Познание Жиганова

29 мая 2010 года

В 50-е годы творческая судьба сблизила главного режиссера Большого театра России Бориса ПОКРОВСКОГО с татарским композитором Назибом Жи­гановым. Музыковед Зульфира Салехова попросила Бориса Александ­ровича поделиться своими впечатлениями от встреч с композитором.

– Борис Александрович, на Вашем долгом творческом пути Вам привелось работать с такими гениальными компо­зиторами, как  Стравинский, Шостакович, Шнитке.  С Жигановым Вы ставили его оперу "Джалиль" в Казани, а затем в Москве, в Большом театре. Как Вам работалось с Назибом Гаязовичем? Как складывались Ваши творчес­кие отношения?

– Тогда, в 1957 году, должна была состояться Декада та­тарского искусства в Москве, именно в связи с ней мы готовили этот спектакль. Так я познакомился с Жигановым, и не только творчески, служебно, но и лично. Он импонировал мне как очень умный и добрый человек. С такими людьми встречаться приходится не так уж часто, а если еще при этом человек талантлив и знает, для чего родился на свет, тем более общение с ним поучительно и радостно.

Жиганов родился на свет для того, чтобы стать не только музыкантом, но и явлением в музыкальном мире. Музыкантов много, много хороших композиторов, которые пишут хорошую музыку, но они повторяют сделанное до них. Жиганову было предначертано выполнить свой долг человеческий, который он постоянно ощущал.

Жиганов был классиком, причем не в обычном понимании этого слова — прожил столько-то и вот выяснилось, что он действительно имеет значение для развития культуры, искусст­ва, в частности музыки, — а классиком в том смысле, что в сво­ем творчестве он как бы объединял отдельные элементы обще­человеческой культуры, будь то культура России, Германии, Англии или Америки, и сам становился частицей этого общего достояния.

Потому творчество Жиганова — творчество не та­тарского только композитора, как творчество Чайковского не является творчеством русского только композитора, творчество Верди — итальянского. Это очень важное явление в развитии всей культуры человечества, когда в каком-то маленьком или среднем звене проявляется общечеловеческая сила духовного общения людей.

И говорить о Жиганове как о композиторе лишь татарском — все равно что говорить о Бетховене: немец­кий композитор. Да, конечно, он вырос на татарской земле, он сын татарки. Я помню, как Жиганов мне рассказывал свои первые впечатле­ния от песни, которую слышал от матери. Она пела тихо, чтобы никто не слышал, не дозволялось женщине распевать песни — тогда были свои законы. Может, в том и состояла особая пре­лесть некоего таинства музыкального общения матери с сыном.

Об этом он говорил мне очень серьезно, без всякой сентимен­тальности. Видимо, отсюда берут начало истоки его музы­кального дарования, и не только музыкального, но и граж­данского. Думаю, тут и создалось то, что формирует чело­века.

Я на старости лет верю, что человек делает не то, что он хочет, а то, что ему предначертано свершить общест­вом, атмосферой или, сказать просто, — Богом, Создателем. Каждый композитор, да и любой другой человек, является в той или иной степени маленьким или большим создателем, созидающим то, что суждено — ни меньше, ни больше, ни хуже, ни лучше.

Как композитор Жиганов является тем тружеником, который с татарской душой вошел в общий ансамбль мировой музыкальной, шире — духовной культуры. 

Жиганов шел немножко впереди всей татарской музыки, и не потому, что он лучше других татарских композиторов, но потому, что помимо таланта музыканта и чувства татарского фольклора он был наделен гражданским, свыше данным ему чувством вселенского восприятия. Поэтому, когда слушаешь музыку Жиганова, совершенно неважно, татарская она или нет.

Так же, слушая Моцарта, я совершенно не думаю об Авст­рии, слушая Мусоргского, не думаю: ах, вот это русская музыка!.. Жиганов — композитор как таковой, а корни его идут от татарской народной музыки, татарской интонации, более глубокой, чем принято думать по обывательским представ­лениям.

– К моменту постановки "Джали­ля" Ваше имя уже было широко известно. Что значила для Вас работа над спектаклем в профессиональном смысле, с какими трудностями и, возможно, открытиями Вы встретились?

– Меня волновал процесс преображения Джалиля – реального человека в оперный образ. Жиганов пишет о своем друге, а этот друг у меня стоит на сцене и должен петь, совершать героические поступки. На сцене он уже персонаж, очищенный от элементов жизни, без которых существовать легко и возможно каждому оперному герою. Вместе с тем этот оперный герой остается доступным и близким нам.

Превращение простого человека (просто Мусы) в оперный образ – процесс очень сложный и труднообъяснимый. Сейчас не модно ссылаться на Ленина, но об этом никто не сказал так хорошо, как он: «Что такое художественный образ? Это отскок от действительности». Лучше не скажешь!

С одной стороны, если нет действительности, как же отскочить от нее, с другой – это все же не сама действительность, а отскок от нее. Работа над «Джалилем» была в моей жизни этапом познания искусства оперного образа, моей второй жизнью, для меня, может быть, более важной, чем первая.

– Наверное, образ Джалиля был довольно сложным: помимо героического или поэтического его состояния требовалось раскрыть драму человека, который сознательно принимает маску предателя, заранее зная, как воспримут это близкие люди.

–  Я уверен, если композитор создает оперу, то режиссер мудро поступит, если не будет вмешиваться, а заниматься только своим делом. Я замечал, что самые великие композиторы, а мне приходилось репетировать в присутствии Прокофьева, Шостаковича, Стравинского, да и наших современников – Щедрина, Жиганова, когда я ставил спектакли, не смели ко мне подходить со своими предложениями и замечаниями, они присутствовали при моем творчестве.

Если же композитор «второго сорта», то обязательно начинал высказывать свое мнение, как бы он поставил спектакль. Поэтому самое высокое благо, которому я научился у настоящих, подлинных композиторов, создателей-драматургов – не вмешиваться!

Ведь я рискую разрубить очень важные нити, которые связывают различные ситуации, духовные взаимоотношения действующих лиц, и композитор может поддаться, уступить мнению режиссера, потому что сам-то не знает и не может знать всей тонкости того, что сочинил. То, что называется «гений», объяснить нельзя. Поэтому я ничего не менял и не советовал, не принимал участия в драматургии, а просто считал нужным понять и поставить на сцене то, что написано драматургом музыкальным – Жигановым.

– Чем различались постановки «Джалиля» в Казани и в Москве?

– Казанский вариант более реальный и бытовой. Для любого татарина Джалиль прежде всего татарин, товарищ, приятель. Когда же я ставил спектакль в Москве, то, естественно, пришел к обобщению и иногда к некоторому абстрагированию образа. Ведь для москвича Муса Джалиль – не конкретный человек, а герой оперы. Разные зрительные залы, разные обстоятельства.

Кроме того, с каждой новой постановкой спектакль развивается. Нужно много работать, думать над партитурой, чтобы почувствовать смысл музыки. Хотя в ней в общем-то смысла никакого нет, есть только чувства, эмоции. Когда же начинаешь размышлять над музыкальной драматургией, появляется ощущение законченности, точности, мастерства. Но все это ремесло, до которого публике нет никакого дела.

Я думаю, каждый, кто приходил на «Джалиля» в Большой театр, не задумывался над тем, кем по национальности был композитор и как сделан спектакль, всех волновала музыка – искренняя, страстная, талантливая.

– Тем более обидно, что опера «Джалиль» почти не идет в Казани... –

Опера сложна, и тут не виноваты ни Жиганов, ни музыка. К сожалению, у современного обывателя нет потребности подняться немного выше привычных пристрастии. Я сейчас мечтаю поставить оперу гениального композитора, который работал в XVII веке и признан всем миром – Монте-верди. Но ведь триста лет его никто не знал, Шекспира тоже триста лет не знали, Баха...

Все почитали Баха другого – не Иоганна Себастьяна, а сына, а потом оказалось, что у него был отец, который на сотни верст от сына в высоту. И обижаться на татар, что не идут на знаменитую татарскую оперу, не надо, как нельзя обижаться на русских, которые идут на какую-то чушь, вместо «Руслана и Людмилы» или великого произведения Мусоргского.

Существуют особые привязанности, объяснить которые подчас невозможно. «Дон-Жуан» – величайшая из опер мира. Если вы в Вене поставите ее, повесите афишу – через полчаса билеты проданы. Повесьте здесь – не купят ни одного. Вы приезжаете в Японию, пишете на афише «Лебединое»... «озеро» можете не писать, все билеты тут же проданы.

Или скажите, почему в Большом театре не идут такие оперы, как «Псковитянка», «Сказание о невидимом граде Китеже»? Тоже по глупости. Поэтому, что тут особенно переживать, сейчас время такое. Жиганов не для нашего времени, пускай он подождет. Мы не знаем, какая работа происходит сейчас в голове какого-нибудь татарского мальчишки и как он будет изучать творчество этого композитора. И как потом будет рождаться что-то новое, может большее, чем Жиганов.

Но мальчишка вырастет на его творчестве, а не только на пяти нотках.

Безусловно, не было бы татарского фольклора, не было бы и Жиганова. Я знаю его подлинное, высокого сорта отношение к народному искусству. Помню, как во время нашей совместной работы Жиганова критиковали: «ушел далеко от татарского фольклора». Это так же далеко, как Глинка – от русской песни, Вагнер – от немецкого фольклора... Все естественно.

Есть замечательная фраза, что художник должен быть чуть-чуть впереди своего народа. «Чуть-чуть впереди» означает открытие, путь в неизведанное. Поэтому, когда появляется современный композитор, мы многое не понимаем и по глупости начинаем критиковать его.

– Правильно ли я поняла, что Вы не приемлите само понятие национальной оперы?

– Понимаете, какая штука, существует сила создания и сила восприятия. Создать подлинное произведение искусства без национального (без мамы, которая поет татарские песни) невозможно. Без русской песни не могли родиться драмы Мусоргского. Но вот в «Кармен» Бизе действие происходит в Испании, однако это не испанская опера. Ее автор – француз и воспитан французской культурной традицией. В этом заключена сила создания, а сила восприятия...

Я, например, не понимаю современный рок. Я помню Прэсли, ребят из Ливерпуля, когда все это начиналось. А то, что мне «дают» по телевидению – этаких прохиндеев безвкусия, пошлости и невежества...

Спроси у них, кто такой Жиганов, – не знают, но они назовут множество фамилий, которые мне не интересны. Так что у каждого своя «коробочка», в которой он живет. Я предпочитаю Моцарта, а он им, бедным людям, богом отстраненным от оперного искусства, не нужен. Так мир создан, и не надо ни на кого обижаться.

– Существует мнение, причем и у людей достаточно образованных, что татарам не нужна опера, что этот жанр, дескать, не имеет почвы в традиционной культуре и потому в татарской музыке является несколько искусственным. Вам не приходилось сталкиваться с подобной точкой зрения?

– Тем людям, с которыми я познакомился в Казани, такое не приходило в голову. А вообще, дело в том, что опера – искусство не для всех. Не следует верить сказкам об итальянцах, будто каждый знает наизусть оперы Верди. Двадцать процентов итальянцев что-то понимают в опере и любят ее, так же в Германии, в России.

Опера – элитарное искусство, для избранных. Раньше об этом как-то неудобно было говорить, но история показывает – если нет избранного общества, нет общества вообще. И чем больше среди татар будет людей элитарного, аристократического вкуса, тем выше, богаче станет татарское искусство.

– Возвратимся к личности Жиганова. Что в его характере казалось наиболее привлекательным, вызывало уважение и восхищение со стороны людей, близко знавших его?

– Назиб был человек большой культуры. Я имею в виду культуру не как образованность или пребывание в искусстве, науке, но как почитание человека. Он с почитанием относился ко всем композиторам. Есть знаменитые музыканты, которые отделяют себя от всего, что их окружает. Он, напротив, всегда был открыт всей музыкальной культуре и, как полагается нормальному человеку, не задумывался над значением собственной фигуры.

Назиба интересовала родная консерватория, куда поступит талантливая девочка-татарка, которая будет замечательной пианисткой. Или он нашел какого-то парнишку, чуть ли не из деревни, у которого прекрасный слух, и который может вырасти в композитора. Это его интересовало.

Впрочем, такими нормальными людьми являются все великие музыканты, с которыми мне приходилось встречаться. Они, наверное, знают себе цену, однако никогда этого не подчеркивают, их занимают более серьезные, интересные задачи. Отрезок жизни, проведенный в Татарстане, я вспоминаю как светлое время. Не только потому, что мне было хорошо в теплом дружеском окружении Назиба, его семьи. В этом творческом общении я перешел на новую ступень в познании явления, которое называется Жиганов.

Беседа музыковеда 3. Салеховой с Б. Покровским была опубликована

в журнале «Казань» (1994, № 3-4.)

Покровский Борис Александрович (р. 1912) – режиссер, педагог, народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственных премий, главный режиссер Большого театра СССР.