«Мы счастливые люди: у нас зритель, о котором можно только мечтать»

Любовь АГЕЕВА

09 марта 2017 года

В конце января 2017 года в гостях у «Казанских историй» побывал Илья Славутский, народный артист Республики Татарстан, ведущий актер Казанского академического русского большого драматического театра имени В.И. Качалова. Предлагаем вашему вниманию вторую часть нашего разговора.

В предыдущей части интервью речь шла о режиссерской работе Ильи Славутского, конкретно – о постановке спектакля «Женитьба», премьера которого состоялась в декабре 2016 года. В ходе диалога мы затронули технологическую сторону театрального процесса: выбор пьесы, создание образов героев, музыка, костюмы, декорации… Сегодня Илья расскажет о своем детстве, о семье. Он ответил на наши вопросы о его творчестве, о театре в узком и широком смысле этого понятия, о других своих талантах.

Актер, сын актрисы и режиссера

– Мой первый вопрос совпал с впечатлениями от недавнего выпуска передачи «Прямой эфир», где рассказывалось о трагических судьбах детей артистов, в основном, актрис. Не мне вам рассказывать, что такое мама-актриса, а у вас еще и папа – руководитель театра. Но, судя по всему, с вами ничего плохого не случилось. Более того, вы стали актером, что не всегда бывает.

Когда имеешь дело с артистическими отпрысками, всегда возникает один вопрос, на который отвечают по-разному. Интересно, как ответите вы. Фамилия СЛАВУТСКИЙ: вам это во благо, или, наоборот, обременение?

– В этом есть и огромное благо и счастье, и определенные трудности: это утроенная, удесятеренная ответственность. Поскольку ты уже не являешься отдельной единицей, ты являешься частью семьи, частью фамилии. Конечно, многое зависит от родителей.

Мои родители не ослеплены родительской любовью, они ко мне всегда крайне строги и принципиальны и в жизни, и в профессии. Каких-то поблажек мне не делали. Они и сами очень ответственно относятся к своей профессии, можно сказать, фанатичны в ней. Сказать, что меня часто хвалили, я не могу. Со мной никогда не сюсюкали, всегда общались достаточно серьезно.

Но ни в коем случае не подумайте, что меня не любили или недолюбили. Конечно, больно и обидно, когда другим говорят «молодец», а тебе – «нормально». Но одновременно я понимаю, что это и есть благо, потому что добиться результата можно только строгостью, особенно в нашей профессии.

Илья Славутский в кабинете художественного руководителя Качаловского театра Александра Славутского. Фото с сайта газеты "Вечерняя Казань"

Правда, в связи с этим, их одобрение становится и более ценным, более весомым. Например, сколько замечательных слов было сказано Александром Яковлевичем про «Женитьбу»… А от него не дождешься похвалы просто так. Это дорогого стоило. На нашем последнем собрании он назвал этот спектакль главным событием сезона.

– А как ваша мама справлялась с домашним хозяйством? Все-таки она актриса, занятый человек. Были бабушки, няни?

– Мне кажется, что это какой-то миф – об артистах, артистках, которые на кухню не заходят. Моя мама – абсолютно нормальная мама, как и моя жена-актриса – нормальная жена. Это нормальные женщины, которые готовят и убирают, которые занимаются детьми. Конечно, я раньше, чем все остальные дети, начал оставаться дома один.

– «Ребенок с ключом» про таких детей говорят.

– Или «закулисный ребенок». Из школы я шел не домой, как правило, а в театр, где меня ждал термос с супом. Мама – на сцене, со мной часто делали уроки другие артисты (смеется).

Народная артистка России и Татарстана Светлана Романова

Портрет жены, актрисы Елены Ряшиной, заслуженной артистки РТ

Наверное, если разбирать с точки зрения психологии, углубиться, то в этом можно найти истоки моей самостоятельности, умения создавать собственный мир, что и выразилось потом в режиссуре и фотографии. Я сам находил себе какие-то занятия: любил играть в солдатиков. Лепил из пластилина какие-то бесчисленные армии маленьких солдат, ставил целые сражения – это, в сущности, были декорации, это был мой театр. Уже тогда. Я занимался керамикой, рисовал… Многое из того, чем я тогда занимался, воплощается сейчас в театре.

– Каковы ваши отношения с коллегами? Сказываются ли ваши родственные узы на взаимоотношениях с ними?

– Мне трудно сказать. Наверное, есть зависть, ревность, но у людей  более далеких. Те, кто учились со мной, работают в театре, которые видят меня в жизни и в профессии каждый день, прекрасно понимают, что никаких поблажек для меня нет. Они это знают и с уважением, как мне кажется, ко мне относятся.

– Ваши взаимоотношения с отцом – большей частью публичные?

– Они, к сожалению, даже слишком часто публичные, иногда хочется больше разговаривать не с директором, а с родным человеком. Александр Яковлевич всю жизнь был руководителем, и всегда занят, увы… Такова жизнь. Но это счастливая жизнь, счастливая судьба, счастливая семья.

– Я читала, что Александр Яковлевич считает, что  главный режиссер должен быть особенно талантлив.

–  Главный режиссер – это особая профессия, если хотите. Одно дело – быть режиссером и ставить хорошие спектакли, а другое – понимать, что такое руководство театром, работа с кадрами, знать, как растить людей, выстраивать репертуарную политику, как управлять всем этим сложным процессом.  И мне кажется, что это самое сложное и самое интересное, что может быть в театре. Я, справедливости ради, должен сказать, что не хотел быть актером, всегда хотел быть режиссером.

– Мой следующий вопрос как раз об этом – о двух профессиях, которые вы знаете. Какова, на ваш взгляд, их специфика и чем привлекательна для вас режиссура?

– Актер – это часть целого, режиссер – это целое. В этом принципиальная разница. Если артист, какой бы он ни был прекрасный, – это лишь часть замысла, то режиссер владеет этим замыслом.

– А как получилось так, что режиссура у вас вторична, если вы не хотели быть актером?

– Поскольку я был очень молодым для режиссуры, я пошел учиться на актерское отделение, чтобы в дальнейшем стать режиссером. Когда пришел возраст и опыт, не только театральный, но и жизненный, что тоже важно, я поступил на режиссерский факультет. Мое стремление всегда было ставить спектакли.

– Это ваши личные устремления, как человека, как личности, или вы следовали примеру отца?

– На меня никто никогда не давил. Я гораздо больше удовольствия получаю от идеи, от замысла. Так скульптор лепит глину: артист – это глина, а режиссер – скульптор. Когда театр зарождался и начинал существование, как предтеча режиссуры в труппе всегда был главный артист, лидер, но не было еще самого названия – режиссер.

«До нас было много великого и интересного»

– Следующие вопросы касаются прошлого – прошлого театра вообще. Во-первых, как относитесь вы, как молодой человек, к предыдущему опыту? Предыдущий опыт – это опыт Качаловского театра, опыт театра Станиславского в целом, театра переживания, который сегодня слегка уступил свои позиции другому театру – представлений. Мне очень интересно, является ли опыт прошлого базисом для вас или вы склонны начинать с себя, со своего личного опыта, с того, что есть в сегодняшнем театре?

– Хороший вопрос вы задаете, правильный, важный. Ни один художник не существует отдельно, вне контекста прошлых поколений и прошлого опыта. Было бы смешно это утверждать. В этом есть большая наивность и самонадеянность многих современных творческих людей, которые считают, что до них ничего не было.

Отрицать опыт принципиально неправильно. Например, режиссер что-нибудь поставит и говорит: «Вот, открытие!». А это открытие уже Брехт сделал сто лет назад, а это – двести лет назад, а это тысячу лет существует!  Всегда странно и неприятно это слышать, хочется сказать: «Молодой человек! То, что ты называешь открытием, существует в истории театра уже сто лет».

Я не отношу себя к таким людям. Я с уважением отношусь ко всему, что было до нас, потому что до нас было много великого и интересного, совершены открытия и Станиславским, и Брехтом, и Вахтанговым, и Мейерхольдом, и Таировым. Все это обязательно существует в нашей театральной генетике, отрицать этот опыт бессмысленно, глупо и неправильно.

– Я хочу уточнить свой вопрос. Да, иногда человек не знает, а скорее всего – не хочет  знать опыт прошлого. Это субъективное начало. Но есть и объективные вещи – театр изменился потому, что время другое, поменялись зрители…

– Конечно, театральная эстетика постоянно меняется. Мода меняется, одежда меняется, и достаточно быстро… Театр так же меняется. Например, недавно театр казался более психологичным, сейчас есть какое-то увлечение формой, но это совсем не значит, что через пять или десять лет я же, например, не захочу поставить какой-то более психологический спектакль, или еще через пять – более формальный. Эти изменения естественны, ведь даже природа меняется – то зима, то весна.

Есть самое главное, что в театре должно сохраняться, и оно всегда сохраняется – понятие живого театра, живого взаимодействия, когда артист по-настоящему существует на сцене, живет. А чем лучше артист, тем разнообразнее может быть форма спектакля. Это может быть очень формальный спектакль или классический, простой, где разговаривают человек с человеком. Самое главное – это должно попадать в сердце.

Если это живое – какая бы форма ни была – это будет вас трогать в зале. Может, это будут какие-то фантастические костюмы или аскетичное что-то, или игра в классическое пространство, или в площадной театр. Главное, чтобы это было о человеке, про человека, для человека. Существование актера должно быть подлинным и глубоким.

С чем выходишь на сцену

– То есть для вас все-таки первично, что вы несете в зал, а не как вы это делаете?

– Без содержания не может быть формы, а без формы не существует содержания. Эти два компонента, что и как, обязательны, но, конечно, главный посыл – это что.

– Есть момент, который мы не можем не иметь в виду: сегодня в театр пришел зритель, которому, в принципе, театр не нужен, чтобы что-то узнать, услышать, понять. Ему нужен театр для того, чтобы расслабиться. По-моему, такого зрителя называют «человек с попкорном».

– Развлекательная функция театра существует и существовала всегда, как бы то ни было, театр все равно есть развлечение.

– Это вы правильно заметили. Но ведь когда-то языком театра говорилось о том, о чем еще не писали в газетах.

– Это другой вопрос. Как насытить и чем наполнить развлечение – это обязанность художника. Одно дело, если я развлекаю вас Шекспиром, но вы в слезах в конце, или пьесой Горького «Васса Железнова», или «Дон Кихотом» Сервантеса – да, развлекаем. Но это серьезнейшие мысли, серьезный материал.

Это вопрос ответственности художника – кем ты становишься: либо ты деньги делаешь, либо ты серьезные вопросы поднимаешь. Мне кажется, это важно в искусстве. Пусть я буду консервативен в этом плане, а сегодня и нужен такой здравый консерватизм.

Сейчас слишком мало источников, которые могут подарить разумное, доброе, вечное. Театр – в сущности, единственный источник в мире, который дарит все это. Где еще человек может услышать Мольера, Шекспира, Чехова?

Я считаю, что базисом любого спектакля, раз мы говорим о театре, должна быть хорошая литература, драматургия. Конечно, театр – это зрелище, развлечение, но здесь такое – «развлекая, поучай». Момент сопереживания человека в зале – это все равно радость. Артистам всегда говорят, и это правильно: «Даже если вы играете трагедию, вам должно быть весело и радостно». Это же удовольствие. И то, что зритель рыдает в зале, – это же его удовольствие на самом деле.

Зачем зритель в театр ходит? Сопереживать. Поверить. Увлечься. Обмануться. Поэтому театр никогда не умрет, он выражает самую главную человеческую потребность – диалога человека с человеком. А сейчас в мире это вообще острая потребность. Телевидение – какой-то страшный монстр, который льет на нас из шестидесяти каналов помои. Я человек стойкий, волевой, но я сломался, я не могу это смотреть. Я прихожу домой и делаю отчаянную попытку посмотреть что-то – просто не могу. Остается только дождаться ночи и увидеть какой-то хороший фильм, который запрятан, чтобы его, не дай Бог, никто не увидел.

– У вас есть артистический опыт общения с залом. А  вы предугадываете реакцию зрителей, когда ставите спектакль как режиссер? Вы играете с ним в поддавки или решаете какие-то свои задачи, втягивая в это зрителей?  

– Общение со зрителем, безусловно, не монолог, а диалог. В любом случае. И каждый вечер они другие. И увлечь их, и повести за собой, и заставить сыграть с собой в игру – это моя задача. В этом, собственно, и состоит профессия. Я же не делаю это для себя, я делаю это для них. Им должно быть интересно, весело или больно, в зависимости от того, что мы делаем. Это неправда, когда говорят: «Нет, мне не нужен зритель».

Это абсолютно трезвый расчет. Я знаю: здесь они будут плакать, здесь они посмеются, и я их приведу к тому, что они будут плакать в конце спектакля. Это не может быть случайностью. В саму идею я вкладываю, что именно я хочу от зрителя.

Вот придут они сегодня в зал. Прочитают: «Комедия «Женитьба». Подумают: «Наверное, что-то смешное!». А мы им раз! – и не смешно. Принципиально не будет смешно. Моей целью не стояло делать «ха-ха» в «Женитьбе», например. Смешное здесь само собой, но наш основной стержень – заставить их понять, зачем они, кто они, для чего живут?

– Насколько мне известно, бывает такое, когда зал абсолютно холодный, не воспринимает спектакль. Причины  могут  быть разные. Вас не ломает такая ситуация?

– Бывает зал горячее или холоднее на одном и том же спектакле. Иногда бывает зал, который смеется в ответ на каждую реплику даже больше, чем ты делаешь, они сами за тебя все делают. А иногда бывают очень сдержанные... Но ничего не сделаешь, значит, ты все равно ищешь к ним ключ весь спектакль. Я могу сказать, что ни разу не проиграл зрителям. Если ты артист, то это твое дело. Ты вышел на сцену. Будь добр! Не поняли, недочувствовали что-то! Найди, достучись!

– У Райкина есть такая хорошая песенка – «Добрый зритель в девятом ряду». Можете создать обобщенный портрет зрителя, для которого вам более всего хочется  работать, вашего единомышленника?

– Справедливости ради, надо сказать, что у нас и есть такой зритель, какого хотелось бы видеть. Мы счастливые люди: наш зритель такой, как надо: эмоциональный, умный и образованный.

Я вообще не верю, что зритель какой-то разный, это неправда. Зритель всегда хороший. Подлежит обсуждению не зритель, а ты.

Зритель везде одинаковый, с поправкой на разные национальности, разный темперамент, но все равно люди везде люди. Когда какие-то режиссеры говорят: «Нет, это зритель плохой», таких режиссеров, я считаю, надо брать – и в печку. Если ты не смог создать такую картину, на которую зритель хочет смотреть, ну, какой же ты художник? «Я вышел – всё, аплодируйте!». Нет! Будь добр, сделай так, чтобы тебе аплодировали. Для меня это аксиома.

– Важно ли вам почувствовать, что зритель вас понял?

– Да, конечно. Это самое главное. Хочется, чтобы он понимал не только что он посмотрел, но и для чего. Иногда наши зрители пишут такие отзывы, думая, что описывают впечатления, даже не полагая, что они создают, в сущности говоря, театроведческую статью. Порой зритель, который в жизни своей является человеком совсем другой профессии, делает разбор спектакля лучше, чем многие профессиональные журналисты.

– Расскажите о вашем отношении к оценке вашего труда. Существуют артисты и режиссеры, которые говорят, что им это неважно. Сегодня вообще правило хорошего тона – говорить: «Я не читаю, я не слушаю».

– Это лукавство. Каждому артисту, художнику, режиссеру важен любой отзыв, любое впечатление, ради этого, собственно, всё и делается. Если кто-то говорит, что ему это не важно, он врет. «Я делаю для себя» или «для двух зрителей» – так говорят люди либо больные, либо большие лжецы. Любой состоявшийся режиссер читает все отзывы зрителей, ему интересно. Чем лучше режиссер, чем он талантливее, тем больше он человек чувствующий, человек страдающий.

Здесь необходимо придерживаться разумной меры, потому что никакое мнение в конечном итоге не является руководством к действию. Допустим, этому человеку понравилось – тому не понравилось. Ну и что? В конце концов, оценка любого профессионального театроведа – субъективная точка зрения. Вот пришли на спектакль два равно замечательных специалиста по театроведению. Один сказал: «Гениально!». Другой сказал: «Отстой». Так что мне – застрелиться дальше? На следующий день пришли в другом настроении, и первый сказал: «Нет, я передумал. Отстой». Другой: «Нет, гениально».

Возвращаясь к пушкинской формуле:  «Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд.». Я сам прекрасно знаю, чего я хотел от зрителя, чего я хотел от артиста. Если я знаю, что где-то есть проблема, так она там и будет. А когда я знаю, что всё хорошо, то так оно и есть.

– А что больше всего ранит из сказанного рецензентами? Сегодня это в основном журналисты.

– Скажем так: чего не должно быть в профессии журналиста. Я думаю, меня грамотные и профессиональные журналисты поддержат. В этой профессии не должно быть злобы, ангажированности, оскорблений, безапелляционности, не должны нарушаться этические нормы.

Человек должен заниматься своей профессией. Я артист – я играю. А журналист должен нести добро в мир, сообщать  информацию, делиться впечатлением. И во всем всегда должна присутствовать профессиональная и человеческая этика.

Жизнь кроме театра

– У меня остался последний блок вопросов. Нас интересует всё, что вы умеете, кроме того, что делаете в театре?

–  Я занимался лепкой, керамикой, скульптурой,  умею работать на гончарном круге: делать кувшины, свистульки, разные предметы. К сожалению, на это нет времени, но я очень хочу вернуться к этому ремеслу. Играю на гитаре, на губной гармошке. Я не профессионал, конечно, но люблю. Недавно сделал себе подарок – купил электрогитару, музицирую.   У нас есть музыкальная программа, называется ретро-концерт «Когда зажгутся фонари». Это золотое собрание известных песен любимых авторов: Изабеллы Юрьевой, Петра Лещенко, Вадима Козина… Родилась наша программа, когда мы были на фестивале в Марселе. Там есть такой обычай: русские артисты должны спеть после спектакля. Мы пели наши любимые песни, и за много лет это превратилось в полноценную программу.

Эта музыкальная программа войдет в репертуар Малой сцены, в ближайшие месяцы будет премьерный концерт-вечер. Зритель придет, а мы будем петь, будет играть живой оркестр. Это будет очень красиво.

– Стихи не пишете?

– Стихи я не пишу и никогда не писал. Я очень хорошо пишу юмористические вещи, есть такой жанр – капустник. Пишем разные смешные песенки, эпиграммы, делаем это в разных жанрах, определяем, например, что в этот раз будет в стиле Пушкина или басен Крылова.

– Значит, капустники еще живут в театре…

– Конечно. Мы к этому жанру бережно относимся и стараемся поддерживать, уделяем много времени. У нас праздники проходят всегда очень весело.

– Вы ведь еще преподаете?

– Формально я не преподаю, но любой хороший театр, как наш, предполагает наставничество, и это работа на каждый день. У меня нет должности педагога, но молодым артистам необходимо помогать, объяснять, учить – по сути, это и есть педагогика. Я не исключаю возможности полноценного преподавания, если у кого-то возникнет желание меня пригласить. Я отношусь к педагогике с интересом. Это очень ответственная и трудная вещь.

– А что же вы не скажете о самом главном вашем умении?

– А что я еще умею делать?

– А как же фотография?

– Ах, да. Это моя большая любовь.

– Вы сказали, что на гончарное дело у вас нет времени, а на фотографию есть?

– Фотография – это моя искренняя любовь. Она есть одно из воплощений режиссерской работы, потому что тот жанр, в котором я работаю (постановочная фотография) – это тоже режиссура. В сущности, это такой фототеатр. Многие фантазии, наверное, зарождались и продолжат зарождаться там.

– А как у вас родилась серия «Мастер и Маргарита»? Я нашла ее в Интернете. И кого вы снимали?

– Своих коллег. Как родилась? Я очень люблю это произведение.

– Вам заказали эту съемку?

– Нет, это было мое желание. Я делал это для себя, чтобы устроить выставку. Мы сделали проект абсолютно некоммерческим. Участвовали мои коллеги: Илья Петров, Елена Ряшина, Марат Голубев, Надежда Ешкилева и другие. Это один из моих любимых проектов. Его можно увидеть на моем персональном сайте www.slavutski.ru.

–  Актеры в  костюмах. Пришлось раскошелиться?

– Фотография – вообще дорогое удовольствие. Но я могу  снимать и когда ничего нет. Можно создать красоту практически из ничего. У тебя есть стульчик, стеночка, есть прекрасное лицо актрисы – из этого создается чудо. Это непростой кропотливый процесс размышлений, поиска, эксперимента.  Это труднейшая работа. Человек в секунду должен сыграть весь сюжет полностью. Найти тот самый миг, который станет правдой, трудно.

Актеры готовятся к фотосессии, как к полноценному спектаклю. Читают, фантазируют. Фотография – жанр, который, в отличие от театра, остается во времени. Театр – вещь очень эфемерная, он не фиксируем ничем. Кстати, ничем, кроме фотографии! Даже видео не дает полного представления о спектакле. А хорошая фотография дает.

Илья Славутский. Автопортрет

– Пресс-служба театра прислала в редакцию снимки с последних спектаклей вашего театра. Очень хорошая съемка. Особенно понравился фоторяд по «Дон Жуану». Кто автор?

–Спасибо, для театра это комплимент. Мы фактически собрали свою команду фотографов, которые работают вместе с нами. Недавно мы выпустили буклет театра с новыми хорошими фотографиями. И этот буклет радует не только зрителей, но и артистов,  потому что, увы, от нас не остается ничего, кроме старых фотографий.

– Спасибо вам за неспешную беседу, за уделенное время. Мы исчерпали свои вопросы.

– Приходите еще, будем неспешно беседовать!

Подготовка беседы к печати Татьяны Летошевой