Дом – как вечерний филиал приёмного дня по личным вопросам

Семен Гурарий

20 июня 2024 года

На Арском кладбище захоронен Иосиф Гурарий, известный казанским музыкантам как отец пианиста и педагога Казанской консерватории Семена Гурария. Как выяснилось, эту фамилию хорошо знают не только музыканты.

Об отце рассказывает сын – Семен Гурарий, ныне живущий в Германии.

История игры исчезновенья облака:

осенняя обида соблазнена

спасительной сиреной избавленья –

испарина испуга

фальцетом форсмажорным фальшивеет.

Истоки искр и ...

извиненья одиночества:

ослепшее окно

суровым суеверным слогом

истово исправляет искривленья

 фатаморганистых фаготовых фигур.

Иск истине и ...

искаженье облика: один он, он отец, он

сын, сыновний судорожный скепсис

изменчив – истец истратился, иссякла

формула: ферзьфавнфакирфантом. 

Можно было бы этим стихотворением и ограничиться. Но память, нелепо жестикулируя, призывает захмелевшим от энтузиазма бормотаньем к документальному единству звука и жизни.

Приспособить облако к облику? Казалось бы, такая невинная поэтическая шалость. Но сразу хаотичный мир безвременья врывается в наше сознание и среду обитания, подчёркивая эфемерность заново выстроенных жилищ и размышлений.

Бывают эпохи, в которых биографии как таковые теряют значение. В центре показного внимания оказывается обобщённый гражданин и почти безымянный соучастник запланированных социальных потрясений и сдвигов.

Гурарий Иосиф Самойлович

1 сентября 1913, Екатеринослав (с 1926 г.  Днепропетровск, с 2016 Днепро)

17 декабря 1968, Казань

С эпохой моему отцу явно не повезло. Через год после его появления на свет, в 1914-м, начинается Первая мировая война, потом большевистский переворот, Гражданская война, погромы, разруха, голод... И всё это с лихвой пришлось на первые десять лет его жизни.

Фамилия Гурарий происходит от древней Гур-Арье, что переводится с иврита как сын льва. Не совсем, конечно, понятно ― молодой лев или несмышлёный львёнок? Очевидно лишь одно: при рождении носителям этой фамилии вроде бы дарится всё львиное ― красота, сила, королевская стать, грация. И бесчисленные шансы становления и произрастания ―  от шаловливого котёнка до хищника, благородного борца или даже властителя.

Спустя восемьдесят лет после рождения моего отца меня не раз ошарашивали вопросами в Мюнхене, а знаю ли, из какого рода происходит моя фамилия? Имелось в виду упоминания её в книге «Бытие Ветхого Завета» (1-я книга Моисеева, Быт. 49:9), а также в книге «Нового завета» (Откровение Иоанна Богослова (Отк. 5:5). И не потомки ли мы легендарного «Маарала из Праги» или «Гур-Арье», создателя уникального защитника еврейского народа Голема?

По легенде, этот Голем ― человекоподобное существо «выше животного, но ниже черта», сотворённое из глины приёмами «действенной кабалы» в XVI веке праведником Гур-Арье.

Растеряно признаваясь в своей неосведомлённости, я, вероятно, разочаровывал своих новых, более образованных знакомцев и потому иногда в качестве оправдания неуверенно бормотал, что, мол, чего не знаю, того не знаю, но ... по свидетельствам моего отца, мы дальние родственники знаменитого фотографа Самария Гурария, вот...

Эта информация, впрочем, никак не впечатляла моих иностранных собеседников: кто же мог за границей знать имя фотокорреспондента газеты «Известия», снимавшего солдат Второй мировой войны, штурм Рейхстага, парад Победы на Красной площади, Ялтинскую конференцию 1945 года, Рузвельта, Черчилля и галерею советских партийных вождей, начиная со Сталина и кончая Брежневым.

Тем не менее, признаюсь, что пробудившиеся во мне тогда смешанные чувства интереса и некоей причастности не к конкретным именам, а к бесчисленному сонму однофамильцев, не потерявшихся до нашего времени в исторических лабиринтах, я испытываю до сих пор. Словно бы путешествуешь в веках через иллюзорную призму судеб тех, что воевали, скажем, в Первую мировую (только в Интернете я нашёл десятки погибших солдат Гурариев) в рядах русской армии и на фронтах Великой Отечественной, среди жертв Бабьего Яра, разведчиков Моссада, живописцев и врачей, поэтов и учёных, канторов и ребе, геологов и инженеров, лесников и тележурналистов, виноделов и аптекарей, заключённых и тюремщиков.

Для меня мои однофамильцы ― своеобразный народ моих предков, современников и потомков по некоей исторической вертикали. Поэтому, поверьте, приятно было, впервые попасть в Израиль и обнаружить себя вдруг на улице Гур-Арье в центре Тель-Авива.

Впрочем, для отца, думаю, подобное предложение выстраивать умозрительные линии от Библии через призрачную круговерть воинов, всадников, царей, создателей Голема ― к фотографу Сталина, стало бы скорее всего довольно скучной игрой. Но от прогулки по улице Gur-Arye он бы, уверен, не отказался

Семья отца. Разумеется, я знал о ней немного из рассказов родной сестры отца. Величественная её красота даже в преклонные годы завораживала: жесты, походка, манера вести беседу словно бы выдавали в ней врождённую аристократку. Между тем, они с отцом родились в семье служащего.

Иосиф в третьем ряду четвёртый слева в кругу семьи

Самуил и Дрейзе Гурарий дали жизнь шести детям. Все они весьма рано начали свою трудовую деятельность. Сын Берл скончался в возрасте 19 лет от сердечной недостаточности. Исаак, закончив Металлургический институт, до своей безвременной кончины в возрасте 35 лет работал главным референтом директора на Металлургическом заводе имени Г. Петровского, был редактором заводской газеты. Зиновий до войны ― на комсомольской работе, затем второй секретарь Днепропетровского горкома МОПРА (Международная организация помощи революционерам). Участвовал в приёме детей во время Гражданской войны из Испании. В Отечественную воевал под Сталинградом и дошёл в звании капитана до Берлина. После войны служил в Германии, а затем с 1947 года работал директором завода «Большевик» в Днепропетровске.

Три поколения их многочисленного потомства, получив образование в Советском Союзе и добившись впечатляющих профессиональных результатов (мой кузен, известный палеомагнитолог, доктор физико-математических наук Гарри Гурарий даже удостоился Государственной премии), рассеялось теперь по всему свету.

Первая по старшинству, уже упомянутая Антонина, по характеру оказалась весьма своенравной, начитанной не по годам девочкой. Уже подростком стала приобщаться к протестному революционному движению, посещать всевозможные кружки, лекции и митинги. Чтобы не расстраивать родителей, юная красавица со временем взяла себе партийный псевдоним Зорина (который так и остался частью её двойной фамилии до самой кончины) и обрела под этой фамилией известность в определённых кругах тогдашней, радикально настроенной молодёжи. Её портрет одно время висел в одном из музеев революционной славы.

Вопреки воле родителей восемнадцатилетняя Антонина Гурарий вышла замуж за сына православного священника Николая Воскресенского (впоследствии ректора Смоленского, Иркутского и Саратовского государственных педагогических институтов). Это был уже реальный скандал, ведь семья Самуила Гурария была строго религиозна и придерживалась традиционных еврейских обрядов и праздников.

По рассказам тёти Тони, её младший брат Иосиф рос непоседливым, весёлым ребёнком, склонным к озорным выходкам. Страна Советов в конце двадцатых и особенно в тридцатые годы усиленно наращивала мускулы. На первый взгляд, странно просто и примитивно жило общество в то время. Однако упорядоченные жёсткие реалии, тем не менее, радовали, особенно молодёжь, своими, казалось, просторными, динамичными буднями и новыми социалистическими законами о правах человека и его неприкосновенности. В газетах лихо плясали лозунги, печатались постановления, отчёты о громких процессах над бывшими легендарными генералами, партийными и государственными деятелями. И над атмосферой зловещего беснования и возмездия с непогрешимой суровостью праведника возносилась всё выше и выше фигура Иосифа Сталина.

Тёзка вождя, молодой Иосиф Гурарий, между тем, благодушно оглядывался по сторонам и не находил ни единого врага. Ну и что, что от постоянного идеологического перемигивания в мозгах зашкаливало. Натура Иосифа инстинктивно искала выходы для эмоций, не укладывавшиеся априори ни в какие идеологические рамки, какие бы они не были крепкими и сбалансированными.

Конечно, личность и время ― это всегда почти конфликтное сочетание, требующее, хотя бы и с опозданием лет на 30-40, иллюзорного примирения. Кстати, нашему поколению былые противоречия и нелепости удалось сгладить лишь легкомысленным туманом забвения. Правда, попытки (словно опомнившись от грохота и ловушек собственных актуальных лабиринтов) с изумлением обнаружить в одночасье в недалёком прошлом звучание характеров, судеб и событий как неповторимую правоту эпохи, возникают постоянно.

Убедившись, что в памяти ничто и никто не остаётся неизменным, превращаясь в искажённые свои подобия, и что в котле воспоминаний «варятся» и недоброжелатели, и добрые знакомцы, пустяшные происшествия и важные события, мы постепенно понимали, что нашим отцам нельзя было просто так скрыться от своего времени, игнорировать силу, которая грозила их уничтожить. И, наконец, самое главное ― оказывается, безымянными героями той эпохи были не зловещие фигуры мандельштамовских «тонкошеих вождей», а миллионы тех, кто молчали и терпели ― наши отцы.

Иосиф адаптировался в пределах жизненных параметров с их достоинствами и уродствами. Но в душе он, полагаю, ощущал себя бойцом и всадником, даже прирождённым полководцем-стратегом. Да, его время ещё не настало, однако одноходовые шаги подростка поражали готовностью к неожиданным превращениям. Он мог запросто наслаждаться ролью ученика штамповщика на Заводе имени К. Либкнехта, закончить рабфак, путешествовать вольготными маршрутами комсомольским общественником, вступить в партию.

Но тропинки, шоссе, реки и даже небесные пути той жизненной шахматной партии были заполнены суетящимися мелкими пешками, тупоумными слонами-офицерами и беспринципными интриганами-коняшками (вот уж эти типы явно были не для него ― три шага вперёд, плюс один вбок, или наоборот), не брезгавшими никакими средствами, даже прыжками через головы близких.

Он догадывался, что на самом деле это не что иное, как кровавые разборки с глупыми самопожертвованиями, расчищавшими поле для дальнейших манёвров бездейственного и довольно бездарного короля и его ближайших приспешников.

Но больше всего его отрезвляла жестокая истина, что ферзя тоже можно было отдать в любой момент на заклание, просто заменить подвернувшейся под руку юркой пешкой. Потому-то случайные дерзкие мысли, что и он мог бы проявлять при необходимости и благополучных обстоятельствах инициативу и способствовать выполнению довольно туманных королевских обязательств, оставляли лишь горький осадок безнадёжности.

Война, обрушившаяся в 1941 году, стала, как мне кажется, для отца и для миллионов его соотечественников, как это не парадоксально звучит, не только катастрофой, но и спасением от набравшей гигантских оборотов сталинской мясорубки террора и «гулагизации» всей страны. Несмотря на все ужасы военной поры, люди, словно стряхнув с себя идеологическую паутину, отважно боролись за свою свободу не с мифическими врагами, а с подлинными захватчиками и агрессорами.

Все четыре года отец ― на фронте, дослужился до старшего лейтенанта, получил два ранения. Рассказывать о войне не любил. Орден Красной Звезды, медали, пустая кобура от пистолета и военно­-полевой бинокль, хранившиеся в среднем ящике письменного стола, подтверждали для меня в детстве ореол отцовской фронтовой жизни. Тем не менее, атака, стрельба и отец ― всё это вместе до сих пор никак не укладывается в моём сознании. К одному эпизоду, впрочем, возвращался отец частенько: однажды, заметив, что вновь прибывшая в часть младший лейтенант медицинской службы отрапортовала левой рукой, отдал приказ ей выйти из землянки, вернуться и повторить рапорт как полагается. «Это был единственный раз в жизни, когда эта женщина выполнила мой приказ», ― говорил он, с улыбкой поглядывая на свою жену.

К тому времени младшего лейтенанта Марию Вайнман, нашу маму, дети и сам отец давно называли в шутку генералом.

Мои родители познакомились на фронте, в 1945-м  демобилизовались. Всё совпадало, на первый взгляд, в их биографиях и пронеслось как ураган: детство в дружных многодетных семейных содружествах и ... бедность, учёба, овладение профессией и ... война. Надежды на будущее и ... судьбы беженцев. Гибель более двадцати ближайших родственников в фашистском гетто, война, фронтовые дороги до Норвегии и ... любовь.

После войны переезды из города в город, из республики в республику: Минск и Рига, Тамбов и Зеленодольск, Москва и Казань ― вот в двух словах и вся недолгая летопись их семьи.

По профессии мама ― акушерка, на фронте ― операционная сестра в военно-полевом госпитале. Про таких в народе говорят ― золотые руки. Помню, как в бытность её работы старшей медсестрой в Республиканской клинической больнице (обкомовской) в Казани, первые лица республики буквально требовали, чтобы уколы и процедуры делала им и членам их семей непременно Мария Рубиновна.

Мама ― Сестра и по жизни. Не только для её близкой родни. Дар её бескорыстной отзывчивости и готовности к помощи известен всем, кто с ней общался. Лучше всех об этом знал её муж Иосиф. Но мог ли он себе представить, что его любимая жена в преклонные года начнёт писать рассказы, стихи, воспоминания, издаст в Америке две книги. Неисповедимы пути, приводящие к литературному творчеству.

Конечно, потребность высказаться, поделиться сокровенным есть у каждого человека. Но в отличии от не всегда осознанной страсти юности, обращение к писательству в зрелом возрасте требует определённой дерзости и таланта. Универсальная формула Жан-Поля Сартра «в начале ― читать, затем ― писать» как нельзя подходит к маминому случаю.

Литературные опыты Марии Гурарий стали появляться после восьмидесяти лет довольно неожиданно и с необыкновенной интенсивностью. Они довольно быстро были опубликованы и совсем не потерялись в печатном варианте, хотя её именитыми соседями на страницах сборников оказались такие легендарные авторы, как Бел Кауфман (дочка Шолом Алейхема), Давид Маркиш, Елена Боннэр, Михаил Казаков, Павел Грушко и многие другие.

В отце сочетались как бы несколько людей. Осторожный и беспомощный в каждодневных мелочах. И человек какой-то отчаянной безрассудной храбрости, без оглядки на возможные последствия, в принципиальных вопросах. Планёрки на «Татмебели» ―  там он был строгим геометром. Они напоминали мне порой шахматный блиц на нескольких досках. Или фугу на определённую тему.

Он умел искусно выстраивать «противосложения» других голосов, выслушивать чужие мнения, сплетать их в нужном соподчинении, провоцировать незаметно дискуссии, а потом, превращаясь в гибкого дипломата и тактика, доводить проработанную тему до необходимого кадансового разрешения.

Но по природе своей он не был кабинетным руководителем, ежедневно по нескольку часов проводил в цехах, причём направлялся в первую очередь туда, где возникали трудности.

Планёрка на объединении «Татмебель»

Мне нравилось, по возможности, сопровождать отца при посещении им цехов, леспромхозов, лесотасок, складов готовой продукции и удивляться его скрупулёзной осведомлённости и властной находчивости при устранении мелких недоработок и откровенного брака, улаживания человеческих и профессиональных конфликтов.

Полагаю, что особая смелость и настойчивость нужна была отцу и при пробивании в различных инстанциях самой идеи (в те далёкие, волюнтаристские хрущёвские времена) создания производственного республиканского объединения нового типа «Татмебель».

Конечно, за плечами был уже немалый опыт руководящей работы и на Поволжском фанерном заводе №3, и в Республиканском тресте «Татлес», и в Управлении лесной и деревообрабатывающей промышленности Татарского Совета народного хозяйства. И всё же при той неразберихе и хаотичной борьбе в высшем руководстве государства, связанной с укрупнением Совнархозов и другими спонтанными реформациями во внутренней и внешней политике, закончившейся уходом в отставку Хрущёва, ему удалось обрести поддержку в различных инстанциях и начать реорганизацию и объединение мебельной промышленности республики на практике, уже в качестве генерального директора «Татмебели».

Шаг за шагом он проводил в жизнь свои идеи и нестандартные тогда принципы руководства, основанные на большем доверии и инициативе всех работников огромной фирмы и её подразделений. Ему удалось всего за пять лет из десятков разрозненных мелких производств создать мобильную, технически модернизированную мощную структуру современного мебельного объединения, ставшего одним из передовых в своей отрасли. На базе объединения по его инициативе стали проводиться всесоюзные научно-­технические конференции, на которых завязывались деловые контакты по обмену опытом с аналогичными производствами в других городах и странах.

Он организовал и возглавлял поездку специалистов «Татмебели» в Финляндию. В составе делегации советских руководителей передовых производств его посылали на Международную промышленную ярмарку в Лейпциг.

Стала выпускаться многотиражная газета «Мебельщик». После технического переоснащения цехов прямо при управлении был открыт выставочный магазин новых образцов фирмы, где можно было посетителям оформить заказ на их изготовление. Разнообразная продукция той поры, разработанная при помощи его талантливых сподвижников и конструкторов, отличалась оригинальным современным дизайном и не залёживалась в магазинах. Отдельные образцы стали поставляться для продажи в другие регионы страны.

Отец принадлежал к потомственным служителям лесной и деревообра­батывающей промышленности ― такова была семейная традиция на протяжении нескольких поколений Гурариев. Для отца, однако, принадлежность выходила за сугубо профессиональные рамки. Как мне казалось, он ощущал себя не лесником, не столяром, не плотником, не деревообработчиком, не руководителем, а просто частью жизненного леса: мог быть веткой, корой, стволом, корнем, кустом, листочком, травой.

Содружество родственных душ ― вместе покрываться росой, лежать под снегом, изгибаться от порывов ветра, расставаться с пожелтевшей листвой... Но по-ребячески, без пафоса, играя, разыгрывая, напевая, как мифический Фавн.

Это была его подсознательная жизненная позиция. И мебель, конечно, ― тоже часть леса. Одна из высших, певучих её трансформаций. И сама по себе ― лес многообразия и фантазии. Она должна была, по замыслам отца, не просто выполнять свои функциональные задачи и закрепляться раз и навсегда на одном и том же месте, а быть готовой к волнительным перемещениям, радовать глаз, создавать характер и настроение.

Мебель, считал отец, сродни детским игрушкам. Игрушки ― чтобы играть, и, играя, воспитывать, а не стоять в витрине. Мебель также должна вступать в разговор со стенами, нашим настроением, с другими предметами, должна быть лёгкой и дружелюбной в общении. Она должна уметь петь или хотя бы напевать.

Собственно, озонирующим лесом должна быть и семья, родня, завод, простая компания, государство, народ... Антуражу, согласно отцу, не следовало придавать слишком серьёзного значения, а воспринимать его по-ребячески, ничего не преувеличивая. Ведь всё преходяще в этом мире, подвластно смене времён года и капризам эпох.

Кожаное длинное пальто? Почему бы и нет ― красивая мода. Романтично. Можно в шутку и руку в пасть льву положить. Полувоенные кителя для руководящих работников?  Перетерпим. Есть и плюсы: можно не мучиться каждое утро с галстуком. Фетровые валенки?  Весело и не холодно. Рубашки-вышиванки?  Як гарно.

Факир. Отец не колдовал, а расколдовывал пустоту. И создавал из ничего ― возможное. Появлялся в бытность нашу в Зеленодольске вдруг дома с зарешёченным ящиком с цыплятами, шикал на кота, запирал его в комнату, приказывал нам охранять птенчиков, а если и брать в руки, то очень осторожно и не тискать. Это был довольно голодный период, когда разрешили выгуливать и разводить всякую живность.

На летнюю рыбалку выезжали в субботу вечером. Собиралась группа заводчан с семьями, и все грузились на катер. Женщины укладывали детей спать внизу в кубрике на жёстких, обитых кожей диванчиках. Мужчины проверяли сети, бредень, другое снаряжение.

Часа в 3-4 подъём. Меня отец брал с собой и даже доверял держаться за ручку невода рядом с ним со стороны берега. Сам он тоже не очень-то активно участвовал, лишь выполнял команды опытных рыбаков: заводи, стоп, не опускай, тяни вперёд... Но это ему нравилось, он подмигивал мне: мол, здорово да?

А днём разжигали на песчанике костры, и мы снова с отцом на подмоге, тащили в кучу коряги, бурелом. Отцу нравилось, что его друзья поучали его, командовали им, окликали Самойлычем: куда ж ты попёр, Самойлыч, надо сначала ветки обрубить, Самойлыч стоп ― уху солить рано!

У него повсюду были друзья, но в домашнем обиходе такие слова не употреблялись: мой друг, мой дорогой, приятель. Отцу нравилось перезваниваться с ними и заодно советоваться, как кого-то выручить, заступиться, помочь. С охотой откликался он и на встречные звонки и просьбы. Мама в шутку называла это вечерним филиалом приёмного дня по личным вопросам.

Фантом. Было ― не ― было. Взор наш из будущего скользит по поверхности минувшего, которое то всё отторгает, то откликается. Мы пытаемся запечатлеть хотя бы его контуры, но незаметно их только искажаем, взгляд наш невольно подгоняет образ под себя, и кажется, что вот он, наконец, с нами заодно, а он уже недружелюбно сопротивляется. А как передать пресловутую внутреннюю жизнь с её запахами, красками, картинками: то ли она довольствуется миражами, то ли в один момент отвергает всё осязаемое и суетное.

И ещё: если без конца прислушиваться ко всяким другим рассказам и свидетельствам, даже к тем, что без сомнения заслуживают доверия, не избежать создания некоего совершенно нежизнеспособного кентавра. Но вовсе их игнорировать, не значит уберечь минувшее от превращения в миф.

Да что там, минувшее ― едва мы вышли в другую комнату, наши собеседники в своём воображении уже интерпретируют нас и наш уход как им вздумается. И все по-разному.

Отец не воспитывал. Не подымал проблемы и не читал мне нравоучений. Хотя и считал поначалу выбранную мной профессию музыканта несерьёзной для мужчины. Но мой выбор, тем не менее, акцептировал с уважением. Позднее даже гордился, ходил на концерты.

Теперь я отчётливо понимаю: чисто по времени его было так мало в нашей совместной жизни. Но даже отсутствуя на работе, в частых командировках, он присутствовал постоянно как архитектура, природа, воздух, облака. Это было моё атмосферное пространство.

Свои годы всегда короче, мимолётнее, незначительнее. Это другие, все остальные проживают за это же время долгую полнокровную жизнь. А ты? Оглядываешься безумно по сторонам, ничего не понимая ни в людях, ни в происшедшем. И всё равно копаешься в событиях, в когда-то произнесённых словах, улыбках. Перемалываешь неправдо­подобную пустоту. Пальцы шелестят страницами. В словах нет формы. Но они успевают разместиться на полочках строчек, диковинно трансформируясь, удлиняясь, укорачиваясь. И уже не исчезают. Ливень слов, высыхающий на бумаге.

Вот круглый белый стол перед глазами, даже не весь стол, только край стола. Из балконного окна льётся серый свет. В какой мы, отец, стране, городе, в каком году, тысячелетии? Мы слышим звук мерных капель, капель, капель... Или секунд? Шаги в коридоре. Сколько лет мы так сидим? Не имеет значения. Мы думаем об этих звуках. И не думаем ни о чём. Какое у нас образование? Кого мы любили? Есть ли у нас дети, внуки или мы сами ещё дети?

И то, и другое. Между тем, любимая жена Иосифа Мария прожила сто два года, окружённая детьми, внучками и правнуками. И скончалась два года назад в Нью-Йорке. Дочь Лилия, ученица академика Б.А. Арбузова, кандидат химических наук, работала долгие годы в казанском ИОФХ, затем завлабом в КХТИ,  в Нью- Йорке ― старшим научным сотрудником крупной химической кампании. Также в ИОФХ трудился её муж, кандидат химических наук Александр Плямоватый. Теперь он ведущий специалист американского косметического концерна COTY.

Их дочь Ирина, несмотря на успехи на музыкальном поприще (лауреатские звания на конкурсах), сменила профессию, закончила университет и работает в одном из американских банков. Они воспитывают вместе с мужем двоих детей.

Мы с моей женой Людмилой работали в Казанской консерватории и уже более тридцати лет проживаем в Германии. Наша дочь Анна, как пианистка и актриса, прославила фамилию своего деда Иосифа на весь мир. Её муж тоже музыкант. Их дочь Мия недавно завоевала своё первое лауреатское звание.

В 55 лет отец неожиданно скончался после рутинной операции. Панихида в ДК имени Кирова, вереница незнакомых людей, звучание филармонического оркестра под управлением Натана Рахлина...

Это событие более чем пятидесятилетней давности не превратилось в отдалённую историю, а всё ещё происходит со мной. Сейчас, впрочем, это называется по-другому. Да я и старше теперь отца. На правах старшинства и позволил себе путешествие в прошлое ли, в неизвестное ли.

Трудно писать об отце. Старался не слишком доверяться эмоциональным преувеличениям и метафорам. Но получилось, как получилось. Всё, что до собственного рождения, то в другом измерении. В другом веке, бесконечно, длинно, даже если всего за пять лет до твоего появления на свет. За пять минут. Приравнивается к литературе. К мифу.

Попробуй различить: полвека или век с лихвой,

 не охватить мне эти временные расстояния,

десятилетий долгих вакуум – стена,

 а за стеной естественная путаница произрастания

то ли начал, то ли концов, потерь, изломов, шрамов,

когда смеркается и сумрак ничего не хочет,

лишь заглянуть под снежные покровы полуистлевших храмов,

где виден небосклон с закрытыми глазами: он хохочет

и ему невмоготу мучения чужие вспоминать,

переводить с земного языка на потусторонний маршей маршруты,

по льдистым дорожкам детей сопровождать,

чтобы шагами с ними совпадать, удерживая скользкие минуты …

Кто раньше в этот мир пришёл? Тот или этот длится дольше промежуток?

В ознобе слякотном перéченья желанного – согласия не увидать:

до-после-между-тем-уже-ещё … Мгновенья сторонятся прибауток,

и миною серьёзной пытаются спасительные жесты обуздать …

Торопится, торопит нас невольная вина вины – признаться

в дальнейшей жизни без тебя. И расспросить в испарине изнанки

о до и после, и во время … Лишь видеть, слушать и не прощаться,

и  средь теней  блуждая, принимать  потоки Лéты за берега Казанки …

И от стыда в ответ изнемогать за небылицы горизонта об узнавании

 улыбок, о скудоумных рефренах гороскопа, о земных страстях,

 погонях за невидимым успехом, о мизерных триумфах, ликовании,

 приметах благоденствия, семейных неурядицах, разводах и властях…

На пейзажи родства, что в руинах стоят, опускаются снежные белые хлопья,

 и плывут в никуда,  всепрощеньем маня, друг за другом  безмолвья надгробья.

Смотрим вслед и не видим, не слышим теней, лишь ритмично пульсируют памяти кóпья,

что летят в небеса, заставляя наш взгляд вверх смотреть – исподволь исподлобья.

Захоронение Иосифа Самойловича Гурария находится на Чеховской тропе, которая начинается у южного входа Арского кладбища