лет с ними сотрудничаю.

Мстислав Ростропович на Лубянской площади во время демонтажа памятника Дзержинскому в ночь на 23 августа. Фото Сергея Кузнецова

...Гаврилов очень любил музыку, особенно Чайковского. Была какая-то ирония в этом «Лебедином озере». Я ему звонил несколько раз из Москвы. 23-го звоню и говорю: «Ну что, все понятно уже. Сейчас был на Лубянке – Дзержинского сняли, Ростропович там играет.»

Когда я вернулся в Казань, он мне позвонил через секретаря, пригласил. Говорит: «Ну, расскажи про Ростроповича». Мне 26 лет было, а я уже публиковался в The Washington Post, в журнале Time, войну уже пару раз повидал. Думал, я такой крутой репортер. Я ему сказал: «Мы не забудем, что вы нас тогда бросили». С тех пор мы общались только официально.

В конце 91-го, когда Гамсахурдия начал воевать в Тбилиси на проспекте Руставели, редактору позвонили из Грузии: «Мы знаем, что вы такая газета, что вы можете написать, когда центральные газеты не могут. Давайте, приезжайте». На редколлегии я сказал Гаврилову: «Ну, Андрей Петрович, давайте я поеду». Он говорит: «Ты ж не вернешься. Уедешь в свою сраную Голландию».

Это была моя последняя командировка от «Вечерней Казани». Мне позвонили и сообщили, что Гаврилов умер.

Те три дня

Даже самые лучшие эксперты в то время не могли предположить, что Советский Союз распадется. Об этом речи не было. Лично я не поверил бы. Потому что – ну окей, ну что-то случится с Прибалтикой, но государство не может умереть в одночасье. Государство сохранится, но будет новый договор, что-то еще будет... В то, что возможен путч, тоже никто не верил.

Тогда, в четыре утра, узнав о происходящем, мы обсуждали, что это похоже на «Пражскую весну», например. Как только какие-то послабления – сразу надо закрутить гайки, сразу танки. Андрей Петрович Гаврилов думал, что это 37-й год или конец «Пражской весны». У нас есть историческая память, по крайней мере.

…Военные, которые вошли 19-го в Москву, были изначально деморализованы. Все-таки каждый понимал, что это город Москва – какие могут быть последствия, когда в Москву въезжают на танках? Каждый солдат понимал, что за приказ он выполняет. Люди, женщины прежде всего, пытались общаться с солдатами и милиционерами – те, как правило, просто молчали. Или говорили: «Да, мы не будем стрелять».

Снимал я все, что хотел. Это было гораздо свободнее, чем сейчас, например. Снимал солдат, снимал людей, защитников Белого дома, тех, кто просто приносил им продукты, кто пускал незнакомых людей в свои квартиры отдохнуть. Внутри Белого дома была охрана организована – милиция с автоматами. Боялись провокаций, КГБ. Но и охрану легко можно было фотографировать. Тебе достаточно было доказать, что ты не враг. Тогда человек с камерой не считался врагом: если он снимает эти события – предполагалось, что он фиксирует это для истории.

Конечно, так или иначе, я поддерживал сторону Ельцина. В Москву я приехал в первую очередь по журналистским побуждениям, во-вторых – потому что это был мой личный гражданский порыв. Единственное, что меня могло сдерживать, это редакция. Но поскольку редакция самоустранилась, то не было ни одного аргумента, чтобы не приехать в Москву и не высказать свою журналистскую и гражданскую позицию. Хоть и в голландской газете, но – для самого себя. Путч стал для меня важным событием и в личной жизни тоже – моя работа изменилась, представления о людях значительно изменилось.

Трехцветный флаг на московской улице. 22 августа 1991 года. Фото Олега Климова

Это была эйфория, романтика. Может быть, впервые в истории России победила именно романтика. Это были очень романтичные люди. Это была кульминация веры в свободу, когда свободу не понимали, а чувствовали. Даже, может быть, не свободу, а волю такую: вот мы хотим – скинем памятник Дзержинскому, хотим – будем штурмовать ЦК КПСС, штурмовать КГБ... Конечно, пьяных много было. Но они, между прочим, не были так агрессивны. Они праздновали.

При этом начиналось все с депрессии. На улицах – на Манежной площади, на Арбате – были депрессивные люди. Им нужно было какое-то пространство с позитивной энергетикой. Это пространство возникло у Белого дома. Там стали собираться эти романтики, которые сказали: «Мы будем защищать, мы будем баррикады строить, мы будем стоять здесь до конца, мы будем отстаивать свое чувство свободы». Это был эмоциональный порыв. Как типичный рационалист поступил Андрей Гаврилов...

...Судьба этих романтиков очень печальна: сейчас многие из них даже не признаются, что они защищали Белый дом, считают это своей ошибкой. Стыдятся этого порыва чувств – защищать эту мифическую свободу.

Вот сейчас я просматривал фотографии 22 августа – люди несут флаг по Новому Арбату. Российский трехцветный флаг. Молодые люди, девушки, мальчики, взрослые мужчины – несут его с гордостью, это видно на лицах. Куда это сейчас делось? Всего двадцать лет прошло.

Эта романтика была убита в течение следующих двух лет, до второго путча, до 1993 года. Люди должны верить во что-то – они поверили в свободу, но это чувство свободы обернулось для них личной трагедией, социальной, политической трагедией.

Кроме политических и экономических причин распада Союза, существовали другие – человеческие. Люди, которые вышли защищать свободу, были воспитаны в положительном образе советского человека. Они были чисты в своих побуждениях. Но реальность была несколько иной. Потому что реальное общество, особенно номенклатура... Пришел Ельцин – мужик, который все устроил, которого полюбил народ. Но комсомольцы-то все остались. Эти люди-то – второе, третье, пятое, десятое звено, которое на самом деле определяет все, – остались. Та же Матвиенко когда-то была такой настоящей комсомолкой, кричала на Сахарова на Съезде народных депутатов. Поэтому это все и было убито. Чувство убито. Вера убита.