В Казани трудно было встретить человека, который не знал бы имени Владимира Шнегаса

Светлана Шнегас

09 мая 2018 года

Надо же было так случиться, что при обновлении материала об истории Арского кладбища к печатному выпуску «Казанских историй» на меня вышла Светлана Шнегас, которая сообщила, что хочет предложить воспоминания о деде – Владимире Шнегасе, одном из руководителей Казанского порохового завода.

Светлана Шнегас когда-то жила в Казани, работала художником в редакции газеты «Комсомолец Татарии», где мы и познакомились. Теперь она москвичка.

Поскольку в моем очерке фамилия Шнегас упоминается, я поинтересовалась, не ее ли родственник - попечитель Куртинского (ныне Арское) кладбища с такой фамилией. Как выяснилось, не просто родственник – это ее прадед, отец Владимира Владимировиче Шнегаса. О своем деде она написала воспоминания, опубликовала их много лет назад в журнале «Казань», а теперь обновила и дополнила.

Наше общение было своевременным, и я слегка подкорректировала свой очерк об истории кладбища с учетом новой информации о Владимире Шнегасе. Моя собеседница сообщила, что их семья располагает некоторыми документами о деятельности прадеда на посту попечителя кладбища с 13 февраля 1879 по 28 июня 1882 года, в том числе благодарственным письмом за службу. Должность эта была общественной, и Владимир Шнегас, как написано в моем источнике, исполнял ее образцово.

Светлана Андреевна прислала снимки, на которых ее прадед в молодости и зрелом возрасте, они будут опубликованы в альманахе и появятся на сайте. Она предложила опубликовать в нашей газете воспоминания о ее деде - Владимире Владимировиче Шнегасе, по биографии которого, как принято говорить, можно изучать историю страны. Воспоминания уже публиковались в журнале "Казань" в 1996 году, но с тех пор прошло много лет, выросло новое поколение, которое мало что знает о том, что было до них.

И еще - ее беспокоит, что, как ей кажется, Владимира Владимировича Шнегаса в Казани незаслуженно забывают. Будучи в весьма почтенном возрасте, она хотела бы напомнить о том, что сделал для Родины ее дед. Он прошел через муки ада (как по другому определить его жизнь в роли "врага народа"?), но ни в одной строчке, которые Светлана Андреевна цитирует, не хулил свою страну. Потому что Родиной для него были не те, кто этот ад создавал.  

Воспоминания объемные, и мы будем публиковать их отдельными тремя сюжетами. Современный читатель не привык читать слишком длинные тексты. Для первой публикации, которую размещаем в День Великой Победы, мы выбрали сюжет о войне, о том, как появились «Катюши» и какое отношение к ним имеет Владимир Шнегас.

Любовь Агеева

Главный редактор «Казанских историй»

     Светлана Шнегас. Публикация первая

 Русский инженер по фамилии Шнегас

Я хочу рассказать о своем деде – крупнейшем специалисте по производству порохов, жизнь и работа которого были до недавнего времени засекречены. Был он ученым и практиком, оставившим заметный след в нашей военной промышленности, но, увы, имя его никогда и нигде не упоминалось, кроме специальной литературы, и фактически было забыто. Не пришлось ему стать свидетелем Великой Победы, в которую он вложил столько сил, не дожил он до того времени, когда его заводы и его соратники стали отмечаться высокими правительственными наградами. Нет у него даже могилы…

Может быть, поэтому я и хочу рассказать о нем.

Носил дед немного странную и будто чужую фамилию – Шнегас, хотя был русским и имя носил чисто русское – Владимир Владимирович. В Казани его знали, как первого советского директора завода №40. В нашей семье дед незримо присутствовал всегда. Оглядываясь на свое детство, я вижу, что вопрос, который неизбежно так или иначе решает для себя каждый человек – с кого делать жизнь? – этот вопрос сомнений у меня не вызывал. Делать жизнь нужно было с дедушки.

Дедушка был самый лучший, самый умный, самый честный человек. Так мне говорил отец. Любить Родину нужно было так, как любил ее дед, то есть оставаться с нею в самое тяжелое время, отдавать ей все силы, любить свое дело, никогда не лгать, быть добрым, человечным.

В 1917 году дед, будучи потомственным дворянином и полковником царской армии, не раздумывая, перешел на сторону Советской власти, восстанавливал по России пороховые заводы, создавал новые марки порохов и трижды был арестован. Последнюю свою работу – порох для «катюши» – он выполнял в заключении, в самое трудное для страны время – 41-42 годах. Бои шли в самом Сталинграде. Из этого заключения он уже не вышел. После того, как он закончил работу и началось наступление советских войск, нам было сообщено, что «В.В.Шнегас скончался от паралича сердца».

Владимир Владимирович Шнегас

Сама я дедушку помню мало, последний раз видела его, когда мне было тринадцать лет. Шел 1942 год. Страна напрягала последние силы. Бои шли в Сталинграде.

Мне эта зима вспоминается сплошным черным цветом. Мы жили тогда в Казани. Зимы там всегда были бело-голубые, чистые и ясные, с хрустящим снегом под ногами, с веселыми санками и лыжами, с занесенными крышами, с высоченными сугробами. Ночью снег становился голубым, искрился и блестел от золотых огоньков окон и золотого света уличных фонарей и кругом было золото и серебро! Но в ту военную зиму я не помню белого цвета. Помню грязный затоптанный снег на базаре, черных ворон на дороге, облупленную штукатурку на грязной лестнице, черную бумагу на затемненных окнах. Помню черное небо без звезд, мутные несущиеся облака, лучи прожекторов и вой сирен. Было очень жутко, что могут прийти немцы.

Жили тяжело, ели картофельную кожуру, дома было так холодно, что сидели в валенках платках и ватниках, продали все, что могли. Отец начал опухать от голода, бабушка еле ходила – сдавало сердце.

Дед находился в заключении уже пять лет, и где он был, мы не знали. когда же началась война, его привезли в Казань на завод №40, на тот самый, который он восстанавливал в 18-м году и где директорствовал потом почти одиннадцать лет. На этом заводе в далеком 1901-м он начинал свою трудовую жизнь. Тут же на заводской квартире родился мой отец, а потом и я. Не удивительно поэтому, что как только дедушка появился на заводе, мы услышали, что «привезли Владимира Владимировича!». Рассказывали, что дед работает с группой таких же арестованных, как и он, инженеров, и работают они «над особо важным правительственным заданием».

Казань в то время была уже почти полумиллионным крупным промышленным и культурным центром, с военными заводами, университетом, десятками учебных заведений, но, несмотря на это, она прочно хранила старые патриархальные привычки и связи. В этом городе любили ходить в гости, умели дружить, принимать участие в чьей либо судьбе, были в курсе всего, что происходит вокруг. И новости здесь распространялись мгновенно. Трудно было понять, как в таком огромном городе, раскинувшемся на десятки километров своими плохо связанными между собою районами, со старыми трамвайными линиями, забитом тысячами приезжих эвакуированных людей, – как в этом городе быстро узнавали новости. Причем, конечно же они были и свежее и достовернее официальных.

Поэтому о дедушке мы узнали многое еще до того, как получили первое свидание с ним. Нам рассказывали, со слов работавших на заводе, что у него сломана нога, что он с трудом передвигаетcя на двух костылях. На завод его привозят в сопровождении конвойного и целый день этот сопровождающий не отходит от него. А работают они над порохом для «катюши», и дедушка привез с собой такое предложение, которое во много раз должно увеличить производительность. Словом, пороха теперь будет делаться в два раза больше!

Свидания нам давали в тюрьме. Мрачное здание из красного кирпича, массивные железные ворота, которые с тяжелым скрипом медленно открывались… Потом долгое ожидание в маленькой темной комнате с решетками на окнах. Стоял в этой комнате только длинный деревянный стол и несколько стульев. Деда привозили после нас. Несмотря на сломанную ногу и на то, что он еле передвигался на своих костылях, ему приходилось подниматься в комнату свиданий на втором этаже.

Мы слышали, как мучительно долго и с каким трудом он поднимался по лестнице. Стук костылей, сопение, кряхтение приближались – и он появлялся в дверях, поддерживаемый конвойным (моя «няня», говорил дед). Потом конвойный садился между нами (мы с одного конца стола, дедушка – с другого), и начинался мучительный разговор. Не знаю, как взрослым, мне он казался ужасно тяжелым!

Говорить было нельзя почти ни о чем. Разве можно было рассказывать ему, что живем мы – хуже некуда? Нельзя! А о его работе разве можно было расспрашивать? Нам ведь не полагалось ничего знать!

Меня особенно сковывало присутствие «няни», я чувствовала себя буквально парализованной. Я его боялась. Рядом со мной были его руки, положенные на стол, его глаза, смотрящие на меня в упор, и где-то там, далеко за ним – лицо дедушки. И дедушка спрашивает:

– Ну, как дела?

– Хорошо – отвечает мама.

– Как у тебя на работе?

– Все в порядке – говорит отец.

И тогда дедушка обращается ко мне:

– А у тебя в школе? – и я начинала говорить.

Я старалась сказать как можно больше, вспомнить что-нибудь интересное, даже сделать веселое лицо, говорить, говорить о чем попало, главное, чтобы не молчать, чтобы у дедушки потеплели глаза! Я слышала, как мама заметила однажды отцу – надо Светланку всегда брать на свидания, она нас выручает своей болтовней!

Сколько было этих свиданий, я сейчас не могу сказать, ну, наверное, не одно. Но изо всего сказанного там мне запомнилось только несколько фраз. Других не помню, а эти помню и чем дольше я живу, тем больше жгут они меня. Удивительно, что хотя я была еще ребенком, память оказалась такой мудрой, что сохранила именно их. И кажется мне: все это было в одно свидание и было оно последним. Вот таким.

Дедушка сидит в стороне от нас в дальнем темном углу, не сняв пальто, ссутулившись. То ли из-за костылей, которые он не выпускает из рук, то ли из-за того, что глаза у него такие грустные, а пальто мятое и потрепанное, дед кажется мне усталым и нездоровым. Он говорит:

– Если бы я был на свободе, насколько бы больше мог принести пользы Родине!

По-моему ему никто ничего не ответил. Что тут скажешь, да еще при конвойном! Помню только смущенные лица родителей. А дед продолжает:

– Но все правильно, Андрюша, так надо! Пусть лучше пострадает десять невиновных, чем проберется один подлец!

Если бы я своими ушами не слышала эту фразу, я бы подумала, что она выдумана. Но дед произнес ее, сказал для моего отца, как что-то очень выстраданное и важное.

Помню, бабушка спросила:

– А как твоя нога, Володя, не лучше?

– Нога не срастается – отвечает дед. – Врачи говорят, что в этом месте не срастется, это шейка бедра.

Потом дед обращается ко мне:

– Ну а ты, что сейчас читаешь?

– «Войну и мир», – отвечаю.

– Не правда ли, Наташа Ростова – прелесть, – говорит он со светскими интонациями.

(А В ГЛАЗАХ ТАКАЯ БОЛЬ!)

– Да дедушка, – произношу я так же, – Наташа – прелесть. – А сама думаю: «Господи, о чем мы говорим?! Немцы же в Сталинграде, дедушка! Что с тобой было за эти пять лет, где ты был? У тебя, наверное, очень болит нога?! – А вслух добавляю: – И Андрей Болконский тоже. Прелесть.

И последнее, что я помню очень хорошо. Уже, выходя в дверь, дедушка оборачивается и, обращаясь только к отцу (этим уже подчеркивается значительность произносимого), говорит:

– Андрюша, теперь скоро, уже скоро! Сталинград они не возьмут. Мы теперь скоро сможем наступать! Скоро начнем!

Помню, как мы смотрели из окна, сквозь решетку на его сутулую фигуру на двух костылях в длинном черном пальто, как он ковылял через двор в сопровождении конвойного к закрытой машине… Больше мы дедушку никогда не видели.

Дома отец взволнованно сказал:

– Вы поняли? Они, наверное, закончили! Теперь надо ждать перелома! Скоро услышим!

Дальше был, действительно, перелом. Началось наступление наших войск и победное выступление «катюш» под Сталинградом. Мы ликовали вдвойне, мы были уверены – это дедушка! Но дедушка этого наступления не увидел. Его уже не было на свете...

Вначале мы ничего не знали. Потом поползли какие-то зловещие слухи. Группа на заводе больше не работала. Потом кто-то услышал, что арестованных освобождают, потом – что их – награждают! Но деда среди них не было.

Очень долго и отчаянно отец пытался узнать, где же дед и что с ним. Только когда начали выходить на свободу инженеры, работавшие с ним, мы узнали, что дедушка умер. «От паралича сердца», – было сказано отцу.

И на всю жизнь в моей памяти связались вместе – жалкая сутулая фигура на костылях в потрепанном пальто, «черный ворон», и – залпы «катюши» под Сталинградом и Победа!

Вот так дед ушел из жизни. Вернее, умер. Из нашей жизни он не ушел. В Казани в то время трудно было встретить человека, который не знал бы его имени. Первый советский начальник порохового завода, поднявший его из руин, был личностью почти легендарной. Был он, по-видимому, из той когорты старой интеллигенции, которая дала Родине чистых и неподкупных, преданных сыновей¸ положивших жизнь во имя ее славы. Его очень любили. Часто, когда я называла свою фамилию (его фамилию!), у людей теплели лица и так приятно было слышать:

– А вы не внучка?

И дома тоже. Дома смотрела со стены его фотография, отец носил в кармане пиджака его счетную линейку и ел только большой круглой ложкой, которую сделали деду в подарок солдаты на фронте в 1914 году. И даже мама по многу раз потихоньку рассказывала мне одну и ту же историю о том, как дедушка когда-то помог ей и папе сохранить их молодую семью....

Шли годы. Все меньше оставалось людей, знавших его, все реже вспоминались «катюша» и война. О дедушке, как прежде, говорить было нельзя, его работа оставалась государственной тайной, и только по себя я всегда знала, что дедушка не был предателем и что он спас Родину в 43-м. Вот так и жили молча.

В 56-м была реабилитация. Когда отец получал документы о том, что дед оправдан, у него так дрожала рука, что он не мог расписаться. Через несколько лет пришло письмо из заводского музея боевой и трудовой славы: просили фотографию и биографические данные В.В.Шнегаса для истории завода. Потом появился в нашей семье профессор Георгий Константинович Клименко. Ему для истории пороховой промышленности, над которой он работал, тоже нужны были биографические данные и фотография. Он смущенно извинялся, что нигде не мог узнать имени и отчества Шнегаса – даже на казанском заводе их нет!

Почти одновременно с Клименко в моем доме возник и Ярослав Голованов – известный журналист, писатель, прекрасный популяризатор науки, занимавшийся в то время космосом, ракетами и «катюшей». Сказал, что хочет писать о Шнегасе и просил меня рассказать все, что помню о деде. Довольно настороженно отнесся к тому, что о Владимире Владимировиче после смерти ничего не осталось, даже памяти о нем –  будто кто пытался специально её стереть...

«Вы знаете, – сказал он мне однажды, – на Органы это не похоже. Не будут они уничтожать документы! Скорее всего, так мог поступить какой-нибудь мерзавец из работавших вместе с ним. Надеялся после смерти вашего деда назвать своим именем его находки, и расчеты. Надо копать!»

Увы, ни писать, ни «копать» ему так и не пришлось, Все время возникали какие-то неотложные дела... Несколько раз мне звонил и уверял, что «мы, русские, долго запрягаем, но быстро едем! Напишу обязательно!»

21 мая 2003 года его не стало.

Меня тоже удивляло тогда, что нигде ничего о деде не осталось – ни сведений, ни документов. Не упоминалось его имя и в печати в связи с «катюшей». Когда я спросила об этом Клименко, он рассказал мне, что о работе Шнегаса над «катюшей» не знают даже многие специалисты. И вот почему.

Дело в том, что «катюша» была создана еще до войны. 21июня было принято решение о ее серийном производстве, а 22-го началась война. И заговорить в полный голос, а тем более оказать решающее воздействие на ход событий она не могла – не хватало порохов. Большинство заводов оказалось под немцами, и производство баллистидных реактивных порохов не удавалось наладить в необходимом объеме. В полную силу «катюша» смогла вступить в войну только после того, как группа заключенных инженеров и ученых, с которой работал дед, фактически спасла положение, разработав пироксиловые пороха для реактивных снарядов и наладив их производство на заводе №40. Именно благодаря их работе в 43-м году «катюша» смогла так рвануть под Сталинградом. Правда, эта мера была временной. Потом, когда появилась возможность, «катюшу» вернули к баллистидным порохам.

Однако, увы, как говорил Клименко, все это оставалось достоянием специальной литературы ДСП – Для служебного пользования», государственной тайной!

В 1981 году не стало мамы. Через пять лет я похоронила отца. Разбирая завалы бумаг в родительском доме, нашла несколько дедушкиных писем. Ветхие, маленькие клочки бумаги,полустершиеся карандашные строчки. 1929 год, год моего рождения. Дедушка в тюрьме. Письма обо мне.

«..поверьте, что когда увидел внучку в первый раз, то в тот вечер в моей грустной обстановке был счастлив и, когда вспоминал ее, все время улыбался… хочу верить и надеяться, что ее ожидает одно счастье и радости, пусть мои страдания искупят для нее все и судьба осыплет ее путь одними радостями…. Милой Светланочке пусть легко и радостно живется и пусть она будет и светлым лучом для других… учите ее говорить и может сбудется наяву то, что я часто вижу во сне и мы будем с нею разговаривать».

Эта находка была для меня неожиданной. Я и предположить не могла, что он столько обо мне думал, и говорил такие слова.

Эх, дед, дед, не сбылись твои пожелания. Не осыпала меня жизнь радостями и на Наташу Ростову я не стала похожа. Какая к черту Наташа Ростова, когда всю жизнь тянула, как ломовая лошадь! А была ли я светлым лучом для других?

Мне смертельно захотелось с дедом поговорить, ответить, спросить. Я почувствовала, как в сущности мало знаю о нем, как мало осталось его, живого, на земле.

Что я знаю? Что был полковником, дворянином, добрым, порядочным человеком, всю жизнь отдал Родине, восстанавливал пороховые заводы – ну и что?! Это же все общие слова, схема его жизни, не больше, а вот КАК все это было – КАК восстанавливал, КАК работал, с кем дружил, что думал, что говорил – ничего не знаю!

Я ведь, оказывается, и разговора-то ни одного с ним не помню, кроме того, что в тюрьме. Остальное все смутно и несерьезно. Было мне всего семь или восемь лет, когда мы гостили в последний раз у него перед арестом. Там все пожары были… Смутно помню, как подарок мне сделал, как в шахматы учил играть…

А вот сейчас я бы многое спросила. Интересно, все-таки, какой он был? Наверное, монархист. А почему на сторону советской власти перешел? Пожалел он об этом когда-нибудь или нет? А если бы увидел все, что сейчас творится?

Мне рассказывали, что был он добрым и мягким человеком – а всю жизнь работал над оружием уничтожения. От дочери родной отказался, когда она уехала в Германию. Почему, почему, почему? Тысяча вопросов…. Увы, ответа на них я уже не получу. Единственное, что я могу и должна, конечно, сделать – это узнать, как он умер и где похоронен. Казенная формула «паралич сердца» чаще всего означала расстрел, и я была почти уверена, что его расстреляли.

В «Мемориале», куда я обратилась за советом, мне дали адрес Военной Коллегии и заверили, что там теперь ничего не скрывают. Я написала заявление. С делом я не просила меня познакомить, привыкла, что все упоминания о работе дедушки всегда были засекречены.

И вот 6 марта 1991 года в моей квартире раздался телефонный звонок.

– Светлана Андреевна? – произнес вежливый мужской голос. – С вами говорят из КГБ. Валерий Иванович Борин. (Здесь и далее имена изменены). Мы получили ваше письмо относительно деда…. Вот тут у меня в руках его дело, 300 листов…

Голос был такой располагающий, такой добрый и приветливый, что я неожиданно для себя задала вопрос, с которым не решалась к НИМ обратиться:

– Валерий Иванович, а нельзя ли мне лично ознакомиться с этим делом? Может, для этого нужно отношение с работы, ходатайство…

Голос меня перебил:

– Ничего не надо. Напишите только обычное заявление. А если хотите быстрее, принесите его сами. Знаете, у нас здание на Дзержинского, там около двери ящик для писем… Да вы, наверное, много раз мимо ходили…

Когда я, ошарашенная неожиданным счастьем, положили трубку, то неожиданно поймала себя на том, что ЗА ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ Я НИ РАЗУ НЕ ПРОШЛА РЯДОМ С ТЕМ ДОМОМ, Я ВСЕГДА ОБХОДИЛА ЕГО ПО ДРУГОЙ СТОРОНЕ УЛИЦЫ, Боялась? Да нет, не то слово, но дом этот я воспринимала как живое существо – затаившееся молчащее чудовище. Вот оно притворилось домом, разлеглось на площади, закрыло окна и двери, но оно всех видит, все знает, за всем следит. Иногда хватает. И человек исчезает бесследно. Как мой дед.

Ну, словом, заявление было отнесено и день мне был назначен. Я собиралась как на свидание с дедушкой. Даже муж, воспринимавший всегда с юмором мои усилия «выглядеть прилично», промолчал, глядя, как я прилаживаю на голову шляпу. И вдруг сказал:

– Надень дедушкино колечко, ему бы приятно было.

И вот, я держу в руках это дело в 300 листов. Серая, канцелярская папка, на ней много посторонних надписей, какой-то несолидный вид. («Наверное в постороннюю положили»,– сказал Валерий Иванович).

Дело №…Техн. директор з-да №14… Ордер на арест… Дедушкина фотография…Отчаянные невидящие глаза… Обросший, худой, в тюремном халате… У него, что, выбиты зубы, или он так похудел? А дальше что? Дальше не было ни-че-го. Я листала, листала эти проклятые 300 листов и совсем не находила того, ради чего пришла. Я наивно предполагала, что, прикоснувшись к тому давнему делу, как-то почувствую присутствие деда – вот он вошел, вот следователь к нему обратился, вот он ответил. Или, может, так – донос, обвинение, его возражения, поединок со следователем…

Что я ожидала, наивная дура?! Что дед как-то избежал общей судьбы арестованных в страшном 37-м? Что, я забыла, какой был 37-й год? Нет.

Ладно, пусть не это, но хотя бы так – вопрос и потом ответ деда – их-то можно было ожидать? Не было даже этого. Все оказалось гораздо страшнее. Вот он, 37-год передо мной. Десятки листов, исписанных спокойным аккуратным канцелярским почерком следователя. (Я даже подумала: заранее написано?. «Иногда бывало», – сказал Валерий Иванович).

И почерк, и стиль не очень грамотного человека. Вопрос – ответ, вопрос – ответ, но не было в этих ответах деда, не было! Не мог он такое написать, такое сказать! Полуграмотная, часто бессмысленная, многословная следовательская абракадабра! Однако после каждого «ответа» стояла подпись дедушки, корявая, неузнаваемая. («Выбивали», – сказал Валерий Иванович).

Арестовали деда ночью 12 октября, а 13-го был уже первый длинный допрос, затем следующие – 15-го, 16-го, 17-го, 19-го, 21-го, 22-го. Может, это был «конвейер»? На каждом из этих допросов дед обвинялся в очередном факте вредительства: 13/Х –способствовал нарушению снабжения завода водой. 15/Х – способствовал разрушению азотно-кислотного цеха. 16/Х – тормозил введение новых марок порохов. 17/Х –принимались на работу некомпетентные люди… И так далее, и тому подобное…

Причем, без фактов, цифр и доказательств, и в вопросах, и в ответах! Вот пример стиля (и доказательности!) из «ответов» деда:

«…Жилищно-бытовое строительство точно так же, как и промышленное строительство было подвергнуто вредительству и как наиболее эффективно нанесен вредительский удар в новом строительстве жилых домов».

Все. Эта фраза считалась доказательством вины.

Валерий Иванович стоял за моей спиной и говорил: «Вы зачем переписываете, тут же ничего нет! Его ведь только потому осудили, что он был дворянин!»

Странное было ощущение Ничего жуткого, ничего серьезного в этой папке, действительно, не было. Так, как будто для «Крокодила», для рубрики «Нарочно не придумаешь». Если бы не стояли за всем этим – пытки, расстрелы, уничтоженные поколения и ….. дедушкины глаза с тюремной фотографии.

Кто он, тот мальчишка, младший лейтенант Коробовского УВД Москвин, выбивавший из дедушки показания, этого я никогда не узнаю. Но вот свидетели по делу. Нет, их фамилий я даже не хочу называть, они такие же жертвы. Тот же стиль: вопрос – ответ, вопрос – ответ, и все как будто сочинено и записано одним человеком. И абсолютная абсурдность утверждений.

Вот выдержка из докладной записки инженера Я.: «…из предложенных мне на просмотр бумаг в записной книжке под №8 имеются записи Шнегаса с такими формулировками: «На основании своего опыта и живя всегда со строгим анализом того, что делается вокруг»… Или: «о необходимости всегда относиться самокритично к своей работе и к своим поступкам… На себя беру очень строго относиться к себе и еще строже к ИТР…» Эти формулировки дают основание заявить, что весь собранный Шнегасом материал скопился совершенно не случайно, а с какой-то определенной целью, а именно с целью величайшего лицемерия, т. е. общественное лицо одно, а свое внутреннее «я» совершенно другое.

Еще одна выдержка:

«….то, что при обыске не обнаружено ни одного письма, подтверждающего связь Шнегаса с заграницей, может быть объяснено, что он готовился к своему аресту, для примера можно привести тетрадь №3 уничтожена на 50%, тетрадь №14, уничтожена на 75% и т.д. Это одно положение, другое же положение заключается в том, что связь могла поддерживаться через подставных лиц, с этой целью привожу фамилии лиц, адреса коих обнаружены были мною в материалах Шнегаса.»

Или вот из показаний свидетеля П. Вопрос – Почему Шнегас перешел работать в Военное училище? (вопрос касается 1908-1916 годов, когда дед преподавал Казанском военном училище по классу артиллерии – СШ). Ответ – Мне он сказал однажды, чтобы иметь свободное время, чтобы проводить его в имении с детьми. Вопрос – Из чего можно заключить, что он был предателем? Ответ – Да, из этого можно заключить, то, что он был предателем.

Следствие было закончено 23 декабря 1937 года. Суд состоялся только в мае 1940 года. Три года страшного бессмысленного ожидания суда. Почему? За эти три года суд неоднократно назначался, переносился, дело отправлялось на доследования. Иногда были и еще допросы. Вначале дед содержался в Егорьевской, затем в Таганской, а потом и в Бутырской тюрьме.

Перед судом он написал заявление о том, что показания «давал под давлением» и от них отказывается. Но это заявление к делу приобщено было.

Ну, вот и все, что я узнала. Потом, в деле – как мне было уже известно – Особое Конструкторское Бюро на Казанском заводе, работа над «катюшей» и – смерть.

Самое главное, что я хотела узнать – как он умер, я так и не узнала. Прощаясь, Борин мне сказал: « К сожалению мы не ответили на ваш вопрос о кончине Владимира Владимировича. У нас, как видите, все кончается 40-м годом, Но я напишу, мы узнаем, вам ответят…»

Дома я смотрела на тюремную фотографию, которую мне отдали, и думала: ну что же, дедушка, прощай. Больше мы не встретимся. Больше от тебя ничего на свете не осталось. Даже простых документов, которые хранятся в каждой семье – диплом, свидетельство, метрики… Именье сожжено в 1917-м году, петроградская квартира брошена и разграблена, имущество конфисковано в 37-м… Ничего не осталось нигде, все сгинуло в чреве этого страшного дома-зверя Я никогда ничего больше не узнаю.

Однако, оказалось, что мои поиски и находки только-только начинались. Борин не только сдержал слово и разослал по многим адресам мой запрос – главное, я отовсюду стала получать ответы.

Первым раздался в квартире телефонный звонок. Начало было уже знакомое: «Светлана Андреевна? С вами говорят из КГБ, Сергей Николаевич… Мы получили ваше письмо, вот тут у меня в руках его дело…. 29-й год…»

Я вдруг взорвалась. Почему 29-й? Я так ждала сообщение о причине дедушкиной смерти, и вдруг – 29-й! Вы что там, заявления моего не читали?! Я сказала Сергею Николаевичу, что в их организации, по-видимому, так же мало порядка, как и всюду, что они такие же бюрократы, что надо внимательно читать заявления, что я их совсем о другом спрашивала!..

Правда, мне сразу стало стыдно. Невидимый Сергей Николаевич терпеливо объяснил (господи, и где они берут таких вежливых?), что заявление он читал и о 41-м годе я еще получу ответ, а звонит он мне потому, что просто захотел меня порадовать. Он уверен, что все это будет мне интересно и дорого.

«Ваш дед был такой патриот, вот послушайте, я вам прочитаю сейчас пару отрывков из его допросов». И он начал читать, он читал такой живой и интересный рассказ самого деда, что я завопила: «Сергей Николаевич, дорогой, а можно мне самой?...» Терпеливый Сергей Николаевич так же вежливо объяснил мне, что он не «дорогой», он – человек с ружьем, а мне, конечно, можно, для этого он и звонит…

Вот таким образом у меня в руках оказался бесценный документ – три папки «Дела о вредительстве в военной промышленности 1929 года», показания деда, его подробный рассказ о своей жизни.

Я как-то забыла в своих поисках, что дедушку арестовывали еще и в 29-м году. Отец об этом упоминал всегда мельком, как о чем-то несущественном и совсем не страшном –дескать, арестовали, подержали немного и отпустили. Нет, не так-то все было просто и легко. В 29-м впервые жестко и четко обрисовалась трагедия деда и ему подобных – невозможность существования при советской власти, установка власти на уничтожение таких, как он – бывших дворян, бывших офицеров, бывших «спецов», интеллигентов, словом «бывших». Новая власть начинала штамповать собственную, новую интеллигенцию.

Деда арестовали, судили, предъявили ему, конечно, совершенно абсурдное и стандартное обвинение во вредительстве, присудили к десяти годам концентрационных лагерей, а потом помиловали.

Однако, что меня потрясло в этом «Деле», так это его показания. Когда я читала их, то невольно вспоминала показания Колчака. Там меня удивило такое же доверительное и даже уважительное отношение Колчака к следователю, его подробный, откровенный рассказ о своей жизни.

Ну, в случае с Колчаком понятно, там у следователя была задача – записать историю колчаковского движения, но здесь-то зачем?! Здесь-то зачем, дедушка?– мысленно восклицала я. – Кому ты это говоришь? Ведь перед тобой сидит не следователь, а палач с холодными глазами, ему совсем не интересна твоя жизнь и все эти подробности! Ведь ему дано задание – сделать «Дело». Ты для него враг, дворянин, «бывший», ты просто не должен существовать!

Но дед ничего этого еще не знает. Он еще верит. Верит в советскую власть, верит в то, что его выслушают, разберутся, оправдают. На дворе еще 29-й, а не 37-й.

А, может, и не сидит перед ним никакой следователь? Иногда мне кажется, что пишет он эти показания сам. Может так быть или нет? (надо было спросить Сергея Николаевича!) Потом их перешлют в Москву, приобщат к «делу о вредительстве…» и рассматривать их будет Военная Коллегия.

Дело, конечно, было предрешено. И никакого значения не имело, что дед напишет. Виновными признают всех. Пятерых приговорят к расстрелу, один повесится, большинство получит по 10 лет концентрационных лагерей.

Я представляю себе, как сидит дед и пишет свою жизнь. Он очень волнуется, ему кажется, что от того, как он напишет, во многом зависит исход дела. И нервничает он еще из-за того, что плохо понимает – в чем же он может быть виноват, в чем он должен оправдываться? Вся его жизнь на виду, на людях, вся она отдана делу. Фанатично, безоглядно, забывая семью, не думая о себе, он восстанавливал свой завод. Сделал из него, как говорили, «жемчужину» советской власти. В чем оправдываться, о чем писать?

Он начинает описывать свою жизнь, подробно, со времени учебы – с кем дружил, как женился, как попал на завод…

Ко многим эпизодам возвращается по нескольку раз, видимо, забывает о чем пишет…. Потом в показаниях появляется четкость – ему, наконец, предъявлено обвинение -немецкие инженеры, которые должны были пустить свою установку на заводе, оказывается, были шпионами. А он не знал и помогал им скорее пустить установку, она так была нужна заводу! И опять, незаметно для себя, съезжает на прежнее: завод, работа, планы на будущее, ведь надо еще сделать и то, и это! Впереди еще так много дел…

Вот так произошло почти чудо. Страшный «дом» отдавал мне свои тайны. То, что казалось навсегда канувшим в небытие, возвращалось ко мне с страниц этих папок. КАК работал дед, КАК восстанавливал завод, о чем мечтал, с кем дружил – все это рассказывал он сам.

И я уверена, даже если бы он знал, что через много-много лет первым внимательным и заинтересованным читателем будет его внучка, то и тогда бы написал именно так – настолько правдивы и искренни были его показания.

Сотрудники отдела реабилитации очень много помогли мне, они вместе со мной читали «дела», объясняли непонятные места, делали нужные для меня выписки, ксерокопии документов, отдали мне фотографию и письма дедушки, и… говорили: пишите о нем книгу! Благодаря этим людям у меня в руках оказалась почти полная биография моего деда Владимира Владимировича Шнегаса, которую я и представляю на суд читателя.

Читайте в «Казанских историях»

Светлана Шнегас. Три публикации:

В Казани трудно было встретить человека, который не знал бы имени Владимира Шнегаса

Свидания с дедом – Владимиром Шнегасом

Владимир Шнегас: он защищал Родину в тылу

Владимир Музыченко. Три дела инженера Шнегаса