Михаил ВОЛЕГОВ

13 марта 2011 года

В редакцию обратился Михаил Волегов, который учится в Казанском государственном технологическом университете, и предложил свои стихи и рассказы. «Пишу прозу и поэзию, – написал он. –  Если говорить о себе, то я бы предпочел тут остаться скромным и заметить только несколько вещей. Родился в Пермском крае городе Чайковский 31 мая 1991. В Казани учусь с 2009 года (КГТУ-КХТИ на специальности «логистика»). Увлечен гитарой с 13 лет (играю), увлечен литературой с 2008 года. Как ни парадоксально, но первую придумку (а это была «повесть, я тогда читал гоголевские повести и не мог не приобресть влияния классика) считаю и по сей день одной из любимых своих «сказок». Папа мой Алексей Михайлович  молодости писал стихи и тогда же начал писать картины, чем и занимается по сей день в свободное от основной работы время. Это всё, пожалуй».   Килиманджаро шлет привет! Я тот ли странник заплутавший, Я альпинист ли истощавший, Беглец темниц ли на заре? Дым Фудзиямы шлет шлет привет! Я Будда, слепленный из глины, Или подснежник не горимый, Пастух, живущий в высоте? Мне Ниагара шлет привет! Не то подводник я беспечный, Не то утопленник уж вечный, Или рыбак, нашедший млечный путь от земли к своей звезде? * «Обманусь» C бреднем в реку зайду, Обманусь, И обманом утешусь И шагну в глубину. как ко дну, Чтобы более галстук не вешать, И пиджак, облетевший, как тополь, Роковые стаканы свои; У сарая звездой незнакомой Гнать воздушные корабли, Пить не буду, не буду проще, Не хотите ли ваты пунш? До реки добреду мимо площади, Снова как-нибудь обманусь. Сеять снег на узоры памяти Не хочу, сон худой и чудной; Жаль – ушли мы путями дальними, Попрощавшись едва под горой. Холод брызг разрисует стекла, Буду ждать августовских щек, Небо, дождь подарив, поблекло, Расплескалось ручьями у ног. Дымный лес моих глаз не туманит, Ну а если туманит, то пусть- Он меня никогда не обманет - Я, пожалуй, что сам обманусь.     «Не знаю»Что я живу, не знаю И не уверен в том, Холодными утрами Мне тесно и темно. Мой дом живет в тревоге, Мой сад дождем слезит, Мои промокли ноги, И в мысли паразит.   * Не свет, мне сумрак светит, Мой плащ – мой мир безлунный, Под ухо ветер свищет, И поглощают думы. Стремянкой поднимаюсь В чердак, где так темно, Что я живу не знаю И не уверен в том.    

Рассказ

Это был ничтожный зимний день без снега и даже хоть сколько-нибудь ветра. А Ланев, русский специалист, сидел перед брюссельской вафлей и накрученным на двадцать долларов чаем и ждал рейса на Варшаву, чтобы позднее кончив кое-какие дела, двинуться в Гданьск. Со второго этажа, который он занимал, простирался вид на бесконечный кипятильник персонала, прибывших и бегущих, чтобы не опоздать краем на свой рейс, пассажиров; и чемоданы, и толока, и раздражительные поругивания повсюду. Впереди, у поручней, пустовал столик, который оставила одна молодая французская семья, очень милая и манерная. Но не долго: погодя треть часа, здесь приземлился человек, на вид тридцати восьми лет, с вытянутым благородным лицом, очевидно, европеец, с тарелкой овощей и еще чем-то приторным типа вишневой слойки. Он приступил к еде, а Ланев, забыв совсем обо всем, начал изучать его гибкий, очерченный рот, гладко выбритые щеки-вазы, полированные вески – ясени, ровные волны-плечи. Всё в этом человеке говорило, что это самый настоящий гуманист двадцать первого века, самый истинный его портрет, натуральнейшая скульптура. Ланев заметил также про себя, что это наверняка очень важная и влиятельная персона. Но вот персона кончает есть и пить и пересаживается напротив Ланева. – Не будет сигаретки? Оставил... – протянул он, впрочем, очень живо и дружелюбно,едва улыбаясь, на чистом русском. – О, не волнуйтесь, разумеется, есть, вы куда летите? – Только не куда, а откуда. Рим, Париж, Брюссель, хандра... – на последнем слове его рот изогнулся, веки подтянулись, а лоб разрезался толстыми морщинами. Теперь бы вы ему не дали и сорока пяти. – Понимаете, все эти заграницы – это мука смертная, лучше возьмите топор и колите дрова – этот к нашему менталитету более подходит, нежели хождение и вытаптывание ступней о европейские асфальты. – Как вы узнали, что я русский? – Очевидно, у вас булочка и, кажется, кофе? – Чай... –Ну, пусть, а еще у вас нет аппетита к еде, вы выглядите меланхолично и изредка даже что-то страдальческое проглядывает у вас в выражении. Это всё как азбука. – Вы психолог? –Полноте, нет, но и не мошенник! – человек не курил и, кажется, совершенно увлекся.– Мошенники же у нас теперь повсюду, что, кажется, это и вовсе нормальные люди, вот как мы с вами. Но мы-то имеем идеалы, корчимся в фантазиях, боимся реальности, которая в действительности не нужна вот как эта сигарета, которую вы мне дали: та же материя! А что материя? Мало. – Инновационный прогресс не так уж плох. Представьте, не будь его, вы бы не видели самолетов... – Был бы счастлив, потому что самолеты – это мучная мука. Не будь их, не было б и Римов для нас в таком виде, в каком они предстали перед нами при появлении первой возможности своими глазными яблоками лицезреть соборы и фонтаны, своим ртом откушать пиццу и спагетти с пастой, не было б и Парижей с их торговыми красочными рядами, в которых мы так любим оставлять по тысяче франков да еще в придачу оставаться довольными. Будь моя воля, взорвал бы я к черту все ваши аэропорты. Он говорил очень мило и улыбался натурально. – Весь прогресс – это в сущности регресс. У нас много материи, от чего очень страдает душа, и ежели не чувствуешь, что она страдает, так это только от заблуждения, что вам все нравится в материи, от праздности, навеянной Парижами и Миланами, от сытости и животного чувства. «Попробуйте забыть» – скажите это людям. Не поможет, и один-два человека в каждом последующем поколении, рожденные с чувством мира и гармонии, выброшенных сюда, ко входу аэропорта, чтобы увидеть во всем конфликт, будут рвать глотки и кричать, что всё обречено и кончено. И будут правыми. Когда-нибудь, через тысячу лет, когда материя расцветет еще более, людей не станет меньше, но самоубийств не убавится также. Души будут страдать и маяться, находя выход в подобном конечном избавлении от тряпичного тела! Ланев сидел, погрузившись головой в теорию случайного знакомого. А тот говорил еще и еще, заикнулся о том даже, что знает несколько языков и теперь летает по странам и проповедует свои мысли; а когда Ланев спросил: «От чего вы пытаетесь спасти мир?», случайный перелетчик ответил: «От половины человека». За энтрансом мужчина молодой французской семьи очень ругался с персоналом по поводу задержки рейса. Дама с бульдогом уронила губную помаду на парик коллекционеру монет. Страдающий манией величия, но богатый студент столкнулся со стюартом и, размахнувшись на него, угодил в ухо скорченной старушке, отправляющейся следующим рейсом на похороны единственного сына в Варшаву.  

Рассказ

Зачастую представляется, а может быть, и мерещится, как в странном сне, что ложь пронизывает обыденность глубже, чем мы, обыватели думаем, и где прочнее наша привычка, там удивительнее эта ложь. Никто не видит лица иными. Но, нашелся в моем кружке эскапистов один такой, которому именно эти иные и мерещились. Иван. Однажды он пришел ко мне и рассказал об этом. Я, конечно, не поверил ни на йоту, свел всё к усталости и нервам, напоил его чаем с редисом и отправил домой. Но к ночи я вскочил, чего ожидать самому от себя было невозможно, будто только по истечении семи часов его предрассудочное настроение коснулось меня. Проведя в беспокойствии всю ночь, я, конечно, не мог найти в себе сил провести занятие. Очень хотелось поговорить с Иваном о подробностях его видения. Соображая на этот счет, к вечеру я уснул кое-как со странной мыслью: «Это что же, намек что ли мне?» Я наверно все это время знал и был уверен, что отнюдь не случайно все это было произнесено. В нашем кружке мы очень доверяли друг другу, а я для Ивана был хорошим наставником и учителем. Проснулся же я в свете сумеречного торшера. Тихо, к тому же навязчивое чувство недосказанности в это время, как если дремля в своих мечтах, я упустил что-то. Тогда, немножко побродив вдоль окон, я наконец сообразил, что никого совсем нет и что я, наконец, один. «И это странно. А где Полина?» Полина, кстати говоря, моя жена, превосходная и милая женщина, если не сказать, девушка. Она бизнесвумен и увлечена всяческими штучками, какими теперь увлекаются и которыми принято увлекаться – индексы, ставки, инвестиции; заседания, конференции и тому прочее. Но мы счастливы, хотя бы Полина и являлась в дом реже. Впрочем, по крайней мере, во всем этом есть что-то невеселое. Два дня на неделе ее не бывает. И как я лгу! Как можно быть счастливым, когда сидишь в одиночестве и почти рвешь обои, когда мучит непреодолимая жажда разрезать рубашку на себе и растерзать грудь, вынуть наконец то, что так всему мешает! Грязное сердце! Но, однако же, нужно поговорить с Иваном. Вышел же я погодя полчаса. Фонари жгли глаза. Асфальт ужасно томил, вывески надоедали. У одного угла я остановился отдышаться, подняв же глаза изумился: ни вывесок, ни номеров, ни борделей – ничего не было. Я побежал так, как бегут без цели, без карты, бегут, чтобы убежать от чего-то такого, что было главным химическим раствором, математическим действием во всей жизни. Я бежал по бордовому переулку – это лес, но лес не такой, как иные – деревья как деревья, но листья, те что на ветвях еще и уже опавшие,– бордовые и только бордовые. Это был бесконечный лес, к тому же я сильно выдохся – здесь будто был сильный ливень, разъевший часть дороги. Наконец, я, глубоко дыша, сменил бег на шаг и задумался: казалось, ощущение, бывшее со мной весь день, теперь обращалось в мысль. И что же это, куда я бегу? Я поворотил назад, увидев впереди, что если еще хоть чуть-чуть пробежал без сознания, то угодил в канаву. Я вновь вышел на улицу. Но как чуден и дивен был бордовый переулок: без вывесок, без номеров, без борделей. Теперь спокойствие, с каким я покидал бордовый лес, преследовало меня и на улице. Но возникла мысль: не так ли обществу приятно, как приятно мне сейчас, когда я вышел из лона природы, ходить по улицам каждодневно. Нужно быть психом, чтобы сохранить в себе хотя бы молекулу спокойствия. Человек, выходя на улицу, обязан со временем сойти с ума. Но я, однако, очень субъективен. Дом Ивана был сухой, ветхий и древний. Кажется, он жил здесь лет с восемнадцати, когда умерла его прабабушка и завещала квартиру внуку. Жил один, без животных. Но всё это я знаю не более как по одним его выражениям. Лестница была тоже суха, и шаги мои на ней отдавались глухим эхом, будто барабанный стук. Я почему-то сразу узнал дверь, охровую дверь, и постучал. Постучал трижды – никто не отпирал. Подождав еще минуту, я повторил, только стучал раз шесть. Ни души. Я– таки знал, что сегодня не уйду отсюда, пусть хоть сам черт бы открыл мне дверь. Так стоял я и стучал, не зная, что еще я могу предпринять. Мое убеждение, что я никуда не уйду, пока мне не отопрут, начало смешиваться с мыслью, что я остаток своих сомнительных лет проведу в осаде этой несчастной двери, к тому же...Я взялся за ручку, поворачивая на едва заметную лестницу, как дверь приотворилась. Я заглянул в щель, но ничего не разглядел; однако же, я не сразу убедил себя войти. Странен человек: двери ломает, а войти духу не хватает. Тем не менее я преодолел внутреннее сомнение и влился в сумрак. На меня повеяло чем-то отвратительным. Запах этот не мог принадлежать месту, в котором хоть день обитал человек. Была совершенная тьма, и как я не поворачивал шею, не был способен разглядеть ни лучинки. Я протягивал руки и пытался шарить сапогом наперед, чтобы не запнуться за какой-нибудь предмет и не упасть. У меня сперва удавалось, но в миг я оступился, левая нога моя подкосилась и я оказался на полу, по пути наткнувшись на что-то ровное. Дверь! Вот и дверь! Маленькая свечка на стуле в углу освещала прямоугольник комнаты, а на постели лежало что-то мешковатое, неодушевленное и будто лишнее. Иван лежал совершенно неподвижно, не издавая ни звука, ни шороха. В мертвой тишине его жилища не было слышно даже его дыхания. Я приподнялся аккуратно и, еще не ощущая боли в ноге, бесшумно переступил порог. «Что я делаю? Что буду ему говорить. – Думал я в себе. – Да и почему он не шевельнется? Нравится меня пугать?». Ни движения. «И свечка догорает, должно быть, горит уже полчаса. Стало быть, ждет кого-то. Не меня ли?». Мне стало еще более не по себе, и, чтобы прогнать призраков, я было вздумал сказать что-нибудь, но не мог придумать решительно ничего. Иван по-прежнему был недвижим. У меня возникло секундное предположение, что он в порядке, а только так, притворяется и играется, но оно пропало тотчас. Я сделал движение к порогу, намеренно ступая громче, чтобы меня, наконец, заметили. Но тут и случилось самое странное и неожиданное. Свечка потухла,и совершенная тьма заполнила мои глаза. Я страшно перепугался и бросился в сторону двери, нащупывая в темноте стены. Я пытался идти скорее, но почувствовал, как в лодыжке заломило. Не обращая еще внимания на боль, я очень суетился: мне казалось, что сейчас какое-нибудь чудовище обязательно ухватит меня за плечо. Я нашарил порог, и вдруг меня в миг что-то коснулось с такой силой и скоростью, что душа моя не успела уйти в пятки. Я покатился по лестнице и смог остановиться лишь на втором этаже. Ударившись дважды головой, я потерял половину своего страха и ясность ума. Выйдя на улицу, я обнаружил, что совсем стемнело и, что удивительно, людей было как сельдей в бочке. Я, хромой и побитый ступеньками, растерянный и рассеянный, ковылял, наклоняясь к стенам и витринам. Умудрился столкнуться с женщиной, которой не заметил: -Что же вы впереди себя не смотрите?– возмутилась она. После этого столкновения я решил идти в два раза медленней, чтобы еще чего не выкинуть. Вышел на рыночные ряды, и как мне жутко стало! Как страшно и как дико! Я готов был провалиться сквозь землю и уже жалел, что сегодня вообще вышел из дома. В меня врезалось чувство, словно я кого-то обманываю, словно кому-то лгу и, что страшнее всего, делаю это всю жизнь. Перед глазами поплыло, и я, кажется, упал. Три года с Полиной не были для меня счастливыми. Мы вообще видимся редко: помимо двух дней, которые она в разъездах, мы не встречаемся иногда по неделе даже и дома. Отчего-то так живем. У меня есть друзья, с которыми я встречаюсь раз в полгода, и мы разговариваем так, будто никогда не расставались и дружим беспрестанно пятьдесят лет, не покидая друг друга более чем на день. У меня больной брат, и вот уже семь лет я обещаю навестить его. А матери до сих пор обещаю внучку, хотя уверен про себя много лет, что подобного никогда не будет. – Извини, вот дальше если мы пройдем, там найдем, где сфотографироваться? – спросили у меня два парнишки в военных формах. Мои мысли обрывались, но я ответил: – Да, да. – А там точно? – Да, точно, – заверил их я. Сосчитав восемь шагов я осекся: « И как я уверенно говорю! Да ведь никакого «сфотографироваться» там не было и нет! Какая ложь! И отчего мне кажется сегодня, что я поминутно лгу! Может, и Полина пришла». Я дворами доковылял до дома и открыл дверь. Тишина. Полины нет. И что я надеялся ей говорить? Зачем хочу ее видеть? Признаться ей во всем. Во лжи. Позвонить домой. Да! Сказать маме, что я приеду, ну, кончено! Еду! К брату еду! Где Полина? Телефонная трубка была найдена мной, к удивлению, в чулане. И каким образом она там оказалась? Я набрал номер и прислонил трубку к ушной раковине. Короткие, как перочинный нож, как сигнал S.O.S,звуки. Нужно ехать, нужно во что бы то ни стало ехать! Пусть никто и не знает, что я еду, но это очень нужно, это очень необходимо. Шифоньеров и шкафов стояло много, поэтому я отворил все ящики и начал выбрасывать одежду. В одном из ящиков с сорочками и ремнями я, между прочим, обнаружил какую-то странную синюю маску. «И как это странно». Сердце мое забилось быстрее, мне стало жарко, и я в приступе любопытства, бросив пока паковаться, с маской в руках направился к овалу зеркала в нашу с Полиной спальню. Перед зеркалом я, изумленный до отчаяния, прожженный нежданным впечатлением, выронил синюю маску и, кажется, потерялся раз и навсегда. Вместо лица у меня была желтая маска.

Рассказ

Превосходно владея испанским, Суматохин, в отличие от многих своих товарищей-гимназистов, отказался от дополнительных курсов и дерзнул отослать документы в С-ий университет напрямую. Со своим правильным лицом, ровной челюстью, вешалкой-плечами, на которых даже и возможно при необходимости гладить сорочку, верным техническим шагом он мог быть превосходным переводчиком: сама природа, талант и стечение обстоятельств располагали его к этому. Первое занятие его в качестве семинариста выдалось странным, если не сказать, что оно не выдалось вовсе: ни одного студента и пустая аудитория. Суматохин был расстроен до крайности. Даже не спал ночь. «Что делать, если студенты не уважают преподавателя, а если не уважают в нем человека, то не уважают и себя. Какие ничтожества!» Ко второму занятию Суматохин не приготовлялся, уверенный опять в неявке. Но он ошибся: пришли все и, что удивительно, с совершенно спокойными глазами, будто никакого пропуска никогда не существовало. Суматохин вышел на середину, занес левую ладошку за спину, втянул воздуха и проговорил, но тут же почувствовал, как хрипота едва слышно прорывается через гортань: – Меня зовут... Он стоял и шевелил губами, как рыба, не умея ничего сказать. Явное смущение и растерянность приклеились к его щекам и глазам, и семинарист стоял неподвижно, только теребя себя за рукав свободной правой рукой. Сначала неясное молчание, потом недоумение и насмешка проползли в аудиторию. Кто-то даже хихикнул и спрятался за соседа. Но здесь была и одна такая девочка, смешок которой заводит всех и каждого, и стоило ей раскрыть рот, как всеобщий резонанс дергался в конвульсиях. И вот эта девочка издала звук, и вся аудитория покатилась со смеху, глядя на глотающего воздух Суматохина, все так же беспомощно стоящего и дергающего, уже отчаянно, свой мерзкий рукавчик. Вечером Суматохин пил вино из бутылки, чтобы морально не казнить себя за сочиненную давешнюю оплошность. Он был раздавлен своим дебютом и не мог избавиться от ощущения ползучего насекомого. Вино не пошло на пользу, и наутро Суматохин выглядел невыспавшимся и разварившейся кашей; так, лишь ступив на порог аудитории, не кончив и двух шагов (хотя он решительно намерился во что бы то ни стало, хоть ценой смерти, дойти до учительского стола), он готов был бежать, скрываться где-нибудь в пещере, лишь бы не слышать смешков. Но это были уже не смешки, это были унизительные смешки, которые, будто черви, лезли в уши, ноздри, глаза. Совершенно ясно осознав в одну секунду невозможность проведения занятия, Суматохин обернулся на правой туфле через спину и вышел вон. Удаляясь от аудитории, он чувствовал стекающую по плечам вонючую муть, но в то же время легкий, нервический воздух. Есть люди, которые не могут повлиять на обстоятельства ни при каких условиях. Так и Суматохин: как бы ни старался, у него не получалось справиться с аудиторией, и в моменты, когда он выказывал злость, ну, или пытался (что в его случае одно и то же), студентам становилось от этого еще смешнее. И чем усиленней была попытка Суматохина заставить аудиторию слушать его, тем громче и порывистее был смех. Дома, сперва на кровати, а после под кроватью, Суматохин пытался не думать и не размышлять, но всё это скорее было попыткой лысого не думать о том, что у него нет ни волосика. Так, семинарист вздрагивал ежеминутно, как по сценарию, как минутная стрелка циферблата. И когда срывался в попытке противиться собственному существу, то кричал, вопил, истерил во весь голос, впрочем, хриплый и оттого тихий. Уволился же слишком незаметно. Никто более его не видел.