Увидеть небо в капле росы

Любовь Агеева

20 декабря 2020 года

Однажды моим собеседником был известный казанский художник Надир Альмеев, заслуженный деятель искусств Татарстана, лауреат Государственной премии РТ имени Габдуллы Тукая.

Мы давно знакомы, я стараюсь не пропустить ни одной выставки, поскольку в общении с известным художником выступаю не только как журналист, но и как почитатель его таланта.

Так получилось, что я писала о нескольких его выставках (Смутные воспоминания Надира Альмеева),  стараясь не просто сообщить какие-то репортерские подробности об экспозициях, о художнике, но и выразить свое ощущение от встреч с работами Надира. Когда не имеешь специальных знаний, это не так-то просто. И однажды я решила проверить свои ощущения в беседе с Альмеевым.

Во время беседы мы говорили не только о живописи и выставках. Надир вспомнил многих людей, которых я знала, рассказал о своих родителях, сообщив мне много того, что я не знала.

Интервью подготовила к печати, но Надиру оно по какой-то причине не понравилось, и он попросил текст на сайт не ставить. И хотя такое было первый раз в моей жизни, я его послушалась, поскольку он обещал поработать над своими ответами еще – и тогда опубликовать. С тех пор прошло много времени, много разных событий и в его, и в моей жизни. Сегодня, приводя в порядок архив газеты, я наткнулась на это интервью. И решила его все-таки поставить, сохранив ответы на вопросы с уже обнародованной когда-то художником информацией и убрав то, что, на мой взгляд, могло  его смущать. У Надира было достаточно времени, чтобы внести изменения в текст… Так что, мой друг, прости…

– Наш разговор хочу начать с событий не вашей жизни. Работая над книгой о композиторе Назибе Жиганове, я не раз встречала фамилию вашего отца – солиста казанской оперы и Татарской филармонии, народного артиста ТАССР Усмана Альмеева. С Назибом Гаязовичем он работал и в Москве, когда учился в оперной студии при Московской консерватории (1934-1938 годы), и в Казани, когда молодой Жиганов получил официальную должность композитора в новом театре. Как известно, театр открылся в июне 1939 года его оперой «Качкын». Усман Гафиятович был занят во многих постановках жигановских опер.

Усман Альмеев - студент Казанского музыкального техникума

Не могу не отметить, что благодаря личному архиву Усмана Гафиятовича мы можем вспомнить сегодня многие события музыкальной жизни тех лет. 

О вашей маме – Разие Файзуллиной – знаю только то, что она тоже работала в театре.

– Она флейтистка, а музыкантов театральных оркестров практически не знают. Я вырос в театре, был за кулисами во время репетиций, спектаклей и концертов… Мне было тогда три-четыре года, оставлять меня было не с кем, и я ездил с родителями на гастроли. В памяти концерт отца где-то на гастролях. После его выступления – грохот аплодисментов. Я заорал от испуга, просто истерика началась. Мама рассказывала, что еле меня успокоила.

Отец был очень востребованным певцом в Гастрольбюро (потом преобразованное в Госконцерт). Можно вспомнить его концерт в Тбилиси. Так получилось, что его выступление совпало с концертом Вертинского, и он полагал, что предпочтут более известного певца. Но в зале, как всегда, был аншлаг. Замечу, в первую десятку советского Гастрольбюро входили тогда Утесов, Клавдия Шульженко, Вертинский… И казанец Усманов.

В 1949 году он вернулся в Казань. Я ему всегда говорил: «Пап, зачем?». «Правительство заставило», – был ответ.

МОЕ воспоминание о Жиганове - я был на том самом спектакле в Уфе, в Дни татарской культуры и искусства в Башкирии, который стал прощальным для него. Это было концертное исполнение новой редакции оперы «Джалиль». Прием был потрясающий. Было это 1 июня 1988 года.

Мне было хорошо видно Назиба Гаязовича на сцене. Он улыбался. И по его щекам текли слезу. Я это видел! А ночью Назиба Гаязовича не стало. Но он умер счастливым!

Вспоминается, как они вместе с Ниной Ильиничной приходили на отцовские дни рождения. Помню, Жиганов как-то вернулся из Франции и говорит отцу: «Тебе надо в Париж поехать, показать себя там». Все, кто был в гостях, включая моих родителей, мило улыбались, думая про себя – «Какой Париж?». Помните, времена какие были?

Однажды Жиганов помог нам очень. Мы с Георгием Ивановым, моим сокурсником, решили создать группу молодых художников. Тогда на нас мало кто внимание обращал. Даже в Союзе художников. Вот мы и договорились, что создадим группу из шести художников: я, Герман Иванов, Владимир Нестеренко, Рашид Фаттахов, Игорь Башмаков и Евгений Голубцов, организуем выставку… А где?

Я позвонил Назибу Гаязовичу. Он сказал: «Приди в консерваторию, там и поговорим». Я пришел, рассказал, что у нас есть, чего мы хотим. Он сказал тут же: «Пожалуйста, актовый зал консерватории – там и открывайте вашу выставку»… И мы ее провели, заявили о себе. Было это в 1970 году. Потом показали свои работы в молодежном лагере «Волга».

Москва, 1957 год. Делегация из Казани на перроне Казанского вокзала. Начало Декады литературы и искусства Татарской АССР

Жиганов был композитором, педагогом, но ему было интересно всё. Вообще он был прогрессивным человеком. Может, потому, что был человеком, как тогда говорили, выездным. Часто бывал в Москве, ездил за границу. Видел собственными глазами, что творится за «железным занавесом».

Я хорошо помню Салиха Сайдашева. Они много общались с отцом. Тогда оперный театр был в Новом клубе (ныне театр имени Карима Тинчурина). А Салих ага жил, можно сказать, через стенку. В его квартире сейчас музей композитора.

Отец иногда водил меня на репетиции, и каждый раз после этого мы заходили к Сайдашеву в гости. Он был очень приветливый человек. Это мое детское восприятие. Конфетами угощал…

– Кстати, а вашего отца в оперном театре помнят?

– Больше помнят в филармонии. Отец долгое время,более 30-ти лет, работал в Совете ветеранов сцены СТД республики. Он делал все, чтобы «стариков» – ветеранов сцены – не забывали. Директор филармонии давал ему машину, ведь самому ему передвигаться уже было очень тяжело. Еле ковылял, но шел и ехал. Потому что заботился о своих «стариках», и они это прекрасно помнят, кто еще жив. Собирал их каждый четверг, проводил благотворительные концерты ветеранов, выбивал им материальную помощь.

Первая роль Усмана Альмеева в новом театре. "Качкын" Назиба Жиганова

– Меня восхищала работоспособность Усмана Гафиятовича. Он ведь долго выступал, встречался со зрителями. Помню, 26 февраля 2010 года в Музее-мемориале Великой Отечественной войны он был гостем музыкальной гостиной «Җидегән чишмә». На встрече Усман Гафиятович показал фотографии из своего архива (не могу не заметить, что это очень ценные свидетельства своей эпохи), некоторые из снимков и документов передал тогда в фонд Национального музея РТ. Создающемуся Музею музыкальной культуры он подарил партитуру своей арии из оперы «Поэт», датированную 1947 годом.

В то время ему было под 95. Он готовился отметить очередной юбилей, до которого не дожил чуть более года.

Отец и сын на выставке 2010 года 

– Следующий блок вопросов – о вашем творчестве. Вас журналисты любят, многое вы им рассказывали. Тем не менее, меня интересуют некоторые подробности вашей творческой биографии.

Вы могли стать музыкантом, что было бы естественно для сына артистов. Насколько мне известно, вы даже учились в музыкальной школе. Вы могли, наконец, стать театральным художником, как Петр Сперанский или Эрнст Гельмс. Судьба давала вам на выбор разные направления творчества.

Никогда не было сожаления в правильности вашего выбора?

– Сожаления не было, а вот метания с выбором были. Родители советов не давали, приходилось самому как-то определяться.

Конечно, хотел стать музыкантом. Я очень любил магнитофоные записи, когда они появились. Мое детство начиналось с черной тарелки на стене. Это сегодня можно запросто перегнать из Интернета тысячу часов звучания. А тогда ничего же не было!

Отдали меня в знаменитую первую музыкальную школу, к Рувиму Полякову. Поступил в класс скрипки, проучился год, заболел – и занятия музыкой пришлось оставить. К сожалению. Потом была первая художественная школа, я ее тоже из-за какой-то болезни оставил. Я в то время еще не мог определить, что мне интереснее.

В 1979 году во ВГИКе открылась экспериментальная мастерская мультипликации, и я пошел учиться на мультипликатора.

А однажды вдруг захотел стать режиссером и надумал учиться у Михаила Ромма. К нему пришел внаглую, домой. С детства любил его как режиссера, много раз смотрел его фильмы. Ромм был одним из выдающихся режиссеров своего времени.

И вот я пришел к нему в дом рядом с памятником Юрию Долгорукому. Пришел вечером, когда Ромм был дома. Дверь открыл его внук, крикнул: «Дедушка, к тебе!». Вышел Ромм…Я сказал, что я первокурсник, вгиковец и очень хочу у него учиться. На удивление, мы с ним долго проговорили – более двух часов. Ему всё было интересно.

Но у Рома учиться не получилось: он умер через полтора месяца от третьего инфаркта. Я прожил в Москве еще три года, но всё было не то. Мультипликация меня не привлекала, даже экспериментальная. Я заинтересовался другим.

Портрет на буклете к выставке

– Наслышана, что большую роль в вашем творческом самоопределении сыграл Баки Урманче. Казань, как говорится, – большая деревня, и наверняка Баки Идрисович захаживал к вам в гости…

– Именно так это и было. Но сначала скажу о роли мамы в моем решении. Я очень много рисовал. Мама к этому относилась очень внимательно, поэтому она и решила отдать меня в художку. Тогда мало кто посещал художественные школы.

Вы, наверное, не знаете, что я начинал учиться во второй школе, это на Булаке, которая когда-то была второй мужской гимназией. У нас были еще кители гимназические из серой фланели, на пуговичках, со стоячими воротничками. Потом была одиннадцатая школа, потом восьмая школа, потом шестая, снова одиннадцатая… Музыкальная школа, художественная школа… Потом художественное училище. И постепенно такая вот дискретность в моей биографии как-то сама направила меня в нужное направление. Именно в это время появился в Казани Баки Идрисович.

Замечу, что занятия в художественной школе мне не нравились, и я вполне мог заняться чем-то другим. И вот тут в моей жизни появился Баки Урманче. Родители познакомились с ним на московской Декаде татарского искусства в 1957 году. В 1958 году он вернулся в Казань после ссылки и длительного путешествия по Средней Азии. Не захотел оставаться в Москве, хотя там жила тетя Сара, его жена. Коренная москвичка, она не смогла прижиться в Казани.

Баки Идрисович ходил на концерты моего отца.И однажды он появлялся у нас в доме. Он  Урманче был очень музыкальным человеком. В железнодорожных контейнерах он привез не только свои скульптурные работы, но и материалы: мрамор, древесные стволы. Ему довольно быстро дали трехкомнатную квартиру на Производственной улице, в Ленинском районе. Можно сказать, что жил он в одной комнате – где была мастерская. Спустя некоторое время предоставили коттедж в Соцгороде, который он приспособил под скульптурную мастерскую.

Вот тогда-то я и начал помогать Баки Идрисовичу. Ходил к нему почти каждый день. Наверняка знаете его знаменитую скульптуру «Сагыш» («Раздумье»), сделанную из одного ствола. Это среднеазиатская груша с большим комлем. Я шпаклевал стволы, заделывал природные трещины, чтобы поверхность была гладкая. Шпаклевку делали из того же материала, из груши. Он научил меня профессионально замешивать глину. Однажды мы занялись малой пластикой, керамикой. У него была небольшая муфельная печь, и мы обжигали в ней скульптурки.

Он показывал и как работать с акварелью, писать натюрморты, например. Где-то акварель, которую он мне показал, сохранилась…

Однажды Баки Идрисович показал мне резание гравюры. Принес липовые доски, стамески, сделанные из медицинских стоматологических инструментов. Он любил травленый штрих и сухую иглу. Эта техника не связана с травлением, рисунок делаешь острыми стальными иглами непосредственно на металле.

Такая вот была этапность в моей учебе. А потом, где-то в середине учебного года, Урманче помог мне стать вольнослушателем в художественном училище, а в сентябре я поступил на законных основаниях, как все.

Меня заинтересовал офорт, захотелось и эту технику узнать. В училище был офортный станок, но его почти не использовали. Всё приходилось постигать самостоятельно. Это сегодня можно найти в интернете публикацию на любую тему. Помогли журналы социалистических стран – румынский, польский. У Баки Идрисовича были нужные мне книги, альбомы, монографии по искусству.

При мне он создал портрет Тукая, который сейчас в Союзе писателей РТ. Я ему позировал, когда он писал плечевую позицию. А вот отец так и не нашел времени, чтобы побывать в его мастерской. Зато Урманче сделал два портрета мамы. Один хранится в музее художника на улице Щапова, второй – у меня.

– Не скрою, я предпочитаю в живописи реализм, правда, очень люблю импрессионистов. У них ценен не сам сюжет, а свет и цвет – в общем, настроение. Мое общение с авангардом, даже если это общепризнанная классика, носит чисто познавательный характер. Журналист должен иметь представление не только о том, что он любит.

Но мне нравится расшифровывать ваши графические работы. Они манят своей загадочностью. Вы говорите со мной на мало понятном мне языке, но это тот случай, когда этот язык хочется освоить. Может, потому, что мы давно знакомы, а, может, по другой причине. За оригинальной формой всегда есть мысль художника. Уверена: для вас важно не только КАК сказать, но и ЧТО сказать.

– В реалистической живописи много талантливых художников. Например, замечательный живописец Иван Шишкин, наш земляк, который начинал в Елабуге, стал академиком. Просто каждый художник видит мир по-своему. Реализм меня не интересовал. Мне думалось, что фотография гораздо лучше передает то, что мы видим, что уже создано природой.

Таким увидел Надир Альмеев известного кинорежиссера Андрея Тарковского

– А как рождается тот или иной замысел? Что служит поводом для художественного высказывания?

– Поэзия в основном. Хорошие стихотворения всегда несут очень мощные образы. Со временем они могут стать толчком к работе. У меня несколько поэтических циклов. Например, цикл по стихам Осипа Мандельштама «Воспоминание о Беге». В основе многих серий поэтические произведения мировой классики: Бодлер, Мигель Эрнандес, Муиэтоси Фукагава, а также Габдулла Тукай.

Офорт "Воспоминание о гонке". 1981

Родители приучили меня к чтению. Отец все время собирал книги. Поскольку он был известным человеком, его знали директора казанских книжных магазинов. Из гастролей привозил или присылал по почте целые ящики с книгами.

Позднее у меня появились личные впечатления о мире литературы. Многих поэтов знал по работе в редакции пионерской газеты «Яшь ленинчы». Встречался с ними на вечерах и встречах в клубе Тукая, в Доме печати на улице Баумана.

Много значило знакомство с Марком Зарецким, Николаем Беляевым, Вилем Мустафиным, общение и совместная работа с Булатом Галеевым. Всё переплеталось как-то и наталкивало на многие мысли.

Виль Мустафин и Надир Альмеев

Если художник задумывается о том, что истина первична и она главнее всего, то сокрушается лишь о быстротечности времени. Если же стремится только к достижению материальных благ, к благоденствию (а в большинстве случаев, к сожалению, так и происходит), то зачем тогда творить? Звания, престижные премии и прочие атрибуты успеха можно заполучить и другим путём, скажем, занявшись карьерой политика, учёного или общественного деятеля. А для творца все потуги ради сиюминутного признания и почестей – это только зря потраченное время и во вред подлинному успеху в творчестве.

Часто спрашивают: а во имя чего художник творит, порой на грани самоотречения и отказа от преходящих благ и наслаждений жизни? Как монах в своей келье... Сравнение не совсем подходящее. Монах проводит жизнь в молении и уходит в мир иной, обрывая все связи с земным бытиём.

Офорт "Воспоминание о беге". 1977 год

Конечно, жизнь быстротечна. Однако с этой фатальностью творца примиряет мысль о том, что его труды кому-то понадобятся, кого-то утешат в трудную минуту, заставят по-другому взглянуть на окружающий мир... Да, тешит призрачная надежда, что хотя бы несколько картин для кого-то явятся пристанищем вольного духа, фантазии и божественного света.

Надир Альмеев. «Крона и корни. Мозаика воспоминаний»

Журнал «Казань», №8, 2016

– Я читала, что ваша первая выставка была в 70-е годы в личном кабинете профессора Бориса Лукича Лаптева, тогда директора НИИ механики и математики имени Чеботарёва. Как, однако, много деятелей искусств могут назвать его в числе своих покровителей! А как вы с ним познакомились?

– Ко мне пришла Марина Разбежкина, которая тогда работала в редакции университетской газеты «Ленинец», и сказала, что Борис Лукич уступает мне свой кабинет для выставки. Ни больше ни меньше. Сколько работ поместилось, столько и развесили. Кабинет был огромный, с высокими окнами. Помню, Борис Лукич завел тетрадочку для отзывов. Выставка провисела недели три, по-моему.

Потом Борис Лукич пришел на мою вторую выставку, в Молодежном центре. Она прошла в 1977 году. По-моему, именно тогда он и посоветовал мне обратить больше внимания на сеньора Данте Алигьери. В экспозиции были работы, навеянные японскими поэтами, пережившими атомную бомбардировку, они и вызвали у него воспоминание о «Божественной комедии». Борис Лукич сказал: «Если затруднение есть, я могу читать вам на итальянском языке, в подлиннике». Договорились, что за один раз будем прочитывать по три песни.

Рисовалось не сразу. Какие-то фрагменты. Я их потом уничтожил. Со временем сделал в офорте все сто песен «Божественной комедии». Я называю эту серию «поэтической симфонией». Сто первый офорт – это портрет Данте.

Синьор Данте Алигьере

Иллюстрировать Данте – это бесполезняк, извините за вульгаризм. Попытка через себя пропустить великого Данте – это, конечно, наглость, с одной стороны – как можно к Данте что-то добавить? Но, с другой стороны, без этого в искусстве не происходит ничего. Только так. Мои офорты – это не иллюстрации, а всего лишь впечатления от поэмы, её симфонической тональности.

Альмеев принадлежит к тому типу художника, который не склонен воссоздавать увиденное. Он стремится к обобщению натурного впечатления, ему важен не сам предмет, а те чувства, идеи и воспоминания, которые он рождает. Они неоднозначны, они существуют в пространстве и времени, объединяясь, как правило, в целые сюиты: «Цирк» («Finitalacomedia», «Зеркала», «Канатоходец»); триптих «Memento» («Помни»); «Колокола»; мифологический цикл («Икар», «Битва кентавров», «Кентавр Хирон»); «Во имя Отца и Сына...» (посвящённый Тарковским); «Spleen»; «Peraspera» и другие.

"Мементо!". Часть триптиха. 1978 год

Круг избранных тем, как и названия самих циклов и работ, уже во многом выражают пафос этого художника, полностью погружённого в духовный контекст пространства мировой культуры, мировой классики, воспринятой в единстве поэзии, музыки и изобразительного искусства.

Причём к изобразительному началу Альмеев нередко идёт через поэзию, которая даёт ему необходимый музыкальный ритм, образные ассоциации и дистанцию обобщения, отхода от натурного впечатления.

«Реминисценции» – так художник определил своеобразный жанр одной из последних своих монументальных серий, вдохновлённой поэзией Данте. По сути, это и есть жанр графики Альмеева, где основополагающим является не столько реальное впечатление, сколько пластическое выражение духовной метафоры как таковой.

Ольга Вербина. «Графика Надира Альмеева

Журнал «Казань», №8, 2016

Акварель Надира Альмеева

"Через тернии к звездам". 1996 год 

– В ваших воспоминаниях, опубликованных в журнале «Казань», есть красивый образ – крона и корни. «Как бы широко не разрослась крона дерева, она навсегда связана со своими корнями», – написали вы.

Вот мы и постарались вспомнить ваши корни, проследили, каким получилось «дерево». В заголовок я вынесла часть цитаты, которую прочитала в буклете одной из ваших выставок. Это слова Уильяма Блейка: «Увидеть небо в капле росы, прекрасный луг в одном цветке… И целый мир – в песчинке».

Мне кажется, это написано про вас…

Дополнительная информация

Надир Усманович Альмеев родился в 1946 году. В 1965 году окончил Казанское художественное училище. Член Союза художников России. Лауреат премии Министерства культуры РТ имени Баки Урманче в номинации «Декоративно-прикладное искусство» (2005). В 1965-1966 годах работал на Казанской студии кинохроники, в 1966–1987 годах – в Татарском книжном издательстве, в редакции газеты «Яшь ленинчы», в 1975-1987 – в СКТБ «Прометей» (КАИ).

В девяностые годы возглавлял Союз художников РТ. Участвовал в более чем 20 выставках, из них были персональные, в том числе три в Лондоне, выставка в Стамбуле, несколько выставок в Казани. «Реминисценции. Божественная комедия. Данте Алигьери» – так называлась его выставка в 2005 году. До этого были персональные выставки в 1996 и 1997 годах.

Последняя выставка работала в 2016 году и была юбилейной. Художнику исполнилось 70 лет.

Работы Надира Альмеева экспонировались во многих странах мира, они хранятся в музеях и частных коллекциях.

Еще несколько офортов Надира Альмеева.

Офорт "Канатоходец" (цирк). 1977 год

  "Колокол Чили" 1977 (или 1978?) год

Офорт "Шурале". 1975 год