«У истоков судеб...»: к 70-летию поэта Зульфата

23 мая 2017 года

25 мая в 15 часов в Национальном музее РТ состоится заседание Литературного салона «У истоков судеб» («Язмышлар ярында»), посвященное 70-летию лауреата Государственной премии имени Г. Тукая, заслуженного деятеля искусств РТ поэта Зульфата.

Дульфат Гусманович Маликов родился 3 января 1947 года в деревне Ново-Саитово Муслюмовского района Татарской АССР в семье колхозника. После окончания средней школы в 1965-1969 годы учился на отделении татарского языка и литературы филологического факультета Казанского государственного университета. С 1969 года – на журналистской работе: литературный сотрудник в редакции журнала «Чаян», потом, после учебы в Москве на двухгодичных Высших литературных курсах Литературного института имени М.Горького, сотрудник детской газеты «Яшь ленинчы». С 1983 года и до последних дней своей жизни работал в журнале «Чаян». Зульфат умер 15 мая 2007 года после тяжелой продолжительной болезни.

Первые стихи Зульфата вышли в свет еще в его студенческие годы. Они были опубликованы в сборнике «Беренче карлыгачлар» («Первые ласточки», 1968). Первая книга поэта «У истоков судеб» («Язмышлар ярында») была издана в 1971 году с предисловием Хасана Туфана. Литературная критика уже по первым изданиям отметила яркий талант поэта, отличную форму и лиризм его стихотворений.

Зульфат внес своим творчеством бесценный вклад в поэзию родного народа, обогатил ее неповторимым лиризмом и глубокими образами. Он был поистине любимым поэтом, и его многочисленные поэтические произведения – гражданские, лирические стихи, поэмы и баллады с восторгом принимались широкой общественностью. В его переводе пьесы великих мировых классиков драматургии Шекспира, Лопе де Вега, Шиллера были поставлены на сцене театра имени Г. Камала. Он являлся автором пьес для кукольного театра, либретто первой татарской оперы для детей, текстов многих прекрасных песен, покоривших сердца благодарных слушателей.

Судьба татарского народа, его прошлое, настоящее и будущее занимали главное место в его творчестве, и оно было высоко отмечено государством. Он был удостоен звания заслуженного деятеля искусств Республики Татарстан (1993), Государственной премии Республики Татарстан имени Г. Тукая (2000), награжден медалью Республики Татарстан «За доблестный труд» (2007) за большой вклад в развитие татарской литературы.

Гостями Литературного салона станут известные ученые и литераторы – профессор, д.ф.н. Ф. Галимуллин; народные поэты РТ, лауреаты премии им. Г.Тукая Разиль Валеев и Радиф Гаташ; народные артисты РТ Р. Маликов, Х. Заляй, И. Ахметзянов; поэты, лауреаты премии им. Г.Тукая Г. Мурат и Р. Зайдулла; публицисты, поэты Р. Юнусов и А. Юнусова, поэтесса Ш. Зигангирова, поэт Р. Мухаметшин, родные и близкие поэта, а также любители его творчества.

К заседанию будет создана выставка из семейного архива и фондов Национального музея РТ.

Рамиль Сарчин 2

«И нежный, и мятежный…»

Если уж делить всех поэтов – условно! – на поэтов мысли и поэтов чувства, то Зульфат, конечно, окажется во втором «лагере». Его чувства, переживания, малейшие движения души (до чувствований и предощущений) порой «уплотняются», «материализуются» до детали, вырастают в целое «действие», в целый «сюжет»:

Когда воюют счастье и печаль
В душе, как два враждебных государства, -
То лёд и пламень бьются – два меча, -
И кажется, предела нет мытарствам.

Но хуже, если в облике друзей,
Беседуя без шума и без крика,
Средь бела дня по улице моей
Печаль и счастье шествуют в обнимку…
(Пер. Р. Кожевниковой)
 
Столь обострённое внимание к душе обусловлено у Зульфата, по всей видимости, пониманием того, что только ей по силам преодолеть неизбежное, переступить за грань этого мира. Рассудок же, мысль – только поводыри, помощники в человеческой жизни:

Когда я вижу трепет леса,
Взывать к рассудку бесполезно –
Я чувствую в час листопада,
Что исчезаю – и исчезну…
(Пер. Л. Газизовой)

Но даже читая такие «безнадёжные», казалось бы, строки, душа не обнимается холодом смерти, ужаса, а, благодаря теплу близкой души – души поэта, как бы преодолевает его. Хотя стихов об «уходе», «распаде» у Зульфата столь много, что впору вспомнить строки романа И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева»: «В силу чего русской душе так мило, так отрадно запустение, глушь, распад?». Видимо, татарской душе – тоже, что лишний раз подтверждает нашу с русским людьми духовную общность, созданную веками и веками совместного общежительства.
Перед лицом «распада» понятны попытки поэта ухватить, запечатлеть, увековечить перед «вечным» миг жизни:

Весенний ветер веет…
И под настом
Стать половодием снега спешат!
…А вечером – журчанье,
и прекрасен
в паденье торопливом снегопад!

Эти строки стихотворения «Весна» (пер. Л. Газизовой) рисуют не просто пейзажную картинку, а состояние души, её «таянья». Глубинный пласт стихотворения составляет мысль о красоте души, предстоящей перед Исходом («паденьем»), с его, так сказать, «точки зрения». Красота (= смысл) человека измеряется, таким образом, Вечностью. Момент предстояния души перед ней оказывается некой точкой, с высоты которой происходит оценка человеческих ценностей, жизни, всего бытия, в том числе и души. И эта точка, этот миг – сами по себе категории вечностные, поскольку являются понятиями сущностными.
У Зульфата есть даже стихотворение с таким названием – «Точка»:

Нырни, уйди в мечты! И пусть же – вся! –
Явь словно сон нелепый исчезает.
Пускай замёрзшая душа твоя
Оттает и уже не замерзает!

Вот с этого момента жить начнёшь,
И жизнь твоя веками будет длиться,
Все чувства неувядшими найдёшь.
Мечтай! И волшебство тогда случится.

Пускай дивятся всюду и всегда.
К мечтателям, и нежным, и мятежным,
Смерть не придёт… но будет точка, да…
Которая растает неизбежно.
(Пер. Л. Газизовой)

Здесь такой точкой оказывается мечта, призванная оттаять душу в мерзлоте существования. Но у Зульфата это не некая умозрительно-отвлечённая идея, не некая фикция. Это тот момент, с которого начинается приобщение души к истинной жизни, к её вечному существованью. Это возможно, когда «чувства не увядшие» бурлят в ней, парадоксальным образом образуя взрывную смесь нежности и мятежности. И что такое смерть для такой души, как всего лишь не точка, которая «растает неизбежно», а быть может, как некая изначальная точка, с которой началась когда-то целая Вселенная, развернётся в иное бытие – и начнётся всё с самого начала.

Таковы пространства и возможности мечты поэта, которой, возможно, с годами найдутся и вполне научные обоснования. Ведь такие разговоры об изначальной точке начала Вселенной ведутся давно. Почему это не может быть применимо к бессмертной душе?
С её «точки зрения» важными в поэтическом мире Зульфата оказываются те пространства, в которой она витает – в изначальном, старославянском, высоком значении этого слова: «жить, получать приют, пребывать где-нибудь» («Словарь церковнославянского языка» А.X. Востокова). Прежде всего – это весна. Что она значит для поэта, мы уже отчасти сказали при разговоре об одноимённом стихотворении. Этим словом открывается и стихотворение «Тишина» – одно из лучших как у Зульфата, так и вообще в современной татарской лирике. Весна оказывается мигом пробуждения человека, его души, моментом её «возвращения» в те «нивы» (пользуясь понятием М.Ю. Лермонтова), откуда она пришла в юдоль земную. Для Зульфата – это пространство вселенской тишины и пространство весны-мечты:

Весной однажды я во тьме проснусь
В минуту пробужденья вешних почек
И вдаль уйду, исчезну, растворюсь
В той тишине, что в сны приходит ночью…

И дремлющему озеру в лесу
Я истолкую всё, что ему снится,
У тучки из озёрных снов спрошу
Легко и просто: «Как дела, сестрица?!»

И ласточка над озером, как вздох,
Взлетит, а тень её на дне растает.
Заговорю на языке цветов,
На языке ветров раскрою тайны…

Плеснётся в мои мысли свет берёз,
Вольётся в мою нежность шелест листьев.
Ответь задавшим обо мне вопрос:
«Ушёл в весну свою, не возвратится…»

О суетной земле я свой рассказ,
О том, как жил здесь, – тишине доверю.
Лишь мимоходом навестил я вас –
Дорожная одежда – возле двери.

Отправлюсь в путь единственный, когда
Дыханьем тишина меня коснётся.
И, словно, повторяя тень со дна,
Над водной гладью ласточка взовьётся…
(Пер. Р. Кожевниковой)

Всё здесь есть, чем характеризуется лирика Зульфата: естественность поэтической интонации (о самом важном сказано по-человечески просто, ясно); тончайший лиризм самовыражения, получающийся под пером поэта из той самой парадоксальной смеси нежности и мятежности; мотив полного, без остатка, растворения в природе, в мироздании; мотив ухода, смерти, решённый в унисон есенинскому смысломотиву «в этом мире я только прохожий». И даже «кольцевое» решение темы указывает на близость к Есенину. К слову, у Зульфата вообще много есенинского, но не в «подражательском» смысле, не столько даже в тематике, сколько в глубинном – в лиризме, обусловленном думами о душе.

Возвращаясь к рассматриваемому стихотворению, отмечу, что, при всём риске сопоставления поэтов, «кольцо» у Зульфата призвано выразить принципиально иную поэтическую «точку зрения». В середине стихотворения ласточка, образом которой оно завершается, сравнивается со «вздохом». Не надо забывать об этом и в финале произведения, который оборачивается как бы новым «вздохом», продолжением – после смерти – жизни души.

Но устремлённая в неведомые и лишь предчувствуемые ею выси, душа поэта не забывает о земном. Будучи «нездешних нив жилицей» (С.А.Есенин), она насыщается мигами, картинами, переживаниями, которыми её питает реальность. Этим мотивируется стиль поэта, который иначе, как живописующим, не назовёшь. То, как он кладёт поэтические «краски», «мазки», мне более всего напоминает манеру художника А.А. Пластова: ярко, красочно, я даже сказал бы – «знойно»-красочно. Чувствование реальности столь экспрессивно, что доведено до детали. Жизнь познаётся во всей её полноте и многообразии, полнокровно – всеми органами чувств. Даже если речь идёт всего-то, казалось бы, о запахе хлеба:

На потрескавшуюся от зноя
землю,
ударяясь о жёлтую стерню,
падают налитые зёрна.
Задевая горячие усики кузнечика,
остаются на широких листьях осота.
Волглый ветерок с лесных полян,
легче паутинки
и похожий на прозрачный стяг лета,
колышет марево горизонта.
Хлеб…
Каравай, прижатый к груди матери
перед тем, как разломать, обжигаясь,
на куски,
обдающий белым душистым парком
порозовевшие мамины щёки,
губы в улыбке.
Ах, хлеб…
у солдата, упавшего навзничь
на развороченный взрывом бруствер
посреди красного снега,
в котомке за спиной
застывшая за сутки краюха.
Собака пытается перевернуть
Безжизненное тело.
Ах, запах хлеба…
(Пер. Р. Кожевниковой)
 
Это стихотворение даёт возможность наглядно увидеть своеобразие развития поэтического образа у Зульфата. Вначале мы видим реалистическую, выписанную до «усиков кузнечика», картину наливающейся зноем хлебной нивы. Затем образ хлеба, как некий «сигнал», вызывает воспоминание о детстве, о матери. Это уже, так сказать, «психологическая» картинка, «овеянная» памятью, оттого обретающая в некотором смысле мифическое (миф о детстве), даже символическое значение – символ согретого материнством детства.

Обогатившись этим значением, в опять-таки «реалистической» картине с погибшим солдатом хлеб входит в «противостояние» со смертью – это уже сюжет «символический». Казалось бы, можно ставить точку: стихотворение и без финальных строчек стало до боли пронзительным по звучанию. Но поэту этого мало: ведь не со смертью он связывает образ хлеба. Хлеб для него – философский по смыслу символ Жизни вообще. Для выражения этой поэтической мысли ему и понадобился образ собаки, переворачивающей труп ради краюхи хлеба – чтобы выжить. Всё, по сути, решают 2-3 финальные строчки.

Так часто бывает в стихах Зульфата – можно сказать, это приём является типологической особенностью его поэтического почерка. Последние строки как бы «взрывают» эмоционально-смысловой пласт стихотворения – в этом и проявляется, по-моему «мятежность» лирики поэта при всей её сердечности, сокровенности, интимности – «нежности»:

Ушла, единым взглядом обвинив,
И вёсны унесла навек с собою.
Лишила меня солнца и луны,
У сердца отняла всё дорогое.

Без неба, без дыханья, без тепла
Я умереть желал безумно!
Но даже смерть с собой ты унесла,
И я… не умер.
(Пер. Р. Кожевниковой)

Такова, по Зульфату, сила любви, её жизнедарующая, жизнеспасительная роль в жизни человека. Любовная лирика поэта требует к себе особого внимания, поскольку в его стихах о любви лирический герой ничем «не прикрыт», душа его «оголена», отчего стихи столь искренни, что мы имеем дело с ней как бы в «чистом виде». И по этим стихам мы можем судить о Зульфате не только как о поэте, но и как о человеке – одно с другим у него совершенно нераздельны, что и рождало под его пером лирические строки высокого накала и звучания:

Боль прошла. Я спокоен уже.
Но осталась тревога в душе!
Одинокие ночи мои,
Не способны вы страх победить!
Тишина разрывается, словно
От последнего в памяти слова
Твоего. Так хотелось бы знать:
Заставляет ли сердце страдать
И мой последнее слово, -
В нём рассудок боролся с любовью…
Боль прошла… Только память не хочет
Тишины и спокойствия ночи
И тебя словно молит и молит:
Знай, покой этот тягостней боли.
Видишь, как я чертовски спокоен, -
Зла тебе не желал бы такого!
Мы летим на такой высоте –
В безболезненной пустоте!
Мы летим, и ветра нам поют,
Но, увы, не раскрыт
Парашют.
(«Полет», пер. Р. Кожевниковой)

Несмотря на содержание эти строк, построенных на «борьбе» рассудочного и чувственного начал в человеке (что вообще характерно для психологии творчества Зульфата), любовь всё-таки является у поэта основой его гармонии с миром. Но обретается она путём пламенного горения души.
Мотив огня, горения является «сквозным» в творчестве Зульфата. Через его реализацию решаются такие его стихи, как «Проснись», «В дрожащем пламени костров…», «Горим!» и др. Что значит этот мотив в лирике поэта, легко найти в его стихах – и в этом его «правда» тоже полностью обнажена:

В дрожащем пламени костров осенних есть
Своя печальная особенная весть…
Остались поцелуи на губах – пылать!..
Осталась жажда глубоко в сердцах пылать!..
Да, было время – полыхал большим огнём,
На ветке вербы заливался соловьём,
Врывался в дали золотистые стремглав,
Парил свободно во владениях орла,
И у безбрежных рек мне был доступен яр!..
Всё в прах…
Костёр осенний – сердце…
(Пер. Р. Кожевниковой)

Это, так сказать, огонь, костёр души человека. Но с годами в стихах поэта начинают полыхать вполне реальные костры, как, например, в стихотворении «Горим!». В нём картины лесных пожаров, символически сопряжённые с трагическими событиями в Хиросиме, Нагасаки, перерастают в пожар «эпохальный», пожар времени, когда «горит» всё человеческое, всё человечество.

Несмотря на столь глобально символическое решение темы, стихотворение не отрывается от своей реалистической первоосновы: всё происходит на самом деле, на глазах, явь предстаёт во всём своём ужасе, оттого и столь страшно происходящее. Взгляд поэта столь «эпохален» при этом, что его гений словно прозревает будущее – недавнюю трагедию наших дней, случившуюся спустя годы после смерти автора этих строк:

Урман могучий, как сама эпоха?
…Как будто вниз сорвался самолёт
Из пламени
                  в ответ 
                                услышал
                                                грохот…
- Горим!
                Горим!
                             Горим!
                                          Горим!
(Пер. Р. Кожевниковой)

Кто, читая эти строки, не вспомнит и о повсеместных лесных пожарах, и крушении «Боинга» с 50 пассажирами на борту под Казанью… Что-то зловеще неотвратимое, предопределённое кем-то есть во всём этом… И – изводящая душу тоска…
В чём же спасение? Быть может, действительно – в возвращении к своим истокам, корням, к «малой родине» – к тому, чем «наливается», как зерно, душа, сердце человеческое:

Здесь радость дышит в каждом колоске
И волны ржи у кромки леса тают.
Как тосковало сердце вдалеке,
До мелочей тебя припоминая,
Мой край родной! Смотрю,
Как тополя, расправив свои кроны,
Встречают вновь вечернюю зарю.
Вот-вот подует ветер, листья тронув,
И звёзды тихо соскользнут в траву.
До горизонта здесь подать рукою,
И словно ты коснулся облаков,
А слеги стога дразнятся с луною…

И – финальные строки, которые придают изображению сугубо «зульфатовское» решение даже такой, казалось бы, «избитой» (в своей идилличности и идеалистичности) темы, как тема деревни: «Запомнить всё до звуков и тонов, // И унести навек в душе с собою!..» (пер. Р. Кожевниковой). Здесь тема «малой родины» предстаёт не только в свете идеально-ценностного, но и никогда неотторжимого от человека, вечностного начала – того, что и после жизни он унесёт с собой в «край целований молчаливых» (М.И. Цветаева).

Зульфат, конечно же, поэт философский. Одной из центральных тем его творчества является проблема взаимоотношений человека и космоса. Причём холодный космос (вечность) у него «отеплён», «оживлён» присутствием человека, его дыханием. Более того – требует этого:

Небо,
          полное звёздного роя,
Посмотри,
                  ночью, словно живое!
И пульсирует космос
                                 и ждёт:
Все секреты твои – тронь рукою.

Степень «оживления» «неживого» космоса столь высока, что здесь уже речь нужно вести не о простом олицетворении, а именно о его одухотворении, потому и разговор с ним идёт «на равных» – от сердца к сердцу, от души к душе:

Небу долго смотрю я в глаза,
И, мне кажется,
                   вижу в них слёзы.
Где ты? Крикнуть,
                 тебя бы позвать
Издалёка под светлые звёзды…

По сути, небо и сердце – одно и то же: сердце столь же необъятно, сколь «животрепетно» небо. Потому и цитируемое здесь стихотворение «Небо, полное звёздного роя…» (пер. Р. Кожевниковой) столь проникновенно по звучанию, решено в интонациях любовного признания и томления. Впрочем, стихотворение это столь же о небе, сколь и о Ней – одно от другого в поэтической системе Зульфата оказывается неотделимым:

Сердце,
              полное звёздного роя,
И горит, и болит –
                    ведь живое!
Бьётся гулко в груди,
                    ждёт и ждёт:
Все секреты твои – тронь рукою.

Как неотделимы для поэта нежность и мятежность человеческого сердца. Как вообще неотделимы и немыслимы душой в их отдельности человек и вселенная.

http://www.stihi.ru/2014/10/21/2732