Леонид Любовский: «Мы – щепки во всеобщем развале…»

Любовь Агеева

30 апреля 2013 года

Мой собеседник – композитор. И еще доцент кафедры композиции Казанской консерватории. А главное – очень образованный, интеллигентный человек, каких уже мало осталось в наше время.

Начиная разговор, я спросила Леонида Зиновьевича Любовского, как ему живется сегодня, в обстановке все общей нетерпимости и разрухи, когда об искусстве порой даже не вспоминают. Он грустно улыбнулся.

– Ощущение такое, как будто я попал в другую страну, в другой мир. Другое общество, в котором очень неуютно жить. Не до Баха, когда не знаешь, как прокормить семью.

Но культура и воспитание – это те области, которые запускать преступно: от них зависит уровень цивилизованности общества. Пока же мы – беспомощные свидетели развала культуры и, к сожалению, ощущаем себя щепками в этом развале. Очень жаль, что сейчас музыка все чаще подменяется электронным суррогатом – это, конечно, дешевле. Но это своего рода музыкальные консервы, которые человек с удовольствием поглощает, не замечая подмены.

Я не сомневаюсь, что «живая» музыка всегда будет живой. И всегда будут люди, которые будут ценить настоящую музыку, настоящую поэзию, настоящую живопись… Не будем обманывать себя. Музыка всегда была и будет элитарной, она, увы, не всем доступна. Но как много людей проходят мимо этого великого явления, не попытавшись понять его!

Я вспоминаю Бориса Лукича Лаптева, известного профессора-математика. Он поздно пришел к классической музыке – лет в 30. Зато потом признавался, что не мог и дня прожить без музыки, которая стала для него особым идеальным миром, в котором можно найти и духовное удовлетворение, и внутреннюю гармонию. Он, был удивительным слушателем.

– Как вы считаете, сколько в Казани таких слушателей, как Борис Лукич?

– Я думаю, сейчас уже очень мало. Уходят слушатели старшего поколения, среди молодежи их немного.

– Леонид Зиновьевич, это, конечно, плохо, когда пустеют концертные залы. Да и всегда так было: серьезная музыка редко собирала большую аудиторию. Видимо, ваши ощущения собственной ненужности рождены все-таки чем-то другим.

– Нет. Я помню: в шестидесятые и семидесятые годы многие симфонические, да и камерные концерты проходили при аншлагах. Интерес к музыкальной жизни чувствовался со стороны руководства республики. И хотя мы часто относились к этому с иронией, но это было гораздо приятнее, чем теперешнее равнодушие.

Я помню секретаря обкома партии Валеева, который приходил поздравлять меня с премьерой Третьей симфонии.

– Служба их заставляла.

– И все же, мне кажется, они чувствовали свою ответственность перед обществом. Это были люди, которые во многом влияли на уровень культуры города–ведь они принимали решения. Сейчас же культура как бы в подвешенном состоянии...

Какая сейчас выгода ставить современное сочинение? Под современного композитора просто не дадут денег в Кабинете министров. Да и откуда там знают, под кого давать, а под кого нет?

Для меня сейчас очень важна премьера Пятой симфонии, я хочу, чтобы ее услышал город. Но где взять деньги для оплаты оркестра? Раньше мои авторские симфонические концерты проходили по инициативе исполнителей. И не только в Казани. У Рахлина было два концерта, у Салаватова – два или три.

Сейчас я сам прошу в филармонии: сделайте. Мне открыто говорят: «А найдите четыре с половиной тысячи рублей для оплаты оркестра». Правильно: время такое пришло. Но у меня нет таких денег! Союз композиторов не даст. Правительство республики даже на мой столетний юбилей на такую сумму не раскошелится, хоть я и заслуженный деятель искусств республики.

Пользуясь случаем, я предлагаю Верховному Совету Татарстана обменять свой диплом заслуженного деятеля на деньги для Проведения авторского концерта.

– Видимо, положение действительно очень серьезное. С большим удивлением я узнала, что филармонический симфонический оркестр не может себе позволить участие в традиционном фестивале музыки композиторов Поволжья. Могли ли мы это себе представить раньше?

– Оркестр действительно самый дорогой ансамбль. Оркестры везде убыточны. Но они есть. Их содержат города, фирмы, вузы. Каждый город считает своей честью содержать такой оркестр. Не буду приводить примеры, сколько симфонических оркестров на Западе. А мы можем потерять то, что имеем. Оркестр необходимо беречь, не использовать в концертах, где порой и гармошки достаточно.

– Наш симфонический оркестр – тема особого разговора. Будем уповать на то, что объявятся спонсоры, которые помогут оркестру в это тяжелое время. Да и четыре с половиной тысячи на ваш авторский концерт – в сущности, тоже небольшие деньги.

Кстати, нет ли тут противоречия? С одной стороны, сложности жизни, мало располагающие к творчеству, с другой – ваша необыкновенная творческая активность. Судя по программе будущего концерта, вы хотите показать сразу три премьеры. Это все новые сочинения?

– Это, наверное, смешно, но такова уж психология композитора. Даже если лишить меня всего и оставить на необитаемом острове, я все равно буду писать музыку. У композитора как бы два мира: один – в котором мы всё живем, а другой – мир его музыки, особый и вполне материальный мир. Это счастье, когда в тебе звучит музыка, и несчастье, когда ее нет. Я даже в очереди, когда ежемесячно за водкой стою...

—    И как вы себя чувствуете в этой очереди?

— Как все. Честно стою. Нас, видимо, специально в эти очереди ставят, чтобы мы все одинаковыми были. Вот, мол, ваше место – общая очередь. А как не стоять? Водка сегодня – это наша советская валюта. Стоишь среди мужиков: лица хмурые, злые...

И даже в это время звучит в тебе музыка. Это дает силы, возможность смотреть, на то, что происходит, как бы со стороны. Но вернемся к вашему вопросу о новых сочинениях. Пятая симфония – результат почти четырех лет работы. Одновременно была написана Лакримоза памяти Сахарова.

Оба сочинения родились как бы вне политики: для меня важнее их этическое содержание. После симфонии закончил «Мелодии моего детства» – это в какой-то степени отдых (или передых). И последняя работа – Концерт для фортепьяно в четыре руки с оркестром, по заказу известных исполнителей: профессора Сорокиной и Александра Бахчиева.

– Хотя ваша музыка звучит в Казани редко, я знаю, что судьбой вы не обижены: ваши сочинения исполняются в других городах, за рубежом...

– Для композитора контакт со слушателем чрезвычайно важен. Не так давно в Санкт-Петербурге у меня было отделение концерта в Большом зале филармонии. Сам дирижировал. В исполнении музыкантов знаменитого оркестра Мравинского прозвучали мои «Пассионы». Затем программа была повторена в Москве и в Казани. Здесь исполнители были другие, но тоже очень хорошие. Но я бы хотел, чтобы моя музыка звучала прежде всего здесь, в Казани.

– О вашем сочинении, посвященном памяти Сахарова, наша газета уже сообщала. А также о медали, подаренной вам Еленой Боннэр. Не могли бы вы рассказать об этих событиях подробнее?

– Я хорошо помню библейский завет: не сотвори себе кумира. Тем не менее образ Сахарова занимает в моем сердце особое место. Как и тысячи сограждан, я узнал о Сахарове из статей, подвергающих разгром ной критике его теорию конвергенции. А мне эта теория показалась разумной. Потом читал его конституцию, выступления – в печати, слушал на съездах Андрея Дмитриевича. И понял: Сахаров – великий человек, человек нового мышления.

Его смерть вызвала во мне потрясение. Так появилась Лакримоза. Когда был в Москве, передал сочинение Боннэр – в фонд Сахарова. Позже Елена Георгиевна подарила мне медаль с силуэтом Сахарова, а также воспоминания, свои и мужа. Это для меня бесценный дар. В квартире Сахарова неожиданным явилась скромность, почти аскетичность убранства. Сразу видно, что здесь прежде всего ценят жизнь духовную. Да, Елена Георгиевна – удивительный человек: слышали бы вы ее выступления во время путча!

– Какое самое сильное впечатление последнего времени вы могли бы назвать?

– События у «Белого дома», 19-21 августа. Мы были там с женой, видели, как люди противостояли танкам, а потом крушили памятник Дзержинскому.

– А как вы оказались в Москве?

– Пятнадцатого августа поехали в Москву отдохнуть, а рано утром 19-го нам позвонили друзья и сообщили о случившемся. Вначале был шок. Надвигающаяся диктатура была страшна, а люди, входящие в ГКЧП, – омерзительны. Пошли к «Белому дому».

Люди на площади были настроены решительно, хотя больше было, пожалуй, просто наблюдателей всего происходящего. Правда, возле Памятника Дзержинскому были совсем другие лица. Глядя на них, становилось тревожно.

Мне кажется, политики слишком заигрались, слишком увлечены борьбой. А вокруг – люди, на которых эта борьба проецируется. Отсюда злоба, нетерпимость.

А человеку, чтобы он оставался Человеком, нужна рядом красота. Сейчас мы стремительно идем к рынку, сокрушая все без разбора: и плохое, и то хорошее, что уже было. В обществе находится место лишь тому, что может принести прибыль. От современного капитализма это пока еще очень далеко.

Капитализм находит мощные рычаги для поддержки и развития и фундаментальных наук, и искусства. И чем богаче страна, тем в большей степени действует этот принцип. Мы же пока – дикари. Художнику остается только терпеливо ждать, когда общество осознает, что быть богатым в несчастной и бедной духовно стране – преступно и опасно. Все же дай Бог нам всем мужества и терпения.

В истории случалось не раз, когда композитор уходил из жизни, так и не услышав свое произведение. Но ведь оно уже есть, написано, оно существует – сознание этого приносит особое удовлетворение, ощущение выполненного долга. Жизнь есть жизнь, колесо фортуны переменчиво. Нужно уметь одинаково спокойно воспринимать ее светлые и темные моменты. И радоваться этой, удивительной жизни, которой мы удостоены природой. Разве это, не прекрасный стимул для творчества?

– Будем надеяться, что чувство самосохранения не позволит нам разрушить то, что создано, до конца. Хочется верить, что Казань останется городом музыкальным.

Беседовала Л. АГЕЕВА

«Казанские ведомости», 13 декабря, 1991 год