«От Октября до апреля»

Анна Миллер

17 мая 1989 года

Одна из публикаций "Вечерней Казани" могла привести к серьезным последствиям, поскольку в ней впервые подвергались сомнению азбучные истины из Краткого курса истории партии.

В декабре 1988 года рамки политических дискуссий были уже максимально широкими, однако замахнуться на другую версию Октябрьской революции?

Публикация была подписана корреспондентом отдела науки, учебных заведений и культуры Анной Миллер, но это, по сути, была стенограмма дискуссии в политклубе "Прошлое и мы" Казанского государственного университета, на которой она присутствовала.

Редактора «Вечерней Казани» Андрея Гаврилова и секретаря партийной организации Любовь Агееву вызвали в горком партии - бдительные сотрудники Главлита, которые сидели на одном этаже с редакцией "Вечерки", решили упредить эту публикацию: В горкоме КПСС Гаврилову посоветовали материал не публиковать.

Он все-таки вышел, но много позже, с примирительным послесловием, который устроил партийных функционеров.

Предлагаем вашему вниманию тот самый материал под рубрикой "Историки спорят".

«От Октября до апреля»

Мы живем в эпоху дискуссий. Дискутируется сегодня практически все – от бытовых проблем до вчера еще казавшихся незыблемыми идеологических постулатов. Но самые бурные споры развернулись, пожалуй, вокруг вопросов, связанных с советским периодом отечественной истории.

Интересный разговор о новых подходах к изучению истории Октября, о проблемах истории, которые дискутируются сегодня особенно широко, состоялся в университетском клубе «ПРОШЛОЕ И МЫ». В нем приняли участие историки Москвы и Казани, доктора наук Л. ПРОТАСОВ, И. ТАГИРОВ, А. ЛИТВИН, кандидаты наук В. МИЛЛЕР, Л. ОВРУЦКИЙ, А. НЕНАРОКОВ.

Встреча состоялась в декабре, но редакция по зависящим от нее причинам смогла опубликоватъ запись беседы только сейчас.

Когда рушатся стереотипы

Л Протасов. Тему Октября называют в историографии «вечнозеленой» темой. Этим как бы подчеркивают ее популярность, во-первых, к процветание, во-вторых. Но если разобраться в нынешней ситуации, выяснится, что тема требует значительно большего внимания и новых глубоких исследований.

Прежде всего следует решительно отойти от фатализма в освещении Октября, от представления о революционном процессе как насквозь запрограммированном и организованном. В сущности это разновидность религиозного подхода.

Я вспоминаю полемику, развернувшуюся в 1968 году, во время доклада Павла Васильевича Волобуева на секции историков Октября. Он тогда говорил, что могла революция с самого начала и до конца быть рассчитанной, что еще утром 25 октября было известно, чем завершится вооруженное восстание. Но здесь с места сорвался один ортодоксальный историк партии и закричал, что именно так, именно все было рассчитано и известно заранее.

Но при таком подходе мы отказываемся от рассмотрения исторических альтернатив. И все действующие лица истории, как в греко-римской мифологии, выступают героями или злодеями.

Л. Овруцкий. Сегодня нет никаких препятствий к тому, чтобы мы задавали самые насущные вопросы, которые кое-кто еще по старой памяти называет острыми. Тут уместно вспомнить бессмертный лозунг французских энциклопедистов, который так восхищал Маркса: «Все должно предстать перед глазами разума и либо доказать свое право на существование, либо отказаться от него».

Меня, например, особенно в контексте перестройки нашей этики, интересует вопрос о взаимоотношениях большевиков с буржуазными, демократическими партиями. То, что у нас их рисуют исключительно черными красками, это факт, известный не только историкам. Мы часто видим в кино и читаем в книгах, какие это подлые были люди – меньшевики, эсеры. Это не так, конечно.

Эсеры, например, продемонстрировали высоту духа в вопросе о жизни и смерти. Я имею в виду их подход к террору. Отнимаешь чужую жизнь – должен отдать свою. Каляев покушается на великого князя Сергея Александровича и остается на месте, зная, что будет казнен. Борис Донской убивает в 18-м году Эйхгорна, главнокомандующего германскими оккупационными войсками на Украине, и отказывается бежать, зная, что его ждет виселица.

В. Миллер. Непролетарские партии, их участие в революции в период от Февраля к Октябрю – одно из белых пятен нашей историографии. Мы, в сущности, не представляем себе по-настоящему, как выглядела, скажем, политическая статистика 17-го года. На протяжении десятилетий привычно повторяли, что большевиков всегда было больше, чем меньшевиков, что они оставались ведущей силой революции на всем ее протяжении.

Мне пришлось несколько последних лет заниматься меньшевиками, и я пришел к весьма неожиданным выводам. Сколько, вы думаете, было большевиков к февралю 17-го? До сих пор примято считать, что 24 тысячи. «Краткий курс» называет цифру 40 тысяч. Подсчеты показывают: не более 10 тысяч! То есть несравненно меньше, чем меньшевиков.

Позже, по мере нарастания революции, соотношение стало меняться. К лету обе партии численно примерно сравнялись, а к осени большевики выросли до 350 тысяч: они предлагали действенную программу развития революции, в то время как меньшевики топтались на месте.

А. Литвин. Не представляя себе конкретной динамики политической борьбы в революции, можем ли мы разобраться до конца в ее сущности? Можем ли ответить на вопросы, которые прозвучали сегодня в этой аудитории: чем была революция – переворотом, совершенным горсткой революционеров, или мощным народным движением? И если верно последнее, то почему оказались нереализованными демократические потенции революции, во имя которых она и совершалась?

Л. Протасов. Нам сейчас в первую очередь следует заняться изучением действительного характера Октябрьской революции. Известно, что это была революция социалистическая, решавшая по пути и демократические задачи.

Тут надо не только сопоставить удельный вес социалистических и демократических задач революции. Надо изучить характер демократических движений в Октябре и накануне Октября. Отсюда тянутся нити дальше – в период строительства социализма.

В этой связи очень важен и тоже почти не тронут вопрос об участии в революции городских средних слоев, то есть той части населения, которая не относилась ни к пролетариату, ни к буржуазии и составляла примерно 60-80 процентов горожан.

Большевистское влияние там не было сильным. Особенно негативно были настроены к большевикам средние слои: студенчество, интеллигенция. И тот факт, что в октябре они поддержали большевиков, вовсе не исключал их дальнейших колебаний. Вот это надо как следует осмыслить: почему средние городские слои и крестьяне в октябре 17-го поддержали революцию и почему они позже изменили отношение к большевикам.

Л. Овруцкий. Трагический момент революционной истории, к которому почти не обращались до сих пор, – красный террор. Мы долго считали, что красный террор – это некий, даже не адекватный ответ на белый террор. А между тем читаю стенограмму доклада Зиновьева на VIII съезде партии, где говорится, что в Перми человек в кожаной тужурке вызывает ненависть. И если бы только в Перми...

Почему его ненавидели? Кто? Видимо, не враги. Иначе большевика Зиновьева это бы не беспокоило. Масса обывателей, в интересах которых, собственно, и совершалась революция, они боялись и ненавидели. Почему? На этот вопрос историкам тоже еще предстоит ответить.

Что было бы, если бы...

И. Тагиров. До сих пор мы изучали лишь предпосылки победы большевиков. Создалось впечатление, что иного было не дано. Но ведь возможности были самые разные. И поражение было возможно – возврат к монархии, пусть и конституционной.

Ни одна из возможных альтернатив, повторю, в нашей историографии не рассматривалась. Допустим, создание буржуазно-парламентской республики, о которой говорил и Ленин. Почему она не осуществилась, эта возможность? Надо бы разобраться.

Я хочу особо остановиться на варианте создания многопартийной системы власти. Ведь было несколько, кризисных моментов уже после Октября, когда большевику вполне могли потерять власть. Во время брестского кризиса, скажем, это могло случиться, когда левые

большевики сомкнулись с левыми эсерами. Методы осуществления Декрета о земле отнюдь не вызывали единодушной поддержки, тут тоже возможно было поражение. Или, допустим, Учредительное собрание могло созвать правосоциалистическое правительство без большевиков.

То есть могла бы сложиться система мирной сменяемости власти. Мы могли бы явить миру невиданный пример социалистического плюрализма...

Л. Протасов. Говоря о возможных направлениях развития нашей страны после Октября, конечно, нельзя упускать из виду возможность буржуазно-реформистской альтернативы, которую отстаивали меньшевики и эсеры при поддержке части буржуазии. И надо признать, что за 8 месяцев пребывания у власти меньшевики и эсеры располагали реальной возможностью направить страну по буржуазно-демократическому пути. Но они этого не сделали! И уже осенью 17-го буржуазия практически отказывается от реформистского пути, прибегая к поддержке военной диктатуры.

И получается, что к Октябрю реальными были уже только две возможности: власть большевиков или власть контрреволюционной диктатуры.

И. Тагиров. Мне тут задают вопрос об отношении большевиков к демократии. Разумеется, они не отвергали демократии. Более того, именно демократические лозунги помогли им получить поддержку населения и прийти к власти в октябре.

Большевики не отвергали демократию и на практике вплоть до начала гражданской войны (вспомним хотя бы «Очередные задачи Советской власти», где Ленин развивает идеи экономической демократии).

Но с началом гражданской войны возобладали военно-коммунистические тенденции. Росла уверенность в том, что все вопросы можно легко решить путем насилия. Этому способствовали и изменения в составе самой партии, пополнение ее за счет массы политически незрелых людей, примкнувших к большевикам в пылу гражданской войны. Уроки Кронштадтского и Антоновского мятежей заставили большевиков думать об иных, более демократических путях к социализму, подвели к нэпу.

А. Литвин. Коль скоро мы заговорили об исторических альтернативах, стоило бы обратиться к постановке вопроса, предложенной тем же Волобуевым: можно ли было избежать гражданской войны? Волобуев считает – можно, и с ним трудно не согласиться. Ссылаясь на Ленина, он утверждает, что гражданской войны могло не быть при двух условиях: при переходе власти в руки Советов и обеспечении союза большевиков с другими демократическими партиями России.

Предполагалось создать коалиционное социалистическое правительство, но оно не было создано. Почему? Волобуев отвечает на этот вопрос традиционно: потому что эсеры и меньшевики не захотели. Но тут встает другой вопрос: а что сделали большевики, чтобы их привлечь? Во всем ли здесь они были правы? Почему хоть в чем-то не уступили, не пошли на компромисс?

Л. Овруцкий. А ведь опыт многопартийного блока уже был после Февраля. Тогда в России впервые в ее истории возникла многопартийная система. (Возможно, этот опыт станет вновь актуальным в недалеком будущем). Около 90 партий сосуществовали свободно. И надо помнить, что в дни корниловщины Ленин предложил мирный переход к власти Советов, к демократической межпартийной борьбе внутри Советов, и именно благодаря консолидации демократических сил удалось быстро справиться с корниловщиной.

А. Литвин. К сожалению, этот опыт был кратковременным. Думаю, именно здесь была упущена демократическая альтернатива развития общества. И в конце концов мы получили Сталина, получили террор. Точно так же немецкие коммунисты в начале 30-х отказались от союза с социал-демократами и получили Гитлера.

Магистр и его орден

И. Тагиров. Сравнение вполне правомерно. Им было чему поучиться друг у друга, Сталину и Гитлеру. Можно говорить о сходстве методов одурачивания масс при Сталине и при Гитлере. Правда, речь тут идет скорее о форме, чем о сути.

А. Литвин. Думаю, сходство тут не только формальное. Недавно опубликованы документы, которые позволяют сделать вывод о том, что Сталин вполне сознательно ориентировался на гитлеровские политические методы. Я имею в виду знаменитый приказ о введении штрафных батальонов и заградительных отрядов (он был принят в 1942 году и лишь недавно опубликован «Военно-историческим журналом»). Там в качестве обоснования таких мер прямо говорится: поскольку в немецкой армии они введены, почему бы нам не поучиться у врага и т. п.

И второй документ, приведенный Антоновым-Овсеенко в его «Портрете тирана», – директива 38-го года о введении физических методов допроса, подписанная Сталиным и Ждановым. Там тоже есть аналогичная ссылка: поскольку, дескать, фашисты по отношению к коммунистам и рабочим применяют пытки, то и нам не возбраняется применять их по отношению к фашистским агентам и шпионам.

А. Ненароков. О Сталине сегодня говорится очень много, и один из вопросов, который часто задают (я тоже получил сейчас такую записку): если бы победил не Сталин, а Троцкий, все было бы по-другому?

Вопреки устоявшемуся мнению, что Сталин целиком и полностью реализовал идеи Троцкого, я считаю – победи Троцкий, возможно, все было бы по-другому. Во-первых, в отличие от Сталина Троцкий был умным человеком. Он мог ошибаться, но он не был догматиком. В середине 20-х годов он в целом ряде вопросов далеко ушел от собственных представлений начала 20-х. В его работах есть мысли, которые и сейчас просто поражают. Он, например, в 25-м году пишет, что если мы не сумеем научно обосновать перспективы развития страны, то обречены на десятилетия застоя.

Взгляды Троцкого постоянно эволюционировали. А Сталин был ортодоксом, догматиком. Он ведь умудрился до конца остаться «бестоварником» – об этом свидетельствует его книга «Экономические проблемы социализма в СССР», написанная в 52-м году. Так и продолжал говорить, что мы вот уже завтра перейдем к прямому продуктообмену. Правда, деревне к тому времени уже совершенно нечего было менять с городом, а через некоторое время и городу нечего стало менять с деревней...

Вот эта абсолютизация, догматизация каких-то устаревших представлений о социализме сыграла в нашей истории особенно пагубную роль. И тут, конечно, не один Сталин виноват. Когда Ленин пришел к выводу, что большевики стоят перед необходимостью коренной перемены своего взгляда на социализм, когда он подошел к мысли о нэпе, никто из его окружения по-настоящему не понял этого, и Сталин, конечно, меньше других.

Л. Овруцкий. Думаю, что гигантская проблема, которую нам еще предстоит разрешить, – это непредвзятое отношение историков к личности Сталина. Раньше мы кричали Сталину осанну, теперь при упоминании его имени кричим караул. Велика ли разница? Личность эта притягивает исследователей, как магнит, но масштабы ее, по-видимому, еще не определены. Надо уйти от субъективистских схем. Нельзя объяснять все дурным характером Сталина или тем, что у него по части либидо наблюдался дефицит, который компенсировался стремлением к власти и террору.

Ведь сталинизм не Сталин придумал. Надо искать ему социологическое, историческое объяснение. Если вдуматься, как развивался механизм культа, как запускался этот сумасшедший маховик, то можно увидеть, что культу Сталина предшествовала целая система культов, возникших еще до него, и им активно поддержанная.

Создавался культ вождей. Их именами назывались города, улицы, заводы. Гатчина была Троцком. Был город Зиновьев. Возник культ социальных институтов: органов управления, армии, МВД. Я уж не говорю о культе партии, ЦК и Политбюро. И только потом появляется А. Ненароков. Тут задали вопрос: диктатура партии – это необходимость или искусственность? Формулировка небесспорная, но не в ней суть. Здесь как раз встает вопрос о том, во что была превращена партия. Стала ли она, по словам Сталина, «орденом меченосцев»? Да, стала. А до Сталина вопрос о целесообразности партийной диктатуры не стоял. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть хотя бы тот минимум литературы, который изучается на семинарах – «Детскую болезнь левизны в коммунизме», например.

Л. Овруцкнй. Ссылку на эти сталинские слова о партии как об «ордене меченосцев» мы встречаем в последнее время и у Шатрова, и у Рыбакова, и у других писателей и историков. Но никто еще, кроме вас, Альберт Павлович, не ответил на вопрос: а превратилась ли действительно партия большевиков в «орден меченосцев»? И если да, то когда начался процесс возвращения ее в нормальное, первобытное состояние?

Историки партии, толкуют о своем предмете, а сам предмет, видимо, не вполне ясен. Собственно, о чем говорим? О партии какого типа? Ленинского, нового типа? Или старого, социал-демократического, парламентского типа? Или о сталинском «ордене меченосцев»?

Я думаю, что сегодня в партии нужны какие-то размежевания. Я не согласен с Бурлацким, когда он говорит: мол, пусть будут в партии и ленинисты, и сталинисты, и еще кто-то, и пусть они там, как в каком-то отстойнике, вращаются, «доходят» постепенно и т. п. Я считаю: нужно размежеваться.

Правда, в читательской почте встречается протест против таких тенденций, не вполне, правда, мотивированный, но вполне понятный. Этот протест, видимо, навеян старыми страхами, помноженными на культовое отношение к партии, о котором мы говорили. Ведь были времена, когда с исключением из партии кончалась жизнь. Вспомним Макара Нагульнова, который хотел застрелиться, когда его исключили из партии. Казалось бы, в чем дело? Воюй за Советскую власть и дальше, не будучи членом партии. Но культ партии столь силен, что человек, отлученный от нее, решается на суицид.

Сегодня размежевание надо понимать как свободу союзов. В партии есть люди, мешающие эффективно проводить перестройку. Пусть они уйдут. Консерваторы, сталинисты пусть образуют свою партию, если смогут. Мы только выиграем. Это как с воздушным шаром: чтобы подняться выше, надо избавиться от балласта.

Кстати, о многопартийности. Сегодня об этом много говорят. Но можно ли ввести ее декретом? Ну, объявили: с сегодняшнего дня однопартийность отменяется, вводится многопартийность, Ну и что? Разве партии возникают по чьим-то указам? Они возникают (или не возникают) в зависимости от уровня политических отношений в обществе.

Нужен закон об общественных организациях. Пусть они регистрируются и делают, что пожелают, не расходясь, конечно, с Конституцией. Коммунистам надо заново учиться полемизировать, убеждать, завоевывать массы. Именно так, между прочим, ставит вопрос секретарь ЦК Разумовский в своей статье, опубликованной недавно в журнале «Коммунист».

Думою, созданию многопартийной системы должно предшествовать воссоздание однопартийной системы. Надо возродить нашу партию. И процесс, как представляется, пойдет таким образом: будут политизироваться различные общественные группировки и одновременно будет возрождаться Коммунистическая партия, поскольку она уже не монополист, ей надо учиться существовать в условиях идейной конкуренции.

И если соотносить эти процессы с историческим опытом Октября и послеоктябрьских событий, то сегодня мы, пожалуй, вправе смотреть на будущее страны чуть 6олее оптимистично, чем вчера.

Записала А. МИЛЛЕР

ОТ РЕДАКЦИИ

Любая дискуссия предполагает взвешенность суждений, доказательность и корректность. Тем более, когда речь идет о судьбоносных событиях нашей истории, личности Ленина и других выдающихся деятелей Октября.

На наш взгляд, утверждения оппонентов не во всем убедительны, грешат схематизмом, запальчивостью и безапелляционностью тона. Например, утверждение «победи Троцкий – все было бы по-другому».

 К слову, о Троцком. Эта неоднозначная фигура мало известна нынешним поколениям советских людей. В то же время утверждения типа «в отличие от Сталина Троцкий был умным человеком», скорое упрощают взгляд на эту личность, равно как и на Сталина, которого вряд ли можно было бы упрекнуть в отсутствии ума.

И еще. Замечание, что «сталинизм не Сталин придумал», что его культу предшествовала целая система культов, не снимает ли ответственность с «вождя всех народов» за чудовищные извращения ленинизма, не ведет ли к подмене понятий, когда сталинизм отождествляется с культом личности?

Наконец о многопартийности. Эта тема требует глубокого и серьезного изучения. Здесь не приемлемы скороспелые рецепты. Высказывая на этот счет свою точку зрения, участники спора проясняют вопрос, относительно которого существуют разные мнения.

Историки спорят... Можно с ними в чем-то полемизировать, не соглашаться, но при всем при том им нельзя отказать в свежем взгляде на некоторые сложившиеся исторические представления.

А без свежих идей не может быть обновления.

«Вечерняя Казань», 17 мая 1989 года