Что случилось со школой?

Любовь Агеева

05 октября 2024 года

Наша беседа с моей любимой учительницей Тамарой Петровной Алясовой состоялась во второй половине 1990 года, когда я работала над книгой «Казанский феномен: миф и реальность».  

Текст потом вошел составной частью в эту книгу. Есть он и в новом издании — «Стенка на стенку. Казанский феномен подростковых группировок» (Москва, изд-во АСТ, 2024).  Не скрою, я его дополнила, поскольку за эти годы мы не раз, общаясь по телефону, говорили о школе. 

Тамара Петровна со своей первой книгой

Размышляя о судьбе казанских подрост­ков, я не могла не вспомнить собственное дет­ство, школу, в которой училась, любимого учителя. Тамара Петровна Алясова вела в нашем классе историю, кроме того была ди­ректором нашей четвертой школы в небольшом городке Отрадном Куйбышевской области, где я училась с 4-го по 8-й класс. Она во многом повлияла на мое мировосприятие, увлекла своей профессией. Правда, учителем, как она хотела, я не стала, но в журналистике выбрала именно это тематическое направление ― образование и воспитание.

— Зная об истинном положении современной школы — и как мать, и как журналист, для которого народное образование — сфера осо­бого интереса, не могу не видеть, какие серьезные деформации здесь произошли. Давайте сравним школу сегодняшнюю, спустя 25 лет после моего выпускного вечера, и нашу, четвертую школу.

Это было место, куда мы бежали с радостью. Помню не только уроки, но и работу в поле, на школьной кроликоферме. Помню, как на собран­ный нами металлолом был куплен новенький автобус для города, храню снимок с того события —  мне как председателю совета дружины вручается символический ключ от автобуса.

— Я пока еще всерьез не осмысляла это. Давай подумаем вместе. Начнем с того, что 25 лет назад, как и се­годня, школы и учителя были разные. Тогда воспитание было в основном авторитарным. Оно и не могло быть другим в авторитарном обще­стве. Но не все школы были такими.

Атмосфера четвертой школы была другой. Мы стремились к тому, чтобы школа принадлежала в первую очередь вам, детям. Ты помнишь, и пионерская, и комсомольская организации рабо­тали у нас неформально. Мы стара­лись сделать всё возможное, чтобы вам было в школе интересно. И чтобы вы знали, чем живет наш город, вся страна.

— Значит, уже в то время где-то в другой школе дело заме­нялось пустословием, пышным цветом расцве­тал формализм, оказавшийся таким губитель­ным для воспитания?

— К сожалению, да. Я видела, что колле­ги из других школ работают по-другому. Так, наверное, было везде. Сегодня ведь тоже так: кому-то из ребят повезет — и он попадет в добрые руки, кому-то нет — и он сполна познает, что такое авторитарная пе­дагогика.

Но все-таки 25 лет назад атмосфера в це­лом в школах была здоровее. Меньше было очковтира­тельства, показухи. Я тогда была молодой учительницей, только что стала директором школы. Было много интерес­ных планов, старалась работать нестан­дартно.

Дело тут не только в моих личных ка­чествах, не в том, что у нас сложился хоро­ший педагогический коллектив и был хоро­ший контакт с родителями. Всё это важно. Но главное в другом — всё, что мы делали, совпадало с нашими истинными устремления­ми и интересами. Не было лжи и лицемерия, которые появились позднее практически пов­семестно. Был какой-то удивительно гармо­ничный мир, в котором всем было хорошо и радостно жить. При всём при том, что мы ви­дели несовершенство нашей жизни, бедность нашей школы.

Ушел этот мир — и школа перестала существовать для ребенка как родной и желан­ный дом. Сегодня это отчуждение достигло ката­строфических пределов. Изменилось государство, изменились общественные отношения — и школа стала другой. Школа перестала воспитывать, знания стали товаром, учителя — обслуживающим персоналом.

— Но как же вам удавалось сохранять этот гармоничный мир, если разрушение школы уже шло?

— Я думала над этим, читая Библию. Мы ведь тогда тоже были верующими. Только роль Бога у нас играла абстрактная идея. Что является основой всякой религии? Святая ве­ра в абсолютные истины. Так вот, мы не сом­невались ни в чем. И вас растили такими же. На уроках я цитировала слова Маркса о том, что всё надо подвергать сомнению, и тут же говорила: раз так сказал Маркс, значит, это истина, которую надо принимать без сомне­ния.

Мы были одержимы в своей вере. Мы не сомневались, что строим лучший мир. Мы проповедовали вам эти идеи — и сами жили ими. Когда отрыв слов от дела стал виден всем, дисгармония стала всеобщей. Разве школа могла оставаться в таких условиях гармоничной? Как одна морская капля явля­ет все свойства моря, так и школа несет на себе отпечаток всего общества.

Сегодня положение школы особенно опас­но: ни учителя, ни ученики ни во что не ве­рят. Развенчаны и идеи, и герои, на примере которых мы вас учили.

— Но, может, идеи оказались с червоточинкой.

— Возможно. Но как жить без веры вообще? Нельзя забывать, что рядом с нами дети. Как они себя чувствуют в вакууме безверия? Детей, как утверждают ученые, лучше все­го воспитывать на положительных примерах. Но где их взять, когда общество нацелено на отрицание всех авторитетов? Чем обернется для детей сегодняшняя пестрота мнений?

— Но ведь отрицая ошибочные ценности, общество очищается. Этот процесс необходим. Хотя мне тоже не по душе определенный ма­зохизм в критике нашего прошлого. В такой атмосфере не хва­тает свежего воздуха для дыхания, не видно перспективы...

— Признаюсь, я тоже в некоторой расте­рянности. Дело, по-моему, не в том, что крити­ки много. Хотя про наш город этого не ска­жешь. Здесь перестройки пока не видно. Мы затеяли капитальный ремонт своего дома, всё от крыши до фундамента разруши­ли, а о том, в каких условиях жить дальше, не поду­мали.

— Наверное, надеялись, что ремонт будет недолгим. Да и нет у нас другого дома, чтобы сменить жилье на время ремонта.

— В том-то и дело. Значит, надо было по­думать о том, чтобы процесс очищения не при­нес новых бед.

— В чем же тут наше спасение?

— В учителе. Он должен научить детей видеть мир не черно-белым, а объемным, многокрасочным. Это спасет наших детей от цинизма, и, будем надеяться, они сумеют, в отличие от нас, построить более справедливое и счастливое общество.

— Давайте вернемся к нашей школе. Меня удив­ляет та неприязнь, с которой сегодня отно­сятся к отличникам. Это наблюдается и в школе, и в вузе. На страницах печати о них говорят тоже преимущественно иронично. Может, я ошибаюсь, но в нашей шко­ле пятерки не были поводом для иронии.

— Ты не ошибаешься. В нашей школе от­личников уважали. Но за этими пятерками стояли реальные знания, чего сейчас зача­стую не бывает. Престиж знаний тогда был еще высок. Знаний, а не оценок!

— И когда он стал падать?

— После введения всеобщего среднего об­разования. Что было раньше? — слабый ученик оставался на второй год, потом, если хотел и мог, подтягивался до остальных — или уходил из школы,  шел работать. Причем работал с желанием, чаще всего находил себе место по силам — и был счастлив. Ведь любая рабо­та хороша, если она приносит человеку удов­летворение. Я вижу, с какой гордостью наша дворничиха оглядывает прибранный двор. Ей может позавидовать любой инженер, который работает из-под палки.

Одна из главных задач учителя, я счи­таю, — уловить тот момент, когда ученик не может или категорически не хочет учиться, но в нем есть желание физического труда. В годы твоей учебы это был естественный отбор. После введения все­общего среднего образования уход из школы стал невозможен. Мы заставляли ученика делать то, к чему он питал явное нежелание, делали вид, что учим, а ученик просто отси­живал положенные часы, уверенный в том, что его всё равно переведут в другой класс. А это уже не что иное, как воспитание таких качеств, как лицемерие, ложь, наглость, рав­нодушие к делу, стремление без труда вынуть рыбку из пруда.

А ведь от того, что видит ученик в школе, во многом зависит  то, как будет строиться его жизнь дальше.

— Последствия этого нравственного раз­ложения мы будем ощущать еще долго. Шко­ла воспитала целое поколение лентяев, лю­дей недобросовестных и бесчестных, привык­ших брать, но не желающих отдавать.

— Как вы, журналисты, легки на обобще­ния. Во-первых, мы делали это не по своей во­ле, во-вторых, в это же самое время школу за­канчивали тысячи людей достойных.

— Но почему учительство страны не воз­мущалось, ведь вы не могли не предвидеть по­следствия этих ошибок?

— Это сегодня мы безбоязненно обсужда­ем партийно-правительственные постановле­ния. А что могла я, рядовой директор рядо­вой школы, поделать? Я была вынуждена принять правила игры. Ведь при оцен­ке работы школы смотрели не на то, как мы реально учим и воспитываем, а на то, как хо­рошо мы встретим проверяющих, напишем от­чет...

Мне удавалось воплотить свои замыслы процентов на сорок. Очень часто слышала: «Нельзя!». Помню, однажды, когда зарубили на корню очередную нашу инициативу, я даже расплакалась на заседании горисполкома.

— Мне трудно судить о жизни шестой школы, где вы были директором, а я — старшей пионерской вожатой. Работать пришлось мало, а потом, став студенткой, из Отрадного уехала вовсе. Но при наших встре­чах вы всегда говорили о каких-то новых идеях. То о школьных мастерских, то об эстетическом факультативе.

— Но знала бы ты, с каким трудом всё это воплощалось в жизнь! И с какой лег­костью разрушалось, когда надо было выпол­нить чье-то указание. Не понимаю, зачем надо было закрывать у нас школьные мастерские, если в них школу труда проходили десятки старшеклассников? Объяснение простое: велено было создавать городской учебно-производственный комбинат. Мастерские разорили, а УПК их не заме­нил.

И сколько таких решений принималось сверху. И выполнять их приказывали всем, без учета местных условий, независимо от то­го, есть ли средства, кадры.

— Очевидно, что надо менять атмосферу школы. Но как?

— Надо сделать всё возможное, чтобы пробиться к душе ребенка, воспитать в нем культуру чувств. Это, пожалуй, главное. И это невозможно без гуманизации, демократи­зации образования. К сожалению, не все учи­теля это осознали.

— Я не помню, чтобы в мое время учи­телей заставляли как-то особо работать с трудными. Хотя, конечно же, были в нашем классе мальчишки, которых, по сегодняшним понятиям, можно отнести к педагогически за­пущенным. Кстати, несколько лет назад одного из них я увидела на Доске почета какой-то отрад­ненской организации.

— Мы не выделяли таких ребят из общей массы. Этому правилу я следовала всег­да. Требовала от учителей не планов по про­филактике правонарушений, а реальной, жи­вой работы. Разобьем, бывало, всех таких ре­бят по учителям-мужчинам. Как и чем они заинтересуют мальчишек — это они выбирали сами. Кто-то увлекал автоделом, кто-то — спортом...

— В моем журналистском блокноте много историй о бедах современной школы. С особой тревогой пишу о репрессивной педагогике, при которой учитель всегда прав. Педагоги жестоки к детям, дети — к учителям. Скажи­те, откуда начинается жестокость? Где отправ­ная точка?

— Как правило, первоисточник конфлик­та — ученик. Но от учителя зависит развитие этого конфликта: раздуть его до вражды и обоюдных страданий или задушить в зароды­ше. Я не беру случаи, когда в школе работа­ют люди, которым это противопоказано. От них — большое зло.

В каждом классе стало больше детей с нервными заболеваниями, и они, как правило, агрессивны, жестоки, неуправляемы, очень сильно влияют на других. Иной раз идешь на урок, так к нему готовишься — ну, думаешь, сейчас всех удивлю. А заходишь в класс — он, как еж, ощетинился. Кто-то с кем-то под­рался, кто-то кого-то обидел... И все твои пла­ны долой. Но раздражаться нельзя.

Недавно узнала, что у экстрасенсов есть такое правило: не раздражай раздраженного. Это значит, сначала надо человека успокоить, а уж потом лечить. Вот так же должны рабо­тать учителя. Положить спокойно руку на плечо строптивого мальчишки, хотя он зве­рем на тебя смотрит. Сейчас с ним разби­раться не надо. Потом, когда отойдет...

Конфликтовать с учеником — это значит, опуститься до уровня его ошибок, закрепить их, что не совместимо с главной задачей педа­гога — учить и воспитывать. Как можно учить тому, чем не обладаешь сам? На ребят сердиться нельзя. Как правило, у тех, кто нас беспокоит, сложная судьба, не всё в порядке дома.

Но я должна сказать, что и среди учите­лей много стало людей равнодушных. Особен­но среди молодых. Мы порой забывали про собственные семьи, а сегодня иной учи­тель ни минуты не задержится в школе сверх положенного. Ни за что не будет рабо­тать с учеником дополнительно: двойка — и конец общению. Разве дети этого не чувству­ют?

Такой я помню Тамару Петровну со школьных лет

— Сейчас много разговоров о педагогике сотрудничества. Но у меня такое ощущение, что я всё это знаю из жизни. По-моему, наша школа жила по таким законам.

— Да, это было, было, это хорошо забы­тое старое. Спасибо учителям-новаторам, что они нам напомнили. Но это возврат на новом витке. Новаторы пытаются все школы сделать открытыми для детей, пробуждают в каждом учителе творчество, собственное «я».

Но не стоит забывать: воспитывает не одна школа.

Любовь Агеева

1990 год