Лоренс Блинов: «Музыка – это доведенный до пластической выразительности прообраз человеческого бытия»

24 декабря 2020 года

24 декабря на 85-м году жизни умер советский и российский композитор, философ, поэт, педагог Лоренс Блинов.

«Лоренс Блинов – редкий представитель сообщества композиторов Татарстана, владеющий энциклопедическими знаниями в самых разных областях искусства и культуры – музыки, поэзии и литературы, философии и педагогики», – говорится в сообщении Минкультуры РТ.

Похоронен Лоренс Иванович на кладбище поселка Дербыщки (8 аллея).

Лоренс Блинов – поэт и композитор, автор различного рода музыкальных и литературных произведений, философских работ и целого ряда искусствоведческих исследований, статей и эссе. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Журнал ПОэтов», «Март», в антологии С. Бирюкова «Року укор». Во время творческих встреч, которые он проводил у него была своя благодарная аудитория.

Предлагаем вашему вниманию очерк о Лоренсе Блинове Семена Гурария, который он опубликовал в своей книге казанских воспоминаний «В поисках середины». Книга издана в Мюнхене, где уже долгие годы живет Семен Гурарий, которого знают в нашем городе как педагога, пианиста, организатора фестивалей и музыкального обозревателя газеты «Вечерняя Казань».

В книге также опубликована их беседа из книги «Диалоги о музыке», которая дает хорошее представление о масштабе этой неординарной личности.

Мостостроитель

В 1974 году я написал рассказ «Второй тур» о выступлении двух музыкантов на исполнительском конкурсе. В странной этой истории, не менее странный персонаж Зевок (то бишь – ординарность), умудрялся в концертном зале подчинять своей воле без исключения всех, кроме...

«Неожиданно Зевок устремился в дальний конец зала, где обнаружил к своему неудовольствию буйные заросли крапивы. Удобно устроившись, в ней сидел Гена Оладушкин, автор сонаты, первое исполнение которой согласно конкурсной программе вот-вот должно было начаться. Глаза никем ещё непризнанного автора лихорадочно горели».

Опуская перипетии сюжета, признаюсь, что образ композитора Оладушкина был навеян общением с моим многолетним другом Лоренсом Блиновым.

«Приближаясь к густым зарослях крапивы, они увидели упрямый кочан головы Оладушкина с немигающими глазками. Мстительно покрякивая, он рвал аккуратными движениями авторский экземпляр несыгранной сонаты. Негнущиеся линии его музыки, тем не менее, не исчезали, а превращались в вибрирующие ветви диковинной лесной чащи. Звучание нарастало, застилая горизонт, и уносилось то ли в будущее, то ли вглубь уже почти исчезнувших симфонических пауз. Пугающие хоровые всплески манили растерянных конкурсантов. Они с бессмысленной отчаянностью побежали по затоптанной миллионами ног траве вслед уносившемуся прохладному водопаду звуков, но уже через мгновенье поняли, что не бегут, а кружатся и будут вечно кружиться на месте в зеленовато-прогорклом вальсочке...»

Иногда мне кажется, что мы все родом из небольшого племени «дикообразов», не находивших себе места в чётко организованных советских шеренгах. И первый среди нас, несуразных, колючих, угловатых – был Блинов-старший (из восьми братьев и сестёр).

По прошествии десятилетий человеческая и творческая суть Лоренса не утратила, к счастью, своей обжигающей крапивной силы. Те же кругловатые очки, четырехглазый – вот уж воистину в четыре раз зорче видящий человек. Сверлящий, дразнящий, эпатирующий собеседников, слушателей, читателей своими искрящимися, словно короткие замыкания, парадоксами.

На сцене при чтении стихов он – зазывающий, завывающий, напевающий. Округляющий. Приседающий неожиданно вниз, чтобы в следующее мгновенье взмыть наверх.

Обыватели поленивее моментально входят в ступор, даже не замечая, что с самого начала невольно двигаются по замысловатым «блиновских мосточкам» к каким-то неведомым берегам, эпохам, культурам... Ну, а те, что попытливее – торопятся примериться, а то и присвоить или обжиться в неуютном блиновском медиуме.

Лоренс – мостостроитель для идущих и ищущих. Причём, в разных направлениях. Никогда не злобящийся. Доброжелательный. С мужицкой хитринкой. Понимающий и принимающий не только своё, а по сути – всё. Чтобы потом сделать единственный выбор.

Впервые услышал музыку Лоренса году в 1961 или 1962 на авторском вечере двух братьев композиторов Блиновых в Казанском музучилище. Я исполнял пьесы младшего его брата, моего хорошего приятеля и задушевного собеседника Саши Блинова, ставшего впоследствии очень интересным композитором

А потом начались поэтические собрания или встречи в училищном буфете под лестницей. В крошечную комнатку без окон набивались студенты-подростки, и голос Лоренса врезался в спёртое пространство: «багровый и жёлтый, отброшен и скомкан... «, «... и я свирея в свою свирель, и мир хотел в свою хотель...»

Мы открывали для себя с его помощью раннего Маяковского, Пастернака, Кручёных, Хлебникова... Посиделки наши, разумеется, быстро разогнали – по учебным классах прокатилась разъяснительная работа об идеологической враждебности подобных встреч. Наши бесконечные споры, тем не менее, были продолжены на казанских улицах и по домам. И в многочисленных совместных работах.

Много лет спустя Лоренс принёс мне ноты своей Первой фортепианной сонаты. Он знал о моём интересе к модерной музыке и непременном желании доносить её до слушателей в осмысленном контексте. Категория контекста, впрочем, и по сей день представляется мне наиважнейшей при анализе и художественном прочтении не только новых музыкальных сочинений, но и произведений литературы, живописи, сценического искусства. Причём, контекст может и должен выстраиваться не только на, так сказать, горизонтальном уровне, но и обязательно и на диагонально-историческом.

По сути контекст – это спасение от вкусовщины и самовыпячивания. Мы часто об этом говорили с Лоренсом.

Помню, с каким энтузиазмом он поддерживал мои обращения к фортепианной музыке не очень-то «желанных» в ту пору соотечественников (Игоря Стравинского, Андрея Волконского, Эдисона Денисова, Юрия Буцко, Софьи Губайдуллиной), а также малознакомых широкой публике сочинений (эстонца Арво Пярта, американцев Самуэля Барбера, Николоса Слонимского, Делло Джойо, Леонарда Бернстайна, Оскара Питерсена, немцев Пауля Хиндемита, Карла Хёллера, австрийцев Арнольда Шёнберга, Антона Веберна, Альбана Берга, Эрнста Кшенека, кубинца Переса Сентенета, грека Теодоре Антониу, словака Эугена Сухоня, чеха Ильи Гурника, полячки Гражины Бацевич, вьетнамца Нгуен Динь Тана, итальянца Франко Маннино, французов Артура Онеггера, Анре Жоливе, Жана Франсе, Оливье Мессиана) прозвучавших в Казани тогда впервые. Среди слушателей почти всегда на этих концертах в зале сидел Лоренс.

Музыка его сонаты заинтересовала меня своей оригинальностью, но в силу разных причин сам приступить я к ней сразу не мог и предложил Лоренсу, чтобы её попробовала сыграть тогдашняя моя ученица, первокурсница консерватории Галина Синёва. Лоренс сразу согласился. Мы приступили к работе, которая завершилась отличным исполнением сонаты, прозвучавшей во многих концертах. Неоднократно звучала с успехом в концертах и его фортепианная Вторая сюита в исполнении другой моей ученицы Людмилы Камелиной.

Нельзя не вспомнить наш совместный с Людмилой Диденко двухгодичный марафон «История фортепианной сонаты» с поэтическими комментариями Лоренса. В каком-то смысле его стихи к сонатам были шокирующими слушателей вступлениями к музыке. Но они создавали необходимое энергетическое поле в зале. «Какая муха укусила того, кто звуком загрустил?», тревожно взывал Лоренс перед Сонатой Альбана Берга. Или «Аккорды Шуберта блистали печалью неземных дождей...». Или «Лишь пальцы – в клавишах они души нащупывают уравненье». Или «Как жить, чтоб ЗВУК был не запятнан?». Или «Едва сонатная руда истает средь ночных берёз». Или «Упала тихая луна. Над миром вырос век двадцатый». Это были не поэтические комментарии, а равноценное сотворчество поэзии и музыки.

Особая тема – участие Лоренса в дискуссиях. Это всегда было интересно, будь то короткие реплики или пространные выступления на бурных обсуждениях проблем Светомузыки: адепты нового искусства Булат Галеев, Абрам Юсфин и, конечно, Лоренс Блинов – «против» тогдашней профессуры Казанской консерватории Жиганова, Лемана, Казачкова, Якушенко, Байрашевой.

Велеречивому Альберту Семёновичу Леману доставалось от оппонентов «по первое число». Особенно от его ученика по композиции Лоренса Блинова. Как мне казалось, впрочем, Альберт Семёнович, в отличие от других сановитых коллег, не столько возражал против самых рискованных начинаний, сколько поддразнивал энтузиастов свето-музыкального движения, чтобы самому разобраться в явлении.

Лоренс всегда говорил о явлении и не переходил на личности. Как-то, уже спустя многие годы, я поймал себя на мысли, что он никогда не отзывался плохо или критично о коллегах. Ни в глаза, ни за глаза. Так было на диспутах после художественных выставок. И на обсуждениях спектаклей по моим пьесам в Театре на Булаке. И на встречах в клубах любителей искусства «Зелёная лампа» и «Гамаюн», куда я его, как ведущий, приглашал; на бурных педсоветах в ССМШ, где он преподавал многие годы.

Что это – дипломатия? Всеядность? Думаю ни то, ни другое. Просто он осознает необходимость многополярности искусства. Сосуществования разных направлений, стилей. И если это талантливо, значит хорошо. С оппонентами он «дискутирует» в своём творчестве. Там его не сдвинешь с места, там он не поступится ни толикой своих убеждений.

Один из любимых поэтов Лоренса наряду с Райнером Мария Рильке, Гарсия Лоркой и ранним Владимиром Маяковским – Велимир Хлебников. Осмелюсь предположить, что его поэзия и личность оказали определяющее влияние на музыкально-поэтическое творчество и философские взгляды Лоренса. Мало того, мне кажется, их и через столетие продолжает объединять глубинная мистическая связь.

Лоренс Блинов и Велемир Хлебников. Имена с рычащим Р – ВелимиР, ЛоРенс. В их фамилиях много смысловой и фонетической общности. Никем не навязанной и не заимствованной. Идущей от кормления, от земли, насыщения. От энергии преобразования. Но не инертные зерна, не колосья, а уже – хлеб. Не мука, а – блин.

В корнях слов хЛеб и бЛин выпирает, превалирует общее Л. Согласную эту хочется растянуть, ею насладиться. Она вкусная, влажная, утоляющая согласная. Первые согласные в обои корнях играют роль музыкальной фонетической заставки, почти что пропускаются. Л – важнее, она определяет всё: (х)леб-бел, (б)лин-нил, подразумевает, даже подталкивает к превращениям, оборотничеству.

Бел вскрывает незамутнённую чистоту, самодостаточность хлеба. И ржаной, и пшеничный – он бел, как белый свет, славянин пошёл гулять по белу свету, то есть жить. Хлеб – жизнь. Свет – весь мир.

Блин по форме круглый. Значений много и все они разные. От прямого – еда, блюдо, до нарицательного. Ругательного (вот, блин!), нуты, блин!

Фонетически почти совпадает с немецким Blin(d) – слепой. Но только по звучанию. А по смыслу? Впрочем, это одна река осмысления – как река Нил. Путь текущий, значит и соединяющий. Как древний сказ с многочисленными слоями-смыслами.

Лоренс всю жизнь, словно слепой Бог Ош Кашап из его поэмы «Алтари Майа», сидит в ночи в некоей засаде среди сов с повязкой на глазах. Это слепота зрячего. Почему ему так легко дышится в спрессованном, спёртом воздухе современности? Может быть потому, что она не ограничивается для него сиюминутными угрожающими реалиями?

Надо сказать, советская власть (и теперешняя, впрочем, тоже) его пренебрежительно не замечала. Энциклопедически образованный специалист высочайшего европейского уровня, он так и не был ни разу приглашён преподавать в Казанскую консерваторию, хотя там, порой, наставляли студентов мало образованные люди.

Конечно, у него много и так появилось учеников и последователей, но увы... Казанская консерватория упустила ещё один шанс на пути к Европе – студентам нужны выдающиеся наставники, открытые новому.

Лоренс Блинов и его произведения живут в другой системе координат, в некоем броуновском пространстве безвременья. Поэтому ему близко ощущение остановившегося в своей замкнутости мгновения. И их струение в реке времени, взаимосвязанность, перекличка. Фиксация парадигмы миров, пусть и маленьких, микроскопических.

Он эмоционален, но без банальных болезненных преувеличений и вздохов. Его стихия – природа комбинирования, игры, поиски самоценности одного звука, одной детали, паузы.

Во всех многочисленных проявлениях как поэт, композитор, мыслитель, он словно оправдывает свою первую профессию строителя.

Лоренс БЛИНОВ:

ИСКУССТВО БЕЗ ИДЕАЛОВ НЕВОЗМОЖНО

Когда-то Белинский сказал: «Вдохновение есть внезапное проникновение в истину». Слушая твою музыку, чувствуешь, что этот момент внезапности уступает место другим законам: здесь ощущается строго осмысленная кладка зодчего, строителя.

Что же, в этом нет ничего удивительного. Ведь моя первая профессия – строитель. В свое время я окончил строительный техникум. Так что мои самостоятельные занятия теорией музыки начались... на строительной площадке. Там же, в обеденные перерывы, возникали и первые композиторские опыты: музыка для балалайки, гитары, скрипки. А когда сочинил «Марш строителей» для духового оркестра, набрался храбрости и пошел поступать в Казанское музыкальное училище. Решиться на это было нелегко, ведь к тому времени мне было уже 20 лет. И я, конечно, никак не ожидал, что известный педагог и композитор Арнольд Арнольдович Бренинг, посмотрев мой марш, скажет: «Вполне профессионально». Так я стал студентом Музыкального училища.

Поначалу было нелегко, ведь по сути за четыре года нужно было пройти программу одиннадцати лет: музыкальной школы-то я не кончал. Но мне очень повезло, моими наставниками были такие замечательные педагоги и музыканты, как Арнольд Арнольдович Бренинг и Юрий Васильевич Виноградов. Виноградов, у которого я занимался по классу композиции, очень бережно способствовал становлению моего композиторского мышления, за что я ему бесконечно благодарен.

Твои первые опусы были отмечены в свое время музыкальной критикой как произведения дискуссионные, спорные, направленные на овладение новыми приемами композиторского письма. Оригинальными поисками отличаются и твои последние сочинения для органа, фортепианная «Цветовая соната». Между тем, несмотря на нелинейную «лабораторность» твоего творчества, явно ощутимы первоистоки, уводящие час в музыкальную стилистику добаховской эпохи. Что же, по-твоему, является основным в искусстве?

Поиск и передача нравственной чистоты, достоверности. Музыка – это ведь самовыражение, свидетельство определенной этики, доведенный до пластической выразительности прообраз человеческого бытия. Невозможно создать совершенное произведение, лишенное этических и нравственных идеалов. Истинный художник – всегда художник истины. Лев Толстой говорил: «Самый верный признак истины – это простота и ясность. Ложь всегда бывает сложна, вычурна и многословна».

В твоих сочинениях ощутимо бережное отношение к народным музыкальным истокам. Будучи глубоко российским по духу композитором, ты долгие годы живешь и работаешь в Татарии. Не появлялось ли у тебя желание поработать в иной интонационной сфере?

Не только появлялось, но уже есть некоторые опыты в этом плане. Мне дороги и близки музыкальные откровения любого народа. Конечно же, живя и работая в Казани, невозможно не соприкасаться с музыкальной культурой Татарии. Мало того, в работе меня часто поддерживает мысль об общности подхода к народной музыке с моими татарскими собратьями по композиторскому ремеслу. Многому можно научиться в этом плане у татарских композиторов старшего поколения. Замечательно и глубоко оригинально работает с фольклором Ренат Еникеев.

Сам же я, столкнувшись с необходимостью использования интонационного строя татарской музыки в работе над постановкой пьесы Диаса Валеева «Дарю тебе жизнь», старался избежать опасности, подстерегающей любого русского композитора, пишущего в иной интонационной сфере, – опасности экзотического подхода к ней.

Это не единственный твой опыт обращения к сценическим формам. Казанцам памятны твои работы в целом ряде спектаклей и документальных фильмов, таких, как «Каменный властелин» Л. Украинки в театре имени В.И. Качалова, документальные ленты «Осенние дороги Болдино», «Ночной полет», «Сура моя маленькая» и другие. Большой резонанс имел фильм ЦСДФ «Пермские боги» с твоей музыкой: он был удостоен премий на кинофестивалях, с успехом демонстрировался за рубежом. Обладая таким богатым опытом в области кинотеатральной музыки, ты тем не менее обходишь стороной оперу и балет.

Повторять старое даже и в тенденциях никогда не хочется. Написать оперу или балет, чтобы появилось еще одно произведение в этом жанре, едва ли достойная задача. Смысл – в поиске новой концепции, в подходе к этому высоко демократическому жанру, который меня, как и многих других композиторов, магически притягивает. Рано еще говорить об этом, но, кажется, кое-что уже назревает в этой области...

Дело за малым – приступить к непосредственному воплощению. Лоренс, ты – автор трех симфоний, органных партит, других крупных сочинений, однако наибольший резонанс получила твоя камерно-инструментальная музыка. В частности, на авторском вечере с успехом прозвучали твой струнный квартет и другие инструментальные произведения в прекрасном исполнении наших казанских музыкантов. Композитор и исполнитель – существует ли такая проблема?

Это проблема вечная. Конечно же, от исполнителей зависит в конечном итоге пропаганда новой. В Казани в этом смысле многое обнадеживает. У нас есть целая плеяда замечательных инструменталистов, подлинных энтузиастов в деле пропаганды новой музыки. Это пианистки Э. Ахметова. А. Миркина, Ф. Хасанова (в частности, без сотворчества твоей ученицы, пианистки Г. Синевой моя «Цветовая соната» надолго бы застряла в «портфеле»), виолончелисты Г. Сафина, Л. Маслова. А. Асадуллин, органист Р. Абдуллин, струнный квартет Казанской консерватории, прекрасный хоровой коллектив «Пионерия Татарии» под управлением Н. Сизовой. И, конечно же, певцы Э. Трескин, 3. Сунгатуллина, Ю. Борисенко.

Когда есть такие исполнители – это огромный стимул для композитора. Более того, сочиняя то или иное произведение, мы уже ориентируемся на определенного исполнителя, учитывая его особенности. Так, скажем, когда я писал вокальный цикл «Первопроходцы» на стихи Николая Беляева, то имел в виду Эдуарда Трескина, обладателя баритона поистине «огненного» накала. Творческий интеллект этого певца помогает ему улавливать и необыкновенно точно передавать авторский замысел.

Этот цикл неоднократно исполнялся в разных городах, по Всесоюзному радио. Известный чувашский композитор Ф. Васильев так отозвался о цикле: «Разговаривая с рабочими-камазовцами, я услышал такое мнение: это «подлинно наше сочинение, будто композитор пожил здесь вместе с нами и всё подслушал». Найти живой отклик у слушателей – это высшая награда для композитора. Лоренс, многие знают, что находят живой отклик и твои стихи, переводы, которые издавались в Казани и в Москве.

Основным своим занятием поэзию считать не могу, однако к тому, что делаю в этой области, отношусь чрезвычайно серьезно, ибо полагаю, что суть выражения художественной мысли остается одна и та же, только способ разный. Переводами же стал заниматься случайно: от неудовлетворенности при чтении одного из моих любимейших поэтов Гарсиа Лорки. В переводах его стихи оставили ощущение каких-то гигантских провалов самой сути поэзии Лорки. И вот однажды засел за испанский язык... С тех пор поиски аналогов его музыкально-поэтических структур стали, если можно так выразиться, моим хобби. Подобная история повторилась позже со стихами немецкого поэта Рильке и татарского Рената Хариса.

Есть особая область перевода – вокальные и оперные произведения, в которой ты так же успешно работаешь. Тобой переведены поэтические тексты оперы «Кара за любовь» Б. Мулюкова, кантаты «Живи, Москва!» Н. Жиганова, вокального цикла Р. Яхина, романсов С. Сайдашева и т. д.

В этой области работы – непочатый край. От переводчика многое зависит, ведь от неточности или приблизительности перевода меняются не только смысл поэтического текста, но и оттенки музыкальной мысли. Между тем, многие замечательные произведения татарской музыки достойны того, чтобы найти путь к всесоюзному слушателю. И досадно, что неудачный перевод порой мешает этой возможности.

  «Советская Татария», 12 апреля 1987 года

ЛОРЕНС БЛИНОВ

ИЗ ЦИКЛА «НАВЕДЕНИЕ МОСТОВ»

Моему брату Ивану, друзьям – Анатолию и Валерию

в память о совместных попытках пробудить горизонт.

 1.

Ближний мост

 Пролет первый.

Даже если вдруг распахнутся

все сферы святилищ,

то и тогда весь их свет

не осветит того,

что в нас погибает.

Пролет второй.

Когда вязальные спицы используются

не по назначению,

то плаха

возносится до небес.

Пролет третий.

Течение наших глубинных струй

иной раз уводит туда,

куда и падающая звезда

не в состоянии заглянуть.

Пролет четвертый.

В каждом из нас –

– внутри –

– лестница;

но кто взбирается по ней?..

Пролет пятый.

Наша жизнь –

это непредвиденная

и – часто – несвоевременная любезность.

Но вот вопрос:

судьбы ли?

Пролет шестой.

Может ли человек

Познать самого себя?

– Да.

(Только вряд ли тогда загорятся

звезды).

Пролет седьмой.

Что несут они нам,

чем дышат –

эти обнаженные глубины?

Не скрывается ли за ними

Все та же пустота?

(Впрочем,

и в черной дыре –

свое – черное – пламя…).

Пролет восьмой.

Как усмотреть сущность явления?

– Очень просто:

взять латунный шарик

и вообразить его себе –

Богом

(почти растворившись в нем).