Наши тени – это мы с вами, просто ставшие взрослыми

16 ноября 2021 года

Предлагаем вашему вниманию рецензию на спектакль «Тень» в Казанском ТЮЗе известного казанского блогера Айрата Бик-Булатова.

Его заметки по поводу трех спектаклей, рожденных в Казанском театре юного зрителя в рамках октябрьской театральной лаборатории памяти нашего земляка Евгения Шварца и показанных в ее завершение, были написаны сразу после просмотра и размещены на его личной странице в Фейсбуке. В преддверии нового показа спектакля «Тень» 20 и 21 ноября с разрешения автора знакомим с рецензией наших читателей с небольшими сокращениями.

Спектакль про нас, сорокалетних

В меня эскизный спектакль «Тень» питерского режиссёра Петра Шерешевского, открывавший шварцевскую театральную лабораторию в ТЮЗе,  очень попал.

Рецензию на него я разделю на две части. В первой мне важно поговорить о философии спектакля. Это займёт некоторое время, поэтому техническую часть: сценографию, различные решения в спектакле – я оставлю, пожалуй, до следующего раза.

Айрат Бик-Булатов в зрительном зале

Итак, спектакль в меня попал. Наверное, потому, что он про людей моего поколения: интеллигентов 40+, склонных к рефлексии, живущих в авторитарной стране, в обществе несправедливостей и нелюбви, но уже давно не участвующих в «борьбе за мир»... При этом молодость, юность, идеалы ещё не забылись,  разумом понимаешь, что надо бы смириться, потому что уже так хорошо выучил все правила игры и знаешь, как здесь всё устроено и что ничего не изменится... Но внутри ещё клокочет, внутри ещё живёт тот юный рыцарь Ланселот – ты сам лет 18-ти, полный идеалов и смелости объявить войну драконам... То есть в 40+ ты ещё не забыл себя – юного, себя – рыцаря... И в этом твоя проблема. Потому что жить, как рыцарь, ты уже не можешь, но и забыть – ты ещё не забыл.

В этом описании того, про что спектакль (как я его понял, по крайней мере) уже узнаётся мир шварцевских произведений, но если у Шварца рыцарь Ланселот явлен во плоти и на авансцене –  он идёт сражаться и побеждать дракона, то у Петра Шерешевского в спектакле он в итоге остаётся глубоко запрятанным, где-то внутри каждого персонажа. Как сказал мой товарищ после обсуждения: «Он не верит в Шварца...»

Ланселот – персонаж другой пьесы Евгения Львовича Шварца, а именно: «Дракона». Но и в «Тени» (реминисценции на известную сказку Андерсена) есть герой, прекрасный и добрый учёный, можно сказать, рыцарь! А есть его тень...

По спектаклю становится понятно: все мы, сорокалетние,  являемся как бы тенями самим себе двадцатилетних. Даже так: являемся тенями самих себя. Тень главного героя – не какая-то особо выдающаяся по сравнению с другими персонажами. И даже не совсем она антагонист. Тени – это в конце концов те же мы, просто ставшие взрослыми. И тень в спектакле не особо злобствующая, не противопоставленная так уж сильно основной личности героя. Это просто мы сами такие, какие мы есть сейчас, в сорок лет, став взрослыми и поняв, что любви нет. Поняв, но ещё не до конца приняв.

Это просто естественный процесс, а не так, чтобы резко тень отделилась и начала сражение за твою душу, как в стивенсоновской «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда». Мы врастаем в тень медленно и естественно, постепенно и поступательно, именно так, а не в ходе какого-нибудь научного эксперимента или после принятия волшебной таблеточки. В жизни – она постепенно побеждает нас.

Это всё подаётся таким образом в спектакле. А в пьесе Шварца – детская оптика, где еще возможна и романтическая дуэль, и вера в победу добра! В спектакле же, пожалуй, впрямь, нет этой шварцевской веры. Но зато и тень здесь – не такая чёрная, она в спектакле – сосредоточие не только всего злого, тёмного в человеке, но и сокрытое добро в ней, в тени, присутствует.

Роль «Ланселота», благородного внутреннего рыцаря, выполняет в спектакле персонаж «учёный в молодости». То есть сам нынешний герой – это сорокалетний учёный, как бы сросшийся со своей тенью. Его играет прекрасный наш Алексей Зильбер. А внутри у него – сорокалетнего – живо воспоминание о нём – двадцатилетнем (будущего учёного, 20-летнего юношу, играет Ярослав Кац).

Алексей Зильбер играет не злую тень, а всё осознающего и добровольно ставшего «тенью» учёного, сохранившего и интеллигентность, и в целом  незлобивость, но уже давшего себе обещание –  не любить.

И вот этот учёный-тень приходит к своему другу – доктору, который тоже  доктор-тень и тоже «40+» (играет актёр Павел Густов)... Если в сказке Шварца доктор – один из эпизодических персонажей и они явно противопоставлены: доктор – законченный обыватель, а в учёном ещё живёт внутренний ребёнок, то здесь, в спектакле, они по одну сторону и одного поля ягоды, и больны одним и тем же. И доктор, хотя и говорит по тексту пьесы Шварца, нужно де «научиться смотреть на мир сквозь пальцы», нужно «махать на всё рукой», овладеть «искусством пожимать плечами...», в спектакле и самого доктора (Павла Густова) эта необходимость «пожимать плечами» выводит из себя...

Душераздирающая сцена: доктор и учёный сидят на кухне советских времён, пьют водку. Доктор включил песню БэГэ (Гребенщикова): «Этот поезд в огне»...

Этот поезд в огне-э-э

И нам не  на что больше жать...

(«Не на что жать, понимаешь?» – почти кричит доктор)

Этот поезд в огне-э-э

И нам некуда больше бежать.

Эта земля была нашей...

«Нашей! Нашей она была», – то ли подпевает, то ли перекрикивает песню доктор...

пока мы не увязли в борьбе,

Она умрёт, если будет ничьей,

Пора вернуть эту землю себе!

Вот это «неверие» в Шварца, неверие в возможность победы юности и добра заметила, видимо, и официально приглашённый критик – разборщик лаборатории. Она, например, отметила, что молодой двадцатилетний парень как персонаж решён плохо, то есть фактически «доброго юного рыцаря» нет, он смотрится в теле спектакля искусственно, неубедительно. Причём, это вина режиссёра, а не актёра...

Разбор свой она делала из соотношения спектакля с пьесой Шварца, которую до спектакля честно перечитала. Но здесь-то и получилась засада... По сути, режиссёр делал не экранизацию Шварца, а по типу...

Мне, как преподу журналистики, удобнее провести аналогии с жанрами журналистики – по типу обращения к первоисточнику получилось скорее такое эссе. Заглянем в Википедию, так проще:

Эссе – литературный жанр, прозаическое сочинение небольшого объёма до 5 страниц, иногда и больше, свободной композиции, подразумевающее впечатления и соображения автора по конкретному поводу или предмету <...>: «Жанр глубоко персонифицированной журналистики, сочетающий подчёркнуто индивидуальную позицию автора с её изложением, ориентированным на массовую аудиторию.

Эссеист лишь отталкивается от конкретного повода и первоисточника, а дальше  начинается его путешествие по глубинам собственного опыта. И этот опыт представляется читателям.

То есть искать Шварца в спектакле, далеко ушедшем от пьесы, перемешавшем и даже убравшем часть героев, точность его воплощения на сцене,  пожалуй, не стоит. Хотя иные искали и приходили потом в глубокое раздражение, не находя.

Если согласиться, что автор «не верит в Шварца», но мы – зрители – в эту минуту можем помнить о Шварце, держать его в уме, и этот внутренний наш Шварц будет спорить с неверием в него режиссёра, будет корреспондировать с героями спектакля. Всё же, несмотря на «неверие», несмотря на подспудность юности в спектакле (она как-то затушёвывается, кажется неуверенной), она там есть, присутствует, не убрана, и есть даже в «тени» учёного. Победа дракону здесь не присуждена окончательно. А дальше – за спиною спектакля – вырастают неверующий режиссёр и верующий Шварц. И это – честные шахматы! У нас, зрителей, есть все фигуры, чтобы понять, за кем пойти. Режиссёр не довлеет!

Процитирую одно из интервью Петра Шерешевского (петербургскому театральному журналу):

«социальные вопросы на самом деле вопросы этические. А для меня самое интересное – постановка прежде всего для себя некой неразрешимой этической проблемы. Того, что в нашей школе называется «неразрешимое противоречие». (Если вульгарно излагать: то «и так нехорошо выходит, и эдак тоже».) И при ее неразрешимости – поиск выхода, когда заведомо известно, что идеального не существует… Не факт, что он найдется. А главное – обнажение близкой и больной проблемы. И постановка вопроса. Эта модель в идеале заставляет «затронутого» зрителя жить после спектакля с неразрешенной проблемой, возвращаться к ней мысленно, искать для себя выход».

Эта фраза:  «заведомо известно, что идеального не существует» – конечно, абсолютно спорящая с детским Шварцем позиция!

Сам режиссёр в программке сообщает честно: спектакль – это «попытка поместить текст в другие обстоятельства и в другое время, переосмыслить шварцевский «счастливый конец» и погрузиться в теневую сторону человеческой души».

Где же ты, Ланселот?

На театральной шварцевской лаборатории мы увидели просто потрясающие актёрские работы, и это было на всех трёх показанных эскизах. Просто некоторые – совершенно выдающиеся, как, например, Сергей Мосейко в роли Шварца во втором эскизе, а по сути – почти готовом спектакле «Шварц, человек, тень» постановки Дмитрия Егорова по пьесе Маргариты Кадацкой. Редко так бывает, что эскизы дают такие выдающиеся, прекрасные актёрские работы, что хоть сейчас вынимай премию и чествуй артиста. На втором месте –  прекрасная работа с пространством зеркального зала ТЮЗа, в котором игралась постановка.

Я уже называл Алексея Зильбера.  Он играет сорокалетнего человека, ставшего тенью самого себя, своих юных идеалов. Формально сюжет «отделение тени от человека», прописанный в пьесе, в постановке показан. Но очень скоро мы, зрители, забываем об этом и смотрим на Зильбера не как на «тень», не как на особую отдельную субстанцию, не как на демоническую фигуру, а как на обычного человека, как вы и я. В том смысле, что все мы – тени самих себя...

Всё начинается со сцены в постели в гостиничном номере. Незнакомая случайная девушка оказалась в постели сорока с чем-то летнего мужика... Герои просыпаются, душ, всё такое… В утреннем разговоре  спрессованы реплики нескольких персонажей шварцевского оригинала.

Знаки секса, обнажёнки на сцене – это, конечно, тоже язык и символика для того, чтобы передать некий месседж зрителю. Всегда разный. Например, в молодёжном западном сериале «половое влечение», секс –  это знак свободы, радости, жизнелюбия, разнообразия форм жизни и форм любви, знак счастливой юности.  Нам, потомкам зэков и вертухаев, «скованным одной цепью» советских дисциплинирующих императивов, мучительно тоскуется по такой свободе личностных проявлений и идентификаций, в том числе телесных, сексуальных... Когда в 1930-е в СССР приезжал Андре Жид, нобелевский лауреат, он, узнав о законе, притесняющем гомосексуалов, написал у себя: «инакомыслие запрещено даже в сексуальной сфере»... Спектакль, где эта советская тоска по свободе и эпатажу видна, – разумеется, легендарные «Служанки» Романа Виктюка.

А здесь, в «Тени»,  тема секса – это нечто противоположное тому, что я только что описал. Секс здесь – это и «не любовь и жизнелюбие», как в молодёжном сериале, и не эпатаж, как тоска по свободе. Это в лучшем случае такое «естественное отправление», сношение пустоглазое...

Из недавнего вспоминаю фильм «Племя» (2014), про то, как старшеклассников школы-интерната для глухо-немых воспитатели вовлекли в проституцию для богатых папиков. Став одним из участников этой банды (водителем), вчерашний нежный юноша, эдакий Ланселот, в грязном подвале совершил половой акт с девушкой, которую до этого любил, считал возвышенной, а она оказалась всего лишь проституткой, которую он возит для клиентов. И значит – может потребовать и для себя...

И герой Алексея Зильбера – человек-тень – может  теперь взять девушку только так, даже ту девушку, которую в юности так любил... Ибо любви нет! А есть только вот это всё.

Юного героя, как я уже сообщал, сыграл Ярослав Кац, а его юную возлюбленную – прекрасная Полина Малых, тоже совершенно выдающаяся роль. Ей придумали историю глубокой перенесённой психологической травмы, из-за неудачного второго замужества её матери, которое духовно, да и физически изуродовало эту женщину, и теперь её дочь не может и смотреть на мужчин, боится влюбиться, боится повторения маминого опыта... Она боится влюбится в парня, которого уже полюбила внутри души, боится влюбится в юного Ланселота Христиана Теодора. И начинается жуткая истерика, и он, юный возлюбленный, как может, утешает её…

Эта истерика и эта биография выросла из реплики принцессы Луизы в пьесе Шварца – там девушке довольно ветреной и довольно безмозглой противопоставлена дочь хозяина гостиницы Аннунциата, простая девушка. В спектакле её нет вовсе. А есть роль для Полины, которая тут не взбалмошная дура-принцесса и не наивно влюблённая простушка, а глубоко травмированный девушка-подросток.

Реплика, которая в пьесе лишь знак кокетства богатой придирчивой принцессы, часть её пинг-понга с умным учёным, в спектакле становится причиной попытки суицида.

Вот оригинальный шварцевский кусок:

Девушка:

Рассказывают, что царевну-лягушку поцеловал человек, который полюбил ее, несмотря на безобразную наружность. И лягушка от этого превратилась в прекрасную женщину. Так?

Учёный:

Да, насколько я помню.

Девушка:

А на самом деле тетя моя была прекрасная девушка, и она вышла замуж за негодяя, который только притворялся, что любит ее. И поцелуи его были холодны и так отвратительны, что прекрасная девушка превратилась в скором времени в холодную и отвратительную лягушку. Нам, родственникам, это было очень неприятно. Говорят, что такие вещи случаются гораздо чаще, чем можно предположить. Только тетя моя не сумела скрыть своего превращения. Она была крайне несдержанна. Это ужасно. Не правда ли?

Учёный:

Да, это очень грустно.

Девушка:

Вот видите! А вдруг и мне суждено это? Мне ведь придется выйти замуж. Вы, наверное знаете, что не все люди негодяи?».

Уберите всё это кокетство, всё это «неправда ли?», смените тон светской беседы –  и получите монолог, который неистово выкрикнула Полина, пытаясь выпрыгнуть из окна. А   мальчик её спасает... А когда ему будет за сорок (и он уже из юного «Ярослава Каца» станет прожжённым «Алексеем Зильбером»),  он её просто возьмёт – и всё, как простую куклу. Она и сама к этому времени будет уже совершенно духовно изнасилованной.

Есть в спектакле эпизод, который я бы назвал «людоедской сценой».  Она есть и в пьесе Шварца. Министр финансов, сам знатный «людоед», достойный быть на балу у Воланда, часть людоедской системы, уговаривает певицу Юлию предать учёного (опасного оппозиционера), который ей симпатичен. Это ещё одна девушка спектакля (актриса Дарья Бакшеева),  та самая, которая начинала жизнь в спектакле с первой сцены, то есть с  постельной, в гостиничном номере с человеком-тенью (Алексеем Зильбером). Не сразу, но шантажом ее удается уговорить. 

Роль министра – ещё одна блестящая работа на этом эскизе – исполнена Михаилом Меркушиным. На инвалидном кресле, с потными и скользкими руками, он подъезжает к юной певице Юлии, которую патронирует... А потом начинает есть, звякая вилкой и ложкой по пустой тарелке. Юлия сидит напротив его, на другом конце стола. Он ест, как такой сутулый паук... А в это время на столе в корчах исходит та самая наша Полина. И это – людоедство во плоти! И звучит орган! Катарсическая сцена...

И потом, уже ближе к концу – то, о чём я писал раньше: Тень-Зильбер идёт к доктору, и они пьют водку, и звучит песня «Этот поезд в огне»... И это последний надрыв в сторону Ланселота, который так и не появился, не заявил о себе в спектакле... И это как бы вопль спектакля в сторону Шварца: «Ну, где же твой романтический, поэтический, настоящий герой?». Неожиданно личность доктора, одного из многих наших, из поколения 40+, вышла в этом эпизоде на первый план. Это мы кричим, обращаясь к себе внутренним: где же наш Ланселот?

Прекрасная сценография у спектакля. Были поставлены два больших экрана, чтобы мы видели крупные планы актеров, видели например, действия сорокалетнего человека (актёр Зильбер) под немым судом двадцатилетнего (под взгляд Ярослава, крупным планом с экрана). Важно было, кто именно попадал на трансляцию! Один экран был для крупных планов лиц, другой – для всей сцены...

В зеркальном зале есть такой углышек, образованный кабинетом главрежа, а перед кабинетом – окно. Это окно прежде не использовалось в спектакле, ибо не просматривалось с половины мест зрительного зала. А тут, благодаря  трансляции, окно с видом на соседний многоэтажный дом заиграло. То его проветривают, то оно – зовёт самоубийц...

Прекрасно использовались зеркала (недаром зал зеркальный), облицовывающие стену, которые создавали дополнительный ракурс. Они помогали также создавать живые тени, проецируемые на стену. В этом спектакле особенно важно присутствие настоящей тени.

Небольшую коллективную роль сыграли актёры театра, посаженные на дальний сектор зала как массовка, в нужные моменты производившие гулы или запланированные в сценарии аплодисменты.

Режиссёрских находок было тут предостаточно, но главное на этом спектакле, конечно, повторюсь – это человеческий ракурс, актёры, их великолепная и отзывчивая к материалу игра!

Аплодисменты режиссеру-постановщику

Фото предоставлены пресс-службой театра