Марина Цветаева в Елабуге: год 1941 и сегодня

Рафаэль Мустафин

31 августа 2021 года

31 августа исполнилось 70 лет со дня кончины Марины Цветаевой, покончившей с собой в Елабуге, где она находилась в эвакуации.

Предлагаем вашему вниманию очерк писателя Рафаэля Мустафина «За перегородкой», в котором он рассказал о том, как занимался поиском подробностей об этом скорбном событии, как помогал увековечить ее имя в истории нашей республики.

Очерк Рафаэля Мустафина был опубликован в книге «Тайны озера Кабан» (Татарское книжное издательство, 1993).

Сегодня Марину Цветаеву помнят. В Елабуге работает музей, который посещают сотни людей. О нескольких событиях, связанных с ней, можете прочитать в «Казанских историях».

О последних днях Марины Цветаевой

Когда в какое-то место приезжаешь впервые, глаз невольно ищет и выделяет характерные приметы и особенности. Когда же приезжаешь в десятый или пятнадцатый раз, сразу отмечаешь перемены.

Вот и я, бродя по Елабуге 1988 года, не мог не заметить, что ни один из привычных казалось бы навеки прилипших к городу эпитетов – «тихий», «купеческий», «провинциальный», «пыльный», «небольшой» и т. д., уже не подходит. Елабуга ныне становится центром крупной стройки (здесь возводится один из самых мощных в стране заводов малолитражных автомобилей, по замыслу проектировщиков он не будет уступать КамАЗу). На некогда пыльные улочки с почерневшими бревенчатыми избами,, палисадниками и картофельными огородами со всех сторон наступают кварталы многоэтажных современных домов. Беспрерывным потоком идут панелевозы, самосвалы с цементом, МАЗы, КрАЗы, могучие скреперы...

Но на улице Мало-Покровской – небольшой, еще тихой, хотя и прилегающей к центру – все вроде бы осталось по-старому. Натужно мычит корова, кричат петухи, проходит женщина в низко надвинутом на брови платке с коромыслом и ведрами. Вот только дом №20, в котором провела свои последние дни М.И. Цветаева, заново покрашен и отреставрирован на средства горисполкома. На нем появилась мемориальная доска (после долгих ходатайств и требований общественности). Но когда я подошел к калитке слишком близко, за нею загремела цепь и послышался басовитый лай. «Они никого не пускают,– участливо пояснил прохожий.– Все хотят выторговать квартиру побольше. Вот когда откроют музей – приезжайте...».

В Краткой литературной энциклопедии о последних днях Цветаевой сказано одной строкой: «Покончила с собой, находясь в эвакуации».

Анна Саакянц, автор книги «Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества (1910–1922)» (М.; Советский писатель, 1986), первой вышедшей у нас книги о жизни и творчестве Марины Цветаевой– этого вопроса не касается. Да это и не входило в хронологические рамки ее содержательного и интересно написанного труда.

Недавно вышла книга М. Белкиной «Скрещение судеб» (М.: Книга, 1988). В ней содержится множество документов и мемуарных свидетельств о жизни Цветаевой и ее детей после возвращения из эмиграции.

Сестра поэта, Анастасия Цветаева, в «Воспоминаниях» (М.: Советский писатель, 1971 и дополненные издания 1974 и 1983 гг.)  подробно, с несомненным литературным блеском рассказывает о своей поездке в город на Каме и поисках свидетелей последних дней Марины Цветаевой. Сильная сторона ее во многом пристрастной книги – кровная заинтересованность (в самом прямом смысле слова). Однако порою эта заинтересованность оборачивается односторонностью, некоторой предвзятостью. У Анастасии Ивановны сложилась своя версия самоубийства Марины Цветаевой, и она придерживается ее порою наперекор фактам.

Итак, одна строка из биографии большого поэта. Что же стоит за нею?

Летом 1964 года, еще ничего не зная о поездке Анастасии Цветаевой, я приехал в Елабугу и занялся поиском материалов о пребывании здесь Марины Цветаевой. С помощью местных краеведов я нашел дом, в котором она провела последние дни, и записал рассказ квартирной хозяйки Анастасии Ивановны Бродельщиковой. Узнав от хозяйки, что ее уже разыскала сестра Цветаевой, я было успокоился на этом.

Спустя многие годы, в середине восьмидесятых, читая дополненные и расширенные «Воспоминания» А.И. Цветаевой и сравнивая их со своими записями, я увидел какие-то подробности, которые в чем-то дополняют написанное сестрой поэта, а в чем-то и не совпадают с ее версией. Я вел свои записи непосредственно по ходу рассказа хозяйки. Со мной были елабужский писатель Сергей Ефремов (ныне покойный) и московский прозаик Евгений Герасимов.

Из разговора с А.И. Бродельщиковой у меня сложилось представление о ней как о человеке добром, душевном, ясно и трезво мыслящем, не склонном что-либо присочинять и приукрашивать. Но при всей добросовестности нельзя не считаться с возможной аберрацией памяти. Я говорю это потому, что после нас у Бродельщиковой побывало много всякого народу, причем поток этот нарастал с каждым годом.

Приходится отметить, что Бродельщиковым причастность к исторической личности, круто и внезапно вошедшей в «моду» в середине 60-х годов, не принесла ничего, кроме хлопот и беспокойства. Простые, гостеприимные, скромные, они не могли отказать приезжающим издалека. Все расскажи, покажи, ответь на бесчисленные вопросы... Вполне понятно, что у них нарастали и утомление, и раздражение. А среди «любителей» попадались довольно настырные. Так, кто-то «увел» томик стихов Марины Цветаевой, подаренный хозяйке А.И. Цветаевой. Другие умоляли продать «за любые деньги» домовую книгу с записью о прописке, сделанной рукою сына поэта. Третьи пытались выдернуть «на память» гвоздь, на котором повесилась Цветаева. Дай им возможность, они бы разобрали на сувениры весь дом по бревнышку. В конце концов Бродельщиковы вынуждены были продать дом и переехать в другое место.

Наша встреча произошла еще до начала этого «бума». Насколько я понял, мы были у Бродельщиковых вторыми после А.И. Цветаевой. Этим во многом объясняется доброжелательность хозяев.

Но – хватит преамбул. Вот мои записи в том виде, как они сделаны в 1964 году.

Почерневший бревенчатый домик (дом находился по адресу: ул. Жданова, 20, в годы войны эта была ул. Ворошилова, ныне – Мало-Покровская), должно быть, еще дореволюционной постройки. На улицу выходят три низких, без ставен, окна с простыми некрашеными наличниками. Дряхлая, покосившаяся калитка с железной щеколдой...

Нас встречает маленькая сухонькая старушка, похожая на учительницу-пенсионерку. Спокойно выслушав нашу просьбу, усаживает нас, садится, положив коричневые жилистые руки на выцветшую клеенку стола, и так же спокойно выражает готовность отвечать на наши вопросы.

– Долго у вас прожила Марина Ивановна?

– Нет, не долго. Дней десять. Да и то дня три проездила в Чистополь. Так что, почитай, неделю она у меня прожила, не больше.

– А вы ее хорошо помните?

– Помню, как не помнить... («Тем более, такое дело»,– вставляет Е. Н. Герасимов.) Да... Но не только поэтому. Она у меня первая эвакуированная была (она произносит «выкуированная»). Прежде мы никого не пускали. Избенка, сами видите, маленькая, самим тесно. А как началась война, тут уж не считаешься. Приходят ко мне из горсовета, что ли, уж не помню точно. Говорят: подселять к вам будем. Ну что же, подселяйте, раз тако дело. Да. Много их тогда понаехало...

– Когда это было?

– В августе, в середине или, пожалуй, в двадцатых числах. Да она не одна, много их было, целой толпой разводили по квартирам. А ей, сердешной, то ли комнатушка наша глянулась, то ли устала очень. Говорит: «Никуда я больше не пойду, здесь останусь».

 А.И. Цветаева пишет об этом со слов той же хозяйки несколько иначе: «Вошла с другими писателями, еще с порога, увидев за занавеской отдельную комнату в два окна, сказала: «Эту комнату беру я!». (Значит, у нее еще была воля к жизни...»)

Сомнительно, чтобы хозяйка спустя много лет в точности повторила слова М. Цветаевой. Во всяком случае, из того, как А. И. Бродельщикова рассказывала об этом моменте нам, я бы не сделал столь категорического вывода о «воле к жизни».

С нею сын был, лет шестнадцати. Георгием звали. Она-то его Муром называла. Ростом-то он высокий был, не дотянешься (она показывает рукой, какой он был высокий). И она-то сама не маленькая, сутулая такая, в берете, волосы коротко подстриженные, наполовину седые и цветом... вот как у вас (она показывает на светло-русые волосы Сергея Ефремова).

М.И. Цветаева была среднего роста и ходила всегда очень прямо, по выражению А. С. Эфрон, «как струночка». Однако маленькой ростом хозяйке она вполне могла показаться высокой, а сутулой – из-за усталости, подавленности.

Сначала-то она мне не понравилась. Уж больно она была какая-то...

– Надменная? – подсказывает Герасимов.

– Да, гордая очень, что ли. Почти не разговаривала со мной. Но потом мы с ней вроде бы даже подружились. Мы ведь с ней однолетки, она на год только постарше, я с 93-го, она 92-го года. Обе курили. Папирос не было, курили местный самосад. Сама-то она не умела свертывать цигарку, я ей заверну, мы и дымим на пару... Только немного она у меня пожила, голубушка...

– А в какой комнате она жила?

– Да вот тут, за перегородкой.

Анастасия Ивановна проводит нас в крохотную, пятишестиметровую комнатку за невысокой, не достающей до низкого потолка фанерной перегородкой. Вместо двери – проем с выцветшей занавеской. Два боковых окошечка смотрят в сад.

– Сад-то недавно здесь разбили,– поясняет Анастасия Ивановна.– А раньше здесь пустырь был, свалка.

– А здесь все как было? Ремонта капитального с тех пор не было?

– Нет. Печку вот только переклали да потолок побелили, а то все как было. Вот тут ее кровать стояла (она показывает место слева от двери, у печки), а тут, на кушетке, сын ее спал. (А.И. Цветаева запомнила все наоборот: «кровать отдала сыну»). Этим, собственно, исчерпывалась вся обстановка: кушетка, кровать и маленький столик или тумбочка. Даже стулья ставить было некуда.

Я оглядываю обстановку соседней «залы». Пузатый черный комод. Квадратный стол под зеркалом в такой же черной раме. Бывший когда-то оранжевым, а сейчас серовато-розовый абажур. Крашенная синим железная кровать. Почерневшие гнутые стулья. За 23 года в доме Бродельшиковых прибавилась только одна вещь – пружинный диван с зеленой обивкой в цветочек.

– Все-таки, как это произошло?

Анастасия Ивановна садится на место и, не заставляя долго упрашивать, продолжает:

– В этот день всех – и местных, и «выкуированных» – послали расчищать место для аэродрома. Старик у меня еще затемно уехал на рыбалку и внука с собой взял. Сама Марина Ивановна не смогла пойти – приболела она, все больше лежала в последние дни,– и вместо нее со мной пошел Георгий.

– Одна она, значит, дома осталась?

– Да, когда мы уходили, я еще сказала ей: одна, мол, ты остаешься домовничать. (По записям А.И. Цветаевой, эти слова сказал муж хозяйки). Присмотри, мол, как и что...

– И ничего такого не заметили за ней? Никаких перемен?

–  Нет. Мне-то ведь и в голову... До этого она в Чистополь ездила. Сказывала – к поэту Асееву. Вернулась расстроенная8. Очень что-то переживала. Видно, она уехать, что ли, хотела.

(По словам А.С. Эфрон, Цветаева ездила в Чистополь, надеясь перебраться туда и устроиться на работу в интернат для детей эвакуированных писателей. Не дождавшись решения комиссии, которая решила вопрос в ее пользу, она вернулась в Елабугу).

Здесь она тоже искала работу, да какая тут работа? Многие эвакуированные работали в совхозе, это в пяти километрах от нас. Только легко ли ходить туда и обратно – осенью по грязи, зимой – по снегу? Да и работа – тяжелая. Лопатой да вилами. Купит у нас рыбу (старик у меня рыбак заядлый), а потом просит: ты уж, Анастасия Ивановна, и почисть мне. Я почищу, а она: ты уж и пожарь ее заодно...

(По словам А.С. Эфрон, М.И. Цветаева умела и сготовить, и вымыть, и всегда все делала по дому сама. Но, видимо, хозяйке приезжая горожанка поначалу показалась неприспособленной неумехой. А может, все объяснялось душевным состоянием Цветаевой).

Да... О чем это я?

– Вернулась из Чистополя...

– Да, вернулась она из Чистополя то ли в четверг, то ли в пятницу, а в воскресенье это и случилось (воскресенье – 31 августа 1941 года).

А накануне она с сыном поссорилась. Я ничего не поняла, говорили они не по-нашему... («Скорее всего, по-французски»,– вставляет Е. Н. Герасимов). Они часто ссорились, а в этот день – особенно громко...

– Значит, она была не в себе?

– Да как сказать... Расстроенная, конечно, только никому даже в голову не пришло...

– А как вы узнали об этом?

– Я первая в тот день пришла. Прихожу – калитка заперта. Думаю, может, ушла куда? Да нет, изнутри заперта. Позвала мальчишек, они перелезли, открыли. Как вошла в калитку, сразу заметила: окно в пристрое, вон в том (она показывает на крошечную дощатую постройку рядом с сенями), платком занавешано. Я еще удивилась, не пойму, что к чему. Дверь в избу заперта и. Я достала ключ на всегдашнем месте, открываю – и сразу в глаза мне бросился стул – валяется в сенцах. Потом только подняла глаза, смотрю – она...

В журнале «Собеседник» (1988. №3) опубликованы записи Л.К. Чуковской, сделанные ею в Елабуге через четыре дня после смерти Цветаевой. В них говорится, что М.И. Цветаева хотела устроиться посудомойкой в писательскую столовую (которой тогда еще не было: она открылась только в конце 1941 г.). Здесь же воспроизведен и автограф заявления Цветаевой о том, что она хотела бы устроиться посудомойкой.

(По версии А.И. Цветаевой, дверь была не заперта на щеколду, а замотана изнутри веревкой. Основываясь на этой детали, А.И. Цветаева заключает, что Марина Ивановна сделала это специально, чтобы дверь можно было открыть не сразу...

По моим записям, дверь была заперта на деревянную щеколду, которая запиралась изнутри, а снаружи открывалась изогнутой проволочной отмычкой).

Анастасия Ивановна выводит нас в сенцы. Гвоздь – толстый, самодельный, с крупной шляпкой, вбитый в перекладину,– на старом месте. (Гвоздь этот хранится ныне в архиве М.И. Цветаевой).

– А при чем тут окно пристроя? – недоумеваю я.– Ведь она... в сенцах...

– Я тоже только потом догадалась. Она, сердешная, видно, сначала в пристрое хотела... И перекладину облюбовала. Да потом, видно, подумала, что внучек напугается, не будет там спать... Тут у нас внук с дедом спали, на воздухе...

(Анастасия Ивановна предполагает, что М. И. Цветаева сделала это, чтобы ее не увидели с улицы и не помешали. Но с улицы окна не видно...)

– Ну, ну, потом...

– Вызвала я милицию. Сама-то не подхожу, боюсь. Сняли ее, занесли в избу. (По версии А.И. Цветаевой, из петли покойную вынул случайный прохожий, что представляется сомнительным).

 Тут вскоре и сын пришел. Я его на дворе поджидала. Думаю, как бы не того, сразу-то... Увидела его и говорю:

– Не ходи в избу, там мама...

Не знаю, как и сказать-то. А он тут же все понял, словно знал заранее, спрашивает: «Она жива?». Нет, говорю, так и так. Он как стоял, так и сел на землю. И в избу не стал заходить. Вообще больше не видел мать. Говорит: пусть она в моей памяти остается живая, как была... Дома после этого больше не спал, ходил ночевать к товарищам. Днем заходил, я ему поесть готовила. Да недолго он у меня прожил. Через неделю уехал в Чистополь. Она, Марина Ивановна-то, оставила две записки. В одной она говорила, почему так поступила. Я эту записку не читала, она сразу в милицию попала. А в другой, на имя Асеева, она просила позаботиться о сыне. К нему он и уехал.

(В книге М. Белкиной «Скрещение судеб» (М., 1988) приводится три записки: сыну, писателям, живущим в Елабуге, с просьбой отправить сына в Чистополь к Н. Н. Асееву и самому Н. Н. Асееву).

– Но она не очень бедствовала, не из-за голода это?

– Нет-нет! Летом сорок первого голода еще никто не знал. Да и запасы у нее с собой кой-какие были.

– И ничего после нее не осталось? Бумаги какие-нибудь, книги, хоть какая-нибудь вещь на память?

– Нет, ничего. Бумажки, что сын под кушетку сунул, мы сожгли, а больше ничего не осталось.

К этим записям могу добавить, что ни в отделении милиции, ни в районной больнице, ни на кладбище, ни в других учреждениях, несмотря на тщательные поиски и статью в елабужской газете, не нашлось никого, кто бы помнил трагический случай в августе сорок первого. Анастасия Ивановна обнаружила запись от 31 августа о смерти М.И. Цветаевой, сделанную рукой Георгия, и аналогичную запись в милиции, в паспортном столе. Но когда я пошел по этим учреждениям, не было уже и этих записей.

Удивительно, что событие это никак не отпечаталось в памяти елабужан. И дело тут не в недостаточной тщательности поисков. Я ездил в Елабугу несколько раз. Позднее, уже непосредственно на месте, поиски продолжал преподаватель Елабужского пединститута В.М. Головко. Дело, видимо, в том, что в те тяжелые дни августа сорок первого помыслы людей были заняты совсем другим – война принимала все более грозный облик, каждый день – проводы на фронт, первые похоронки... К тому же, кроме Бродельщиковых, никто из коренных жителей Цветаевых не знал...

На предполагаемом месте могилы М.И. Цветаевой, точнее, в том районе, где хоронили умерших, эвакуированных в 1941 году, Анастасия Ивановна установила железный крест, сваренный из водопроводных труб (и, судя по всему, снятый сторожихой с чьей-то «безхозной» могилы).

Узнав от хозяйки адрес А. И. Цветаевой, я написал ей письмо. Рассказал о своих поисках, задал несколько интересующих меня вопросов. Ответ я получил уже от дочери Марины Ивановны, Ариадны Сергеевны Эфрон. Привожу это письмо с незначительными сокращениями:

«21 июля 1964.

Многоуважаемый Рафаэль Ахметович!

Сестра моей матери, М.И. Цветаевой, Анастасия Ивановна передала мне Ваше письмо с просьбой ответить на него; делаю это с глубокой благодарностью Вам за внимание к памяти моей матери и за предложением содействия в отношении сооружения памятника на елабужском кладбище.

К сожалению, о могильном памятнике или кресте и говорить не приходится, прежде чем будет обнаружена сама могила; крест, поставленный А.И. Цветаевой, находится на произвольно выбранном ею месте, среди безымянных захоронений 1941 года, и неизвестно, чей прах находится под ним или в непосредственной его близости; в свое время, увы, могила Цветаевой никем и ничем не была отмечена, и найти ее сейчас трудно. Но не невозможно! За недолгие дни, проведенные в Елабуге, Анастасия Ивановна, естественно, не смогла произвести исчерпывающих розысков, хоть и сделала очень много в этом отношении. Надо произвести розыски, так сказать, изнутри, из самой Татарии, из самой Елабуги. Приезжим вряд ли удастся то, что может удаться старожилам, местным людям, свидетелям происходившего на их глазах, на их памяти. Надо бы обратиться к помощи краеведов, «красных следопытов»; м.б., поместить открытое письмо соответствующего содержания в местной газете. (Также попытки предпринимались много раз, но не дали практически никаких результатов).

СП Татарии сделал бы большое дело, если бы помог в этом. Подумайте и напишите мне. Литфонд СССР, конечно же, поможет средствами (в отношении памятника), как только выяснится что-то конкретное. Что же до приведения в пристойный вид того, временного, креста, к-рый поставила по своему усмотрению А.И., то думаю, что писатели Татарии смогут потратить на это банку масляной краски без специальных ассигнований Литфонда, верно ведь?

Бумаг Цветаевой в Елабуге не осталось: весь ее архив был вывезен ее сыном Георгием и по дорогам войны, с огромными трудностями, доставлен в Москву, к родственникам моего отца, которые сберегли его до моего возвращения из ссылки (по реабилитации). Теперь он хранится у меня.

Мой брат действительно погиб на фронте в возрасте 18 лет 16.

(Георгий Сергеевич Эфрон погиб в июле 1944 года близ дер. Друйка Браславского района Витебской области Белорусской ССР в возрасте девятнадцати лет (справка райвоенкомата от 13 февраля 1978 г.).

Зинаида Федоровна Серебрякова-Добычина в Москве не проживает – мы наводили справки. М. б. Вам известны имя, отечество и фамилия ее сына? М. б. ее самой уже нет в живых? Кто она такая – есть или была?

(Речь в моем письме шла о людях, знавших М. И. Цветаеву в Елабуге).

Очень меня огорчает Ваше сообщение о «сплетнях» относительно смерти моей матери. Сплетням не место вокруг этой гибели. А причины ее – в человеческом равнодушии, в нечеловеческих условиях, в которых пыталась жить моя мать по возвращении на родину в те, сталинские времена, и которые еще усугублялись войной и эвакуацией.

Через два месяца после приезда Цветаевой в Советский Союз был арестован (и впоследствии, конечно безвинно, расстреляй) ее муж, мой отец, Сергей Яковлевич Эфрон; вместе с ним была арестована и я, и уже ничем не могла помочь матери, как и она мне. С 1939 по 1941 г. моя мать мыкалась без жилья, без своего угла, с тогда малолетним сыном, по чужим людям, по случайным знакомым; какое-то время «жила» у сестер моего отца, в девятиметровой комнате вчетвером. Сестра ее, А.И. тоже была репрессирована и ничем не могла помочь; вторая сестра, сводная, Валерия Ивановна, не пожелала знаться с сестрой, вернувшейся из эмиграции, и даже не подошла к телефону, когда она ей позвонила. Не желали знаться с бывшей эмигранткой (да еще с репрессированными родственниками!) и былые друзья и знакомые, во всяком случае многие из них. Старался помогать, добывая переводческую работу Пастернак... Комнату снять удалось лишь месяца за два до начала войны; чтобы в нее втиснуться, пришлось раздать и распродать почти все, привезенное с собой, включая библиотеку. Началась война: закончив очередной стихотворный перевод для Гослитиздата, Цветаева с сыном эвакуировалась в Чистополь с группой Литфонда (она не была членом СП!), руководимой Н.Н. Асеевым. Везла с собой свой рукописный архив, немного вещей и совсем мало денег. В Чистополе, где был хоть какой-то шанс «устроиться», ее не прописали и отправили в переполненную эвакуированными, в безнадежную в отношении работы Елабугу. В ней Цветаева прожила всего десять дней. Накануне гибели она поехала в Чистополь, просила Асеева помочь с пропиской и устройством в детский дом писателей в качестве посудомойки; Асеев отмахнулся; на собрании, разбиравшем ее заявление, нашлись люди, выступившие против ее кандидатуры (в частности, Тренев – драматург). Находившаяся в соседней комнате моя мать слышала это; не дождавшись конца собрания (после выступления Паустовского в защиту Цветаевой, решившего «вопрос» положительно), она вернулась в Елабугу и покончила с собой. Перед смертью она написала прощальное письмо нам, детям, и мужу, о гибели которого не знала. Она просила нас простить ее за то, что больше не могла всего этого вынести. Второе письмо она оставила Асееву, прося его позаботиться о ее сыне «как о своем собственном»; Асеев не выполнил этого завета. Денег у мамы, когда она умерла, оставалось 400 тех, военных рублей – цена двух буханок черного хлеба. Вот вам причины...»

Это и другие письма А. С. Эфрон хранятся у меня.

Татарский критик Гази Кашшаф (ныне покойный), бывший в годы войны секретарем партийной организации Союза писателей Татарии, рассказал, что, как ему помнится, Марина Цветаева, о трагической гибели которой он, конечно же, слышал, написала из Елабуги одно или два письма на имя бывшего председателя Союза писателей Татарии Тухфата Имамутдинова.

Я тогда же, в 1964 году, разыскал Т. Имамутдинова, и он подтвердил, что получил от Цветаевой два письма (именно два – он помнил это совершенно отчетливо), в которых она просила помочь ей устроиться на работу и сообщала о своем тяжелом положении. Первое письмо, опущенное, очевидно, с дороги, сдержанное, а второе было написано в отчаянных тонах. Ответить на эти письма Имамутдинов не успел – вскоре пришло сообщение о трагической смерти Цветаевой. Писем этих у Имамутдинова не оказалось. Он высказал предположение, что они могли сохраниться в архиве.

В Государственном архиве Татарии в одной из папок с делами Союза писателей я обнаружил пожелтевшую от времени почтовую открытку, помеченную номером 131 и написанную крупным, четким, по-мужски твердым почерком.

«Уважаемый товарищ Имамутдинов! Вам пишет писательница-переводчица Марина Цветаева. Я эвакуировалась с эшелоном Литфонда в гор. Елабугу на Каме. У меня к Вам есть письмо от и. о. директора Гослитиздата Чагина, в котором он просит принять деятельное участие в моем устройстве и использовать меня в качестве переводчика. Я не надеюсь на устройство в Елабуге, потому что кроме моей литературной профессии у меня нет никакой. У меня за этой же подписью есть письмо от Гослитиздата в Татиздат с той же просьбой.

На днях я приеду в Казань и передам Вам вышеуказанное письмо.

Очень и очень прошу Вас и через Вас Союз писателей сделать все возможное для моего устройства и работы в Казани. Со мной едет мой 16-летний сын. Надеюсь, что смогу быть полезной как поэтическая переводчица.

Марина Цветаева».

Поперек письма размашистым почерком написано: «К делу». Даты над письмом нет, но на почтовом штемпеле указано число: 18 августа 1941 года. Обратного адреса также нет. Судя по штемпелю, письмо опущено в Казани. Это и было, очевидно, то первое письмо, о котором говорил Т. Имамутдинов. Второго письма найти не удалось.

Копию письма М.И. Цветаевой я отправил Ариадне Сергеевне и вскоре получил от нее следующий ответ:

«2 сентября 1964.

Многоуважаемый Рафаэль Ахметович, простите, что с таким опозданием отвечаю на Ваше сердечное письмо: я уезжала из Тарусы, куда вернулась только на днях. Вообще же «зимовать» переберусь в Москву, вероятно, в октябре, и если в зимние месяцы Вы побываете в столице, то нам легко будет повидаться.

Большое спасибо за копию письма Имамутдинову: это – одно из последних маминых писем. Очень важно, что Вам удалось его обнаружить; теперь эта копия в Цветаевском архиве – благодаря Вам.

(После смерти А.С. Эфрон в 1975 году архив М.И. Цветаевой хранится в ЦГАЛИ, но доступ в него закрыт до начала следующего столетия по распоряжению Ариадны Сергеевны).

Да, возможно,– будь на месте Имамутдинова другой человек, все обернулось бы иначе – проклятое «бы»! Такими «бы» вся жизнь моей матери вымощена – особенно последние месяцы, последние дни. Страшны были те времена, расплывчато называемые «периодом культа»; сейчас нам самим, все пережившим, кажется невероятным, что могло быть то, что было – да еще в двадцатом веке, да еще в гуманнейшей стране...

...Тотчас после моего возвращения в Москву из «мест не столь отдаленных» я начала разыскивать людей, бывших в эвакуации вместе с моей матерью. Мне кажется, я разыскала всех, или почти всех, и узнала от них все, что они помнили. Вернее, эти розыски я начала еще в 1947-48 гг. (в этот промежуток времени я была «на воле», между заключением и ссылкой!), и тогда мне удалось кое-кого разыскать и записать с их слов то, что в те годы люди еще хорошо помнили; теперь же с тех пор прошло столько лет, что те же самые бывшие эвакуированные обо всем рассказывают иначе, забывают и путают – память им изменяет. Это естественно... Так или иначе, ни в 1947-48, ни с 1955 по сегодняшний день, я не разыскала никого, кто помнил бы местонахождение могилы, хотя некоторые были на похоронах. По роковому стечению обстоятельств большинства людей, бывших в то время в Елабуге и впоследствии знакомых с моим братом, уже нет в живых; так, скажем, нет в живых молодого литератора Алексея Кочеткова, знавшего мою мать в Москве, эвакуировавшегося одновременно, или почти, с нею, и потом вместе с моим братом перебравшегося в Ташкент; его свидетельство было бы бесценным... А среди живых свидетелей немало, увы, и фантазеров, рассказывающих басни и, вольно или невольно, искажающих истину.

Сестре моей матери, Анастасии Ивановне, ездившей в Елабугу года два-три тому назад, могилу разыскать не удалось. Так же, как и Вам, ей удалось побывать у своей тезки, квартирной хозяйки моей матери, но ничего толкового о местонахождении могилы она не узнала от нее. Ничего не узнала и в милиции – как Вам известно, архивы не сохранились; кладбищенского сторожа, при котором происходили похороны, уже не было в живых; моя тетка говорила с его женой, которая смогла лишь указать сторону кладбища, на которой хоронили умерших в 1941 г. Исходя из этого указания, А.И. поставила крест в той стороне, м. б. и в том ряду, где могла бы находиться могила; но все это недостоверно.

Вы спрашиваете меня, не хотела бы я приехать в Елабугу? О нет, я этого не хочу. У меня просто ужас перед Елабугой, насколько меня тянет к тем местам, где мама жила, настолько сильно мое оттолкновение от места, где она погибла жертвой несказанного человеческого равнодушия, жестокости, трусости. Короче, сама Елабуга тут ни при чем, равнодушие, жестокость и трусость преследовали маму давно и лишь в Елабуге добили ее, как могли бы добить в любом другом месте, но тем не менее именно этот городок на Каме был местом ее смерти, с которой я никогда не смогу свыкнуться и смириться. Конечно, будь бы могила – тот уголок, который оставшиеся в живых могут украшать, над которым могут плакать, – я бы приехала и приезжала; но там ведь только кладбище, где она затерялась; не только «душу живу», но и прах ее не смогли сохранить люди. Что люди, когда мне и самой не было это дано судьбой – тем самым Роком!

Тем не менее сердечная Вам благодарность за предложение приехать, за предложение помощи. М. б. когда-нибудь смирюсь духом и приеду. А пока – нет».

Осенью того же 1964 года я встретился с Ариадной Сергеевной и затем каждый раз, приезжая в Москву, бывал у нее. Наше знакомство переросло в дружбу, скрепленную общим делом – «пробиванием» надмогильного памятника Марине Цветаевой. При всей разнице в возрастах, мы легко находили общий язык. Ариадна Сергеевна, казавшаяся многим слишком суровой, сдержанной, в сущности, была очень доброй, душевной, отзывчивой. Но это была не доброта, обращенная ко всем без разбору. Нет, Ариадна Сергеевна была и требовательной, и острой на язык, когда речь заходила о неприятных ей людях и явлениях. Не прощала малейшей нотки неискренности и фальши. Терпеть не могла истеричных «поклонников» М. Цветаевой, сильно досаждавших ей.

Приведу некоторые детали и факты из судьбы цветаевской семьи, о которых мне рассказала А.С. Эфрон.

Ариадна Сергеевна приехала в Советский Союз вместе с отцом, Сергеем Яковлевичем Эфроном в марте 1937 года, в самый разгар сталинских репрессий.

(М. Белкина в своей книге дает другие даты возвращения Цветаевых в Россию: А. С. Эфрон вернулась в марте 1937 г., С. Я Эфрон приехал в октябре 1937 г.).

По ее словам, живя во Франции, они много слышали и читали об этих репрессиях. Но не верили, считали описываемые в газетах чудовищные факты выдумками падкой на сенсации буржуазной прессы. Действительность превзошла самые худшие опасения...

Марина Ивановна с сыном Георгием вернулась в Россию летом 1939 года. Она страстно любила Родину, не могла без нее жить, но, по словам Ариадны Сергеевны, смотрела на происходящие в России события более трезво. В сущности, она и уехала за границу, и вернулась обратно, движимая больше чувством, чем разумом,– вслед за мужем.

Через несколько месяцев после возвращения Марины Цветаевой арестовали ее мужа и дочь. «Отца – куда ни шло, он был когда-то в белой армии. А вас-то за что?». Ариадна Сергеевна только грустно улыбнулась: «Жила во Франции. Значит – французская шпионка. Логика простая, вернее – примитивная». Ей было тогда двадцать семь. Вернулась она после реабилитации 1956 года сорокачетырехлетней женщиной – с подорванным здоровьем и изломанной судьбой. Мужа Ариадны Сергеевны арестовали где-то в начале пятидесятых годов, и он вскоре погиб в заключении.

Ариадна Сергеевна рассказала о некоторых подробностях лагерной жизни. Хлебнула она с достатком – через край! – и трудностей, и голода, и издевательств. Ей, хрупкой, не приспособленной к таким условиям девушке, ни за что бы не выжить, если бы не жены старых коммунистов, большевиков-ленинцев: Гамарника, Тухачевского и др. Они взяли ее под свое крыло, всячески опекали и помогали.

Трагически сложилась судьба Сергея Эфрона. За границей он глубоко осознал всю бесперспективность белого движения, искренне раскаивался в содеянном, всей душой тянулся к России, хотел хоть чем-то быть полезным новой власти. Вернулся полный радужных надежд и планов... Его расстреляли осенью 1941 года, когда немецкие войска подошли к Москве. Следствие по его делу не было закончено...

Ариадна Сергеевна рассказала и о некоторых подробностях жизни за границей. Жили они очень трудно, порою просто нищенски. Отец большею частью мыкался без работы, к тому же заболел туберкулезом. На скудные мамины гонорары прожить практически было невозможно. Ей – восемнадцатилетней девушке! в Париже! – НИ РАЗУ не купили и не сшили нового платья. Вечно ходила в каких-то обносках – подачках благотворительных организаций. Покупка обуви – самых простых башмаков – превращалась в почти неразрешимую проблему.

Случались дни, когда они буквально голодали, хотя обычно мама старалась хоть чем-то набить их желудок. Питались в основном дешевой и грубой пищей – картофелем, овощами, хлебом. Сливочного масла вообще не видели – только комбижир. Мясо – лишь по большим праздникам или если вдруг повезет с деньгами... Постоянно мучил адский холод: они жили в старых каменных, можно сказать, трущобных домах на окраинах, разумеется, без всяких удобств. Согревались с помощью железной печурки, которую топили углем и всяческим мусором. К утру комнатку так выдувало, что страшно было вылезать из-под одеяла...

И при всем этом Марина Цветаева ухитрялась работать – с железным упорством и поразительной систематичностью. Каждое утро, переделав бесчисленную работу по дому, она садилась за письменный стол (натощак, выпив разве что чашечку кофе) и просиживала до трех-четырех часов дня. В доме с пониманием относились к ее занятиям и в эти часы старались ее не тревожить.

Наша переписка с Ариадной Сергеевной продолжалась более десяти лет – до ее последних дней. Среди всяких житейских и бытовых проблем какой-то интерес для читателя могут представлять непрекращающиеся поиски материалов о Марине Цветаевой.

«12 февраля 1966.

Милый Рафаэль, рада, что Вам удалось достать книгу (Речь идет об однотомнике М. И. Цветаевой (1965 г.); конечно, чудесно, что она вышла, чудесно и то, что намечается, помимо публикаций в периодике, и еще издания книг. По приезде в Москву звоните –договоримся о встрече и обо всем на свете поговорим.

Мне кажется, что Ваша поездка в Елабугу ничего нового – по сравнению с тем, что узнала Анастасия Ив. Цв. несколько лет тому назад,– не дала.

(В 1966 году я вновь ездил в Елабугу и предпринимал новые розыски).

Да и трудно ожидать нового в месте, где человек прожил всего 10 дней (четверть века спустя!). Соколовский – один из подростков, с которыми общался брат,– ничего толком не помнит – это установлено той же Ан. Ив., она пыталась хоть что-то у него узнать перед поездкой в Елабугу.

...Единственная абсолютная достоверность о елабужских днях – это сохранившиеся дневники брата; картина в них встает страшная – беспомощности, растерянности эвакуированных; равнодушия «руководящих»; всепожирающего эгоцентризма окружающих; брат пытался внушить маме силы для борьбы за переезд в Чистополь: Саконская и некоторые другие внушали ей, чтобы она оставалась в Елабуге и ходила работать в совхоз, за 5 километров; и т. д. и т. п. К сожалению, место могилы не указано в дневнике; все последующие страницы посвящены описанию борьбы за спасение и вывоз в Москву (в военное время!) маминого архива. Брату это удалось. Перевезя архив в Москву, он эвакуировался в Ташкент, где кончил десятилетку и поступил на первый курс литфака (было трудно одному, он ужасно бедствовал и голодал). По совету Ал. Толстого перебрался в Москву, где немедленно был мобилизован; погиб в 1943 г.22.

(Дату гибели Г. Эфрона – 1944 г.– удалось установить уже после смерти Ариадны Сергеевны).

Такие были «люди, годы, смерти».

В Литфонде сейчас заявка Цветкомиссии для ссуды на ремонт тарусского цветаевского домика – чтобы организовать в нем нечто вроде музея; со ссудой на елабужские дела надо повременить, иначе ничего не выйдет ни тут, ни гам. В общем, обо всем поговорим, а пока всего самого Вам и Раузе (Рауза Мансурова – моя жена).

Ваша Ариадна Сергеевна».

Несколько слов об упоминающемся в письме А. Соколовском. Он встречался с Мариной Цветаевой в Елабуге, дружил с ее сыном. К сожалению, А Соколовский действительно помнил немногое. Гораздо больше могла бы рассказать его мать, поэтесса Нина Павловна Саконская, которая близко общалась с Мариной Цветаевой. Но ее к тому времени уже не было в живых. А. Соколовский кое-что путает,– например, утверждает, что М. Цветаева приехала в Елабугу 2 августа 1941 года, тогда как в действительности она приехала 18 августа. Путает он и дату смерти М.И. Цветаевой – в действительности она покончила самоубийством не 30-го, а 31 августа. Тем не менее его письмо представляет определенный интерес.

«Уважаемый товарищ Мустафин!

Я получил Ваше письмо и спешу на него ответить.

Боюсь, что не смогу быть Вам полезен в качестве свидетеля последнего месяца жизни Марины Цветаевой. То, что я помню о ней, относится к чистой беллетристике и не подтвердится никакой документацией.

Марина Ивановна приехала в Елабугу 2 августа 1941 года, жила довольно замкнуто. Единственным человеком, к кому она прониклась доверием, с кем делилась и своими размышлениями о самых различных вещах, была моя мать – поэтесса Нина Павловна Саконская. У нас дома (в доме, который мы заняли в эвакуации) она бывала очень часто, но не все, что было говорено ею, я, конечно, сумел запомнить. Если бы жива была моя мать, она, безусловно, смогла бы об этом хорошо рассказать. Я же могу воспользоваться лишь отрывками бесед и высказываний, возможно, помимо моей воли, оставшимися у меня в памяти.

Были эпизоды грустные, были и смешные. Но все кончилось трагически. 30 августа, когда мы с поэтом Вадимом Сикорским сидели в елабужском клубе и смотрели какой-то кинофильм, вдруг раздался громкий крик у двери: «Сикорский! Есть Сикорский?». Мы вдвоем побежали к выходу. Какой-то человек (я не запомнил, кто это был, до того страшно было то, что он сказал) сообщил нам, что Марина Ивановна покончила с собой.

Сикорский был тогда юношей, но я уверен, что он помнит и обстановку в доме Цветаевой, и ее последние письма. Я же запомнил лишь отрывки из письма к сыну, которое сам Мур (так она звала своего сына, хотя был он Георгием) нам показывал, очевидно, для того, чтобы хоть чем-то оправдаться перед всеми – он сыграл немалую роль в гибели матери. Он упрекал ее в том, что она увезла его из Парижа в Советский Союз, где он не нашел той родины, о которой она ему всегда говорила.

С искренним уважением – А. Соколовский

г. Москва».

Другой вопрос, который постоянно всплывал в нашей переписке,– установка гранитного памятника на месте временного железного креста. Работая ответственным секретарем Союза писателей Татарии (1963–1964 гг.), впоследствии – редактором журнала «Казан утлары» («Огни Казани», 1965–1968 гг.), я непосредственно занимался этим делом. Пришлось столкнуться с немалыми трудностями, вызванными, с одной стороны, продолжающимся настороженным отношением к Марине Цветаевой, а с другой – российским привычным (для нас, но не для Ариадны Сергеевны) бюрократизмом... К тому же Ариадне Сергеевне хотелось, чтобы это был не обычный надмогильный памятник, а именно ПАМЯТНИК,– скажем, громадный неотесанный или грубо отесанный валун, что-то своеобразное. Понятно, что такие требования встречали скрытое или явное сопротивление. Кроме того, жесткая смета не позволяла развернуться.

«6 ноября 1966

Милый Рафаэль, только на днях перебрались в Москву; тарусские сборы ныне почему-то оказались особенно трудоемкими; иные в Новую Зеландию ездят с меньшими хлопотами, чем мы на расстояние 130 подмосковных километров! Спасибо Вам за сердечный и деловой отклик на елабужские дела; ответ на Ваше письмо (непростительно) откладывала до «выяснения отношений» с Литфондом; теперь могу сообщить некий (предварительный) результат:

«Выписка из протокола №18 зас. Президиума правления Литфонда СССР от 24.Х.66 г.

СЛУШАЛИ: Информация ст. консультанта по правовым вопросам (?!) Правления Литфонда СССР т. Порастаева по вопросу установки памятника-надгробия на могиле поэтессы Марины Цветаевой.

ПОСТАНОВИЛИ: Принять информацию к сведению – Сообщить дочери МЦ, что Литературный фонд СССР может установить плиту на могиле Марины Цветаевой, согласовав с ней (?!) размер и надпись.

Планово-финансовому отделу Литфонда СССР предусмотреть в 1967 г. выделение стоимости плиты-надгробия на могиле Марины Цветаевой по образцу, к-ые устанавливаются на могилах советских писателей.

Председатель В. Тезекелян».

Как Вы догадываетесь, «само» постановление это не сделалось; очень вспылил Антокольский, да и Эренбург рассердился, что его именем воспользовались для утверждения «купеческого проекта», скрыв от него, так сказать, подоплеку. Слава богу, теперь решение принято пристойное, хоть и не весьма грамотное; дальше, после праздников, схожу и разузнаю, какие у них есть приемлемые «образцы»; посоветуюсь, где и как лучше заказать памятник, в Москве, в Казани (по тем «каналам», что Вы указали). Крестик в плите выбьем уже после изготовления ее, т. к., естественно, Литфонд, как и прочие гос. учреждения, не захочет «финансировать» данный символ; но мы его все же осуществим по маминому желанию и частным путем.

В № «Лит. России» за 11 ноября должны выйти отрывки из маминой вещи «Мать и музыка» – посмотрите; правда, сокращения покалечили вещь; но, Бог даст, издадим том прозы, где будет восстановлен полный текст.

Ваша А. С.»

«22 апреля 1967

Милый Рафаэль, спасибо за заботу о маминых делах. «Друг есть действие» – писала мама, и еще: «Любовь есть действие» Если это так (а это именно так, а не иначе!), то друзей МЦ можно сосчитать на пальцах одной руки: да еще и лишние останутся (пальцы). Два года я хлопотала перед Союзом писателей о домике-музее в Тарусе; Вы видели этот домик; на ремонт его была (на обществ, началах) составлена смета – требовалось десять тысяч на все про все – столько приблизительно, во сколько Союзу обходится один – ну два – высокопоставленных банкета! Из этой суммы три тысячи выделил Институт... кристаллографии (т. к. в домике, после Цветаевых, жила семья Вульфа – кристаллографа); два года Союз писателей водил меня (и тарусский горисполком, и многих и многих еще людей) за нос, не говоря ни да, ни нет, обнадеживая помаленьку, но лишь на словах, не выпуская из рук ни единой «бумажки», к-ая могла бы их к чему-нибудь обязать; в результате нынче в феврале дом попросту снесли; он совсем уже начал разваливаться – да и растаскивали его на дровишки. Поставила вопрос о его восстановлении (по чертежам); вопрос и ныне там; в начале летнего сезона на этом месте попросту возведут очередной санаторный корпус; все это в письме выглядит довольно аккуратно; а я в это два года жизни вбила – зачем, спрашивается? Кому это нужно? Сталинская эпоха создала тип бронированных руководителей; хрущевская эпоха научила их улыбаться и быть вежливыми (да и то далеко не всех!). Кто и что может научить их быть людьми и действовать по-людски? Никто и ничто, наверное. Надо, чтобы народились и воспитались новые поколения; а это дело долгое – не дождаться...

Относительно могилы (надгробия) в Елабуге, где тоже, вполне естественно, все делалось не по-людски, удалось добиться, как Вы знаете, обещания ассигнования на надгробие «по образцу, к-ые устанавливаются на могилах советских писателей». 19-го апр. я отнесла Александру Ивановичу Орьеву (он ст. юрист Союза и заместитель Воронкова по всем прочим «секретарским» делам) заявление, копию к-го прилагаю и копию выдержки из Вашего письма. Он обещал «написать и ускорить»; сказал, что не обязательно действовать через Министра культуры, а можно снестись непосредственно с местными отделениями худ. и литфондов, хотя прекрасно понимает, что, если по уставу эти организации министерству культуры не подчиняются, на самом деле это вовсе не так, тем более «на местах». Замысел с камнем или валуном ему понравился, при условии, конечно, если валун влезет в тысячерублевую смету.

(Вначале предполагалось установить на могиле М. И. Цветаевой естественный камень).

Попробуйте разведать, осуществим ли этот замысел (который – не замысел, а камень – хорош тем, что не стандарт, и тем, что не вполне надгробие, а скорее памятник, что особенно важно, когда местонахождение самой могилы не установлено).

Если это неосуществимо или непосильно – будем ставить стелу. Надпись нужна та самая, что на кресте в Елабуге. (А. И. Цветаева, мамина сестра, просила – когда крест будет заменен памятником, табличку с надписью с креста снять и сохранить). После завершения «официальной части» изготовления памятника выбьем над надписью крестик (барельефом или горельефом), так что учитывая это, надпись надо будет расположить не слишком высоко».

«5 мая 1970

Милый Рафаэль, простите, что так долго не отвечала – совсем расхворалась и сил не было. Их и теперь не прибавилось, но кажется хоть –идет на спад. Насчет памятника нет слов, как жаль – и маму, заслужившую более – ну, хотя бы пристойного – и камня, и отношения – да и нас с Вами, столько вложивших и сил, и стараний, и души, и жизни в это дело. И у меня ее – жизни – совсем немного остается, износилась я до последних шестеренок, и так все горько под конец. Я только хочу Вам сказать, и чтобы Вы это запомнили – Вас лично я ни на йоту не виню в этой неудаче. Вашим сыновним отношением к памяти моей матери Вы воздвигли настоящий ей памятник – нерукотворный и, увы, незримый, как нерукотворны и незримы наши души... Ну, Бог даст – и люди дадут – доживете Вы и до рукотворностей, тогда и меня вспомните...

Теперь вот что, на майские праздники одна знакомая девушка ездила в Елабугу, к сожалению, сорвалась очень поспешно, а то я попросила бы ее заехать к Вам, м. б. она чем помогла бы, и Вы – ей. Вот что она рассказала: она была в Елабуге и в прошлом году, все там было в порядке, к-ый Вы знаете. С тех пор приехала какая-то группа молодежи, сняла тот крест, что был, и установила большой деревянный крест; сторожа кладбища (они новые – муж и жена) убрали его и поставили прежний. Потом учащиеся какого-то елабужского техникума или института навалили гору камней возле креста – тоже, чтобы почтить память; потом приехала из Москвы группа молодежи в составе 7 человек; сказались представителями Союза писателей, вырыли основание под фундамент и уложили деревянную опалубку, сказали сторожам, что приедут в июне и привезут памятник мраморный. Конечно, к СП они никакого отношения не имеют – сплошная самодеятельность; очень трогательно все это по замыслу, но кощунственно по существу – что же получится, если каждый, кому не лень, так и будет воздвигать монументы. Это я Вам пишу к тому, чтобы Вы поставили в известность вашего представителя Литфонда, надо действительно поторопиться с установкой этого многострадального камня, иначе «самодеятельность» развернется до недопустимых пределов, будет лишний ажиотаж, и оскорбительный, и опасный для памяти МЦ по нынешним временам. Да и сколько можно тормозить, обманывать, водить за нос там, на месте? Переписка московского Литфонда с казанским разбухла, как судебное дело; казанских отписок, посулов и прямых обманов, вплоть до утверждения, что памятник уже готов и установлен,– не перечесть; казанское Мин. культуры требовало согласованного со всеми столичными инстанциями проекта – для того, чтобы сделать художественно безграмотную, убогую вещь, испортить камень и, по сути дела, пустить деньги на ветер.

Что ответить на письмо Головко? (В.М. Головко – елабужский краевед).

Насчет «участия криминалистов». Это первое, о чем мы подумали, когда выяснилось, что живых участников похорон нет, равно как и кладбищенских документов. Решили, что вскрыть чужие безымянные могилы – кощунство и осквернение праха многих и многих несчастных; второе: как мне известно, в это же время и в этом же ряду похоронено несколько женщин-самоубийц; почти любую из них можно принять за МЦ... Искать могилу путем вскрытия многих могил допустимо, как нам кажется, лишь когда бывшее кладбище идет под застройку, т. е. уничтожается вовсе...

Какой смысл устанавливать доску на доме, к-ый будет снесен в этом году?

(Общественность Татарии настояла, чтобы дом не сносили, ныне здесь установлена мемориальная доска).

Надо тщательно сфотографировать его снаружи и внутри, чтобы хотя бы так сохранить. У нас, например, вопрос о памятных досках решает Мин. культуры (знаю, сколько было хлопот с установкой доски на Музее изобразительных искусств в Москве с указанием, что основателем его был И.В. Цветаев). Каковы порядки на этот счет в Татарии – не знаю. Цветаевский домик в Тарусе сохранить от уничтожения не удалось, несмотря на то, что ходатайствовали об этом: Музей изобразительных искусств, Союз писателей, Институт кристаллографии (в этом же доме жил выдающийся кристаллограф Вульф); ред. газ. «Комс. правда», местная общественность. Взяли да и снесли.

Было бы хорошо, если бы члены лит. краевед, кружка, о котором пишет Головко, следили бы за порядком у того креста, который есть, и у того памятника, к-ый будет, и не допустили бы той «самодеятельности», о к-ой я писала Вам выше».

Письмо это нуждается в некоторых комментариях.

Возражения вызвала уже надпись на камне. Ариадна Сергеевна и Анастасия Ивановна настаивали, чтобы на камне была воспроизведена прежняя надпись: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева...» (и далее – даты рождения и смерти). Но эти, казалось бы, безобидные слова встретили протест со стороны кого-то из высокопоставленных литчиновников. (Теперь уже и не установить, кого именно, так как такие дела делались обычно путем «негласных указаний»), В них увидели «намек», что по тем временам считалось недопустимым. В результате выбили просто: «Марина Ивановна Цветаева...»

Не нравилась Ариадне Сергеевне и утвержденная «сверху» форма камня с полукружием в верхней части. Она называла этот камень безвкусным, «купеческим». Камень и в самом деле получился скорее «мусульманским» – сказались, очевидно, давние традиции местных камнерезов. Под самым полукружием предполагалось установить – тоже по местному обычаю – портрет Марины Ивановны. Ариадна Сергеевна воспротивилась и этому, надеясь со временем выбить здесь крест. Но крест так и не выбили, так как камень перешел под опеку Елабужского горисполкома (его установили в 1970 году). В этом виде камень стоит до сих пор. Площадка возле него забетонирована и благоустроена, а могила (разумеется, чисто условная) обнесена массивными чугунными цепями. Но Ариадна Сергеевна, возможно, потому, что не посчитались с ее мнением, потеряла интерес к надгробию и ни разу здесь не была.

Паломничество к могиле М.И. Цветаевой продолжается, с каждым годом принимая все большие размеры. Ежегодно здесь бывают десятки тысяч «диких» туристов, и сейчас ведутся переговоры о создании специальной пароходной экскурсии по «цветаевским местам» и открытии музея в том доме, где она провела последние дни.

Читайте в «Казанских историях»:

 Марина Цветаева: «Я бы хотела жить с вами в маленьком городе…» – 8 октября 2017 года  исполнилось 125 лет со дня рождения Марины Цветаевой

В августе в Елабуге, в честь Марины Цветаевой  – 22 сентября 2010 года (V Международные Цветаевские чтения)

В августе в Елабуге, в честь Марины Цветаевой  – Август 2010 года, V Международные Цветаевские чтения

«Быть в грядущем лишь горсточкой пыли под могильной плитой не хочу…»  – 31 августа 2002 года в Елабуге состоялось открытие Мемориального комплекса Марины Цветаевой.