Леонид Любовский: Прекрасная негритянка

16 июля 2011 года

Отца своего я помнил плохо – лишь какое-то смутное детское воспоминание иногда проплывало передо мной – поэтому, когда в конце войны принесли нам извещение: погиб смертью храбрых – ничего не шевельнулось в моем сердце.

Мама не плакала, только крепче поджала губы. Вообще-то и без того ей досталось: и до войны, и во время войны, в эвакуации. Но еще большее испытание судьбы ей было уготовано позже, когда почти через два года выяснилось, что отец выжил. Контуженный, с двумя осколками в виске, он попал в военный госпиталь и буквально чудом выкарабкался. Выходила его медицинская сестра. С ней он и остался жить после госпиталя.

Обычная послевоенная история. Вероятно, семейная ситуация оказалась неразрешимой. Это и явилось, думаю, причиной преждевременной маминой смерти. Я разобрался в этих обстоятельствах позже, когда приехал к отцу в Ленинград. Но любовь к маме, горечь ее утраты была еще сильной. Я не смог простить ему случившегося, особенно моего безотцовства. Если бы не эти его проклятые осколки в виске… не смог бы простить и сейчас.

Отец оказался меломаном, влюбленным в оперное искусство. Сам неплохо пел, аккомпанируя себе на гитаре. Поход в оперу или на какой-нибудь концерт еженедельно был для него своего рода ритуалом. (Его мать – моя бабушка – когда-то училась игре на фортепиано в Петербургской консерватории. Он же систематического музыкального образования не получил, о чем всегда жалел.) С отцом я переслушал почти весь текущий репертуар ленинградских музыкальных театров.

Предпочтения отец не отдавал ничему. Высокая классика сменялась явно конъюнктурными постановками, концерты серьезных академических певцов – модными подражателями, имена которых тут же исчезали с афиш. Особенно насыщенным был декабрь 1955 года. В этот месяц мне пришлось переварить целый музыкальный коктейль – «Фальстафа» Верди и «Флорию Тоску» Пуччини, «Пиковую даму» Чайковского и «Паяцы» Леонковалло, какую-то забытую оперетту и концерт Глеба Романова (с незабвенными «Бесаме мучо» и «Домино»), а также почти одновременно «Войну и мир» Прокофьева и «Порги и Бесс» Гершвина…

Стоп. Вот здесь, наконец-то, по-настоящему и начинается мой рассказ, связавший в памяти эти два прекрасных, но совершенно разных спектакля. Удивительно, каким таким чудом труппа Everymen-opera оказалась на гастролях в Ленинграде в это непростое время. Конечно, помещение оперного театра ей не предложили. Сочли достаточным Дворец культуры Ленсовета, т.е., сразу уже в разряд серьезных явлений оперного жанра «Порги и Бесс», по мнению ленинградского начальства, как бы не попадала. Этого же мнения придерживался и мой отец.

Но речь в этом рассказе идет не о Everymen-opera в частности, да и не о музыке вообще. Когда на следующий день после «Порги и Бесс» мы покупали билеты на «Войну и мир» в кассе Малегота, из подъехавшего к театру автобуса почти в полном составе вышли актеры знаменитой американской труппы. Выглядели они совершенно экзотически для тогдашнего Ленинграда. Выглядела непривычно и их одежда: легкие демисезонные пальто, легкие туфли на ногах, отсутствие головных уборов на черных курчавых головах…

А в том декабре стояли лютые морозы – до 30 градусов. Воздух был густой от холода, и, казалось, что даже замороженная аргентинская баранина в кузовах проходящих грузовиков дымится от стужи. К моему удивлению, следов изнуряющего рабского труда на негритянских лицах не было видно – они улыбались, весело переговаривались между собой. Особенно выделялась среди них…

Я затаил дыхание, почувствовав, как мой отец вытянулся в струнку, глядя на некую необъятную коричневую диву… И вот случилось то, что случилось. В театре на спектакле «Война и мир» Прокофьева в золотистом зале Малегота (не заполненном и наполовину) наши места в партере оказались совсем близко (у них, я думаю, где-то шестой-седьмой ряд, наш – девятый-десятый, – и почти в затылок). Шоколадная дива оказалась как раз перед моим отцом. На сцену, понятное дело, все первое действие он смотрел как бы между прочим, с нетерпением ожидая антракта.

Наконец-то занавес медленно опустился. Она была хороша! Длинное закрытое платье из черного панбархата облегало ее могучую фигуру, шею охватывал мех из хвостов чернобурой лисицы, один конец которого спускался чуть ли не до самого пола, а на сильных, красивой формы ногах – черные туфли на тончайших каблуках-шпильках… Удивительно, но ее крупная, сильная, я бы даже сказал, мощная фигура, не производила впечатления массивности и тем более, тяжеловесности, – наоборот, она казалась легкой, изящной и стройной.

Я и сейчас вижу, как она выступает: плавно и уверенно, высоко подняв голову, чуть покачивая бедрами, окруженная ореолом сладчайшего аромата тонких духов, а за ней семенит мой отец, не отрывая от нее глаз, совершенно забыв, понятное дело, и обо мне, идущем рядом, и обо всем на свете. Дива буквально проплывала по длинному фойе, отделившись от экзотической своей группы, направляясь в сторону театрального буфета.

Наконец, она достигла цели. В буфете почти никого не было. Она остановилась, глядя на стеклянную витрину перед собой. А за стеклом витрины находился традиционный для того времени набор: пачка папирос «Казбек», маленькая стопка «Беломорканала», два бутерброда с тонкими пластинками растрескавшегося голландского сыра на покоробившихся кусочках черного хлеба, что выдавало время их изготовления, и несколько бутылок ленинградской минеральной воды «Полюстрово». Вот и все.

На полном, ухоженном, без единой морщинки, шоколадном лице дивы промелькнуло чуть заметное разочарование. Она еще раз окинула взглядом витрину и вдруг почувствовала на себе взгляд буфетчицы за стойкой. Маленькая, худенькая, неопределенных лет женщина в упор смотрела из-за своего ограждения на негритянку, как на чудо, круглыми неморгающими глазами, чуть открыв рот от удивления. В какой-то момент они встретились взглядами и уставились друг на друга.

Господи, какими же они были разными! Теперь-то я понимаю, что, наблюдая за этой сценой, я как бы присутствовал при контакте двух совершенно разных миров. Вообще-то элегантная изысканность негритянских артистов в зале слишком контрастировала с предельной скромностью нашей публики. И, хотя понятно, что десять прошедших после войны лет – слишком короткий срок для видимых перемен, но дело-то было, конечно, не только в послевоенной ужасающей нашей нищете и разрухе. Сам мир был другой – там и здесь.

Глаза старушки за буфетной стойкой, возможно, бывшей блокадницы, были глазами много перенесшего затравленного усталого зверька, выживающего в своей тесной коммуналке со всеми невероятными бытовыми и прочими совковыми проблемами. Глаза ее визави – глаза уверенной и свободной женщины, чуть иронические, доброжелательные, но жесткие. Она чувствовала себя хозяйкой в этой жизни.

Думаю, женщины были ровесницами, и, мне кажется, в тот миг между ними промелькнуло что-то вроде взаимной симпатии… Шоколадное чудо вдруг улыбнулось, показав белоснежные зубы, красный язычок ее чуть высунулся изо рта и кокетливо прошел по губам. Кивок головы в сторону не отводящей от нее взгляда буфетчицы – и в тот же миг она легко и изящно развернулась на сто восемьдесят градусов на одном своем тонюсеньком каблучке и оказалась лицом к лицу… с моим бедным папашей. Тот мгновенно отскочил в сторону.

Увы, негритянка даже не удосужила его своим вниманием и все так же поплыла, чуть покачиваясь, в обратном направлении, высоко неся голову – свободная и прекрасная. Мне стало жаль отца.

И вот закончилась опера. Опустился занавес. Ленинградские гости одновременно встали и громко начали аплодировать исполнителям. Они продолжали аплодировать громче всех даже тогда, когда публика уже начала расходиться. И вот с этого дня меня, добросовестного воспитанника нашей советской школы, почти отличника, стали одолевать непонятные сомнения. Что-то здесь было не так. И в наших головах, и в нашей жизни.

Почему-то неловко было за полузаполненный зрительный зал оперного театра, за неулыбчивых, озабоченных его слушателей, за бедную претенциозность их нарядов, за засохший бутерброд с сыром в театральном буфете, за милую и такую трогательную буфетчицу возле дурацкой полупустой витрины, за отца, жалкого и растерянного, которого даже не удостоила взглядом прекрасная негритянка.  

8 января 2007 года