Геннадий Прытков: «Я из прошлого века…»

Любовь Агеева

31 декабря 2019 года

Сегодня мы беседуем с Геннадием Прытковым, лауреатом Государственной премии РТ имени Г. Тукая, заслуженным артистом России, народным артистом России и Татарстана, актером, режиссером, театральным педагогом, но более всего – писателем.

Это необычное интервью. Поскольку мой собеседник – не он сам (я столько задавала ему вопросов за время нашего многолетнего общения!), а две его небольшие, но чрезвычайно интересные книжки, которые изданы в прошлом и нынешнем году сыном Ирины Чернавиной Яном Артом.

Я, конечно же, писала о них в «Казанских историях», но это было общее впечатление сразу после типографии, пока краска не высохла. После вторичного, уже более детального прочтения стало понятно, что в своих миниатюрах Геннадий Николаевич, или Гена (мне так проще) рассказал так много, и о себе, и о людях, и о жизни. И показалось обидным, что не все это прочитают.

У каждого из нас своя судьба, но объединяет нас финиш жизни – все мы смертны. И как важно – отпечататься, как негатив, в чьей-то памяти, в чьем-то сердце. Потому что с годами, покинув этот мир, только таким образом мы будем являться людям. Хочется верить, не только родственникам. Как это случилось с теми, кто жил и живет с Прытковым рядом, и прежде всего коллегами по  сцене, кого он вспомнил добрым словом в своих мини-очерках.

Действие первое: спектакли и люди

Книжки Геннадия Прыткова помогли сформулировать мой первый вопрос: кого он помнит, что ценит в людях? И ответ будет довольно пространный.

Всех актеров и актрис, которых вспомнил Прытков, я видела на сцене. Конечно, не знала многих театральных подробностей, занимательных и трагических, хотя в Качаловском театре бывала часто, и в зрительном зале, и за сценой, и в гримерках.

ЕВГЕНИЙ КУЗИН, народный артист Татарской АССР, заслуженный артист РСФСР, работал в Качаловском театре с 1958 года, сначала как студиец, потом 40 лет как актер. Скончался 16 июня 2004 года

Женя, Женечка...

Это сейчас он для меня Женя... А так всегда был Евгений Андрианович, и никак иначе. Хотя прожили вместе долгую жизнь и, казалось бы, пора уже и тыкать... Не позволял себе этого никогда...

– Женя – блестящий артист, способен на очень и очень многое... Партия все портит... Душа у него гибкая... А тут вечная партсекретность вынуждает идти только по прямой. Но все равно – лучше его в театре нет. Кто у меня сможет сыграть вечный разрыв между «надо» и «жить хочу, дышать»? Только он… – говорил Виталий Михайлович Миллер, репетируя с ним Ясона в «Медее» Ануйя...

– Знаешь, почему тебе хреново живется? Книжки не те читаешь. Надо Сафронова читать, а не Солженицына. Набираешься всякой антисоветчины, вот башка-то у тебя и набекрень... Сейчас вот что читаешь? А, «Архипелаг»! Где взял, не спрашиваю... Принес бы почитать... Вот так вот в стол положишь, но чтобы никто не видел... И так же заберешь...

Принес, положил, читал он долго. Забрал втихаря, после того, как он, проходя мимо, бросил:

– Забирай.

Реакции не было. Через какое-то время, так же, проходя мимо: «Серьезно, серьезно».

Прошло еще время. Сидим вместе, выпиваем в кругу молодых... Все свои.

– Теперь я понимаю, почему мозги-то в другую сторону направлены. Ты че, диссидент, что ли? Диссидент. Да ты не один такой, вы тут все с мозгами набекрень... Антисоветчики. Не знаю я, где правда, а где нет? Но знать это все надо, чтобы думать... Думать. А мыслить надо... Не так как-то всё... Дайте еще что-нибудь. Копелева? Давайте Копелева...

Когда его не стало, театр был на гастролях в Македонии. Собрались перед репетицией.

– Грустная новость, – сказал Александр Яковлевич Славутский. – Умер Евгений Андрианович.

Плакали все.

Вот так вот и жили с ним те, у кого «мозги набекрень»...

– /// –

ВАДИМ ОСТРОПОЛЬСКИЙ, народный артист ТАССР, в Качаловском театре – с 1968 года. Скончался 22 июня 1980 года

Поздние семидесятые – начало восьмидесятых...

Прожил он очень мало... Сообщение о том, что он ушел, застало нас в Рузе... Виктория Николаевна Якушенко, Сергей Валентинович Иванов и мы оберегали, стерегли (хотя, как уберечь от беды?) дочь его и Людмилы Евгеньевны Аню... Как ей пришло известие о его кончине – мы не застали... Помнится только красивая девочка, стоящая на поляне и смотрящая куда-то в небеса... Потом приехала Людмила Евгеньевна и, поблагодарив нас, увезла Анютку в Казань.

Казань для Вадима Григорьевича Остропольского была роковым городом. Наряду с совершенно сумасшедшими успехами на сцене она приготовила ему массу козней, стоящих жизни. Актер величайшей актерской техники, высочайшего интеллекта, сыгравший на качаловской сцене массу ролей, он сумел нажить себе недоброжелателей в высоких эшелонах власти только лишь благодаря своей национальности – еврей... Ему не могли простить, что вместо одного раза, написанного в тексте пьесы восклицания «я – еврей», он произнес эти два слова по просьбе режиссера дважды...

Власти не простили ему, а он не простил власти... Помнится та тяжелая атмосфера в театре, когда все узнали о том, что Вадим Григорьевич и Людмила Евгеньевна написали заявление об уходе. Дверь в его гримерную была всегда закрыта, и мы, все, кто любил его, старались пройти ее на цыпочках, дабы не побеспокоить его, в душе храня слабую надежду – может быть, передумают... Но...

Незадолго до этого обвинили в еврействе и меня. Фраза, брошенная мне режиссером: «Что же ты не сказал, что ты еврей – я бы тебе никогда не дал играть Базарова», отпечаталась в моем сознании на всю жизнь. И в тот момент, когда я почувствовал себя «прокаженным», топая по закулисью с затравленными глазами, Вадим Григорьевич вдруг пригласил нас с Ириной к себе домой. Людмила Евгеньевна была в отъезде. И мы втроем «раздавили» бутылку самогона, припасенного на всякий случай в доме Остропольских, – водка была в дефиците... Я никогда больше не пил такого вкусного зелья, сдобренного щедрой душой его хозяина и бесценными для меня словами:

– Главное, Геннадий, не опустить голову и не смотреть под ноги. Ты – человек не этого времени, но оно, твое время, обязательно придет. Верь мне...

– /// –

ПЕТР МАСЛОВ, заслуженный артист РСФСР, народный артист ТАССР, работал в Качаловском театре с 1960 по 1993 год. Скончался 24 сентября 1993 года

Его звали по-простому – Семеныч. Артист невероятной органики. Это про него сказано: такой артист и собаку переиграет! И был у Семеныча любимый «штампик». Как только в роли наступал драматический момент (а играл он очень много), у Семеныча начинала дрожать нижняя гy6a... Уж сколько улыбок он выдержал по этому поводу – ого-го! Его жутко любили режиссеры и почти всегда прощали ему эту слабость... И вот приехал в театр в конце 70-х Жора Соколов. И, конечно же, взял Семеныча на одну из главных ролей в «Самая счастливая» Володарского... Про «штампик» Семеныча он знал. И вот подошел в роли тот самый момент... Семеныч приготовился к любимому делу – потрясти нижней губой (уж больно свирепо на него смотрела дочь), как Соколов из зала ласково спросил:

– Семеныч, ты как чай любишь пить?

Семеныч доверчиво ответил:

– С сахаром, вприкуску.

– Из блюдца?

– Да, из блюдца...

– Ну вот и пей чай с сахаром вприкуску... Наташ, возьми чуть повыше...

Семеныч сидит, пьет самозабвенно чай с сахаром вприкуску. И вдруг дочь его как заоооорет:

– Сумасшедшая я! Тебе понятно?! Такая вот я – сумасшедшая!!!

У Семеныча от неожиданности вываливается прямо и блюдце кусочек недоразгрызанного им сахара... И он так и сидит с раскрытым ртом, уставившись на дочь...

Все, кто был на сцене, схватились за животы... Хохотали, обнимали Семеныча и опять хохотали, хохотами... И Семеныч вместе с нами тоже хохотал и твердил при этом:

– Это же надо? Обманул меня!!! Это же надо, ааа ааа?!

И с восторгом, влюбленно смотрел на Жору Соколова...

– /// –

ЛЮДМИЛА КАРА-ГЯУР, народная артистка Татарстана и Украины, работала в Качаловском театре в 1972-1987 годах

Кара-Гяур в переводе означает «черный разбойник»... В ней нет ничего черного, а вот разбойничьего много... начиная с учиненного ею налета на качаловскую сцену... мгновенно стало понятно – эта актриса может все...

И завязались наши с ней отношения с ее первой роли в Казани. Я был цыганом со скрипкой, а она тетушкой Руцей... Цыган, играющий так, что смог развернуть на себя глаза самой земной старухи из всех, что встретились на его пути.

Глаза встретились один раз и уже не бросали друг друга на протяжении многих и многих лет. Я видел в них и вселенское горе, когда не стало ее дочери... Я видел в них и разбойничье озорство, когда зритель аплодировал ей... Я видел в них и королевство, когда она мне, похлопав по плечу после худсовета, сообщила о выдвижении моей персоны на очередное звание... Я видел в них и ненависть, когда вдруг на короткое время мы поссорились... Я видел в них и почти маниакальную решимость, когда она одна из всего коллектива восстала против усредненности главного режиссера... Я видел в них и любовь-поклонение-восхищение, когда она, не стесняясь никого, смотрела на своего Женю... Я видел и них и силу печали, когда она мне сообщила о том, что уезжает из Казани... Я видел в них и то жадное любопытство гениальной Актрисы, жаждущей приобрести что-то новое, доселе ей неизведанное от молодого парня, который вдруг почему-то решил стать режиссером.

Я видел в них, и это отдельной строкой, ту радость общения с людьми, от которых мы обычно отворачиваемся. Она просто не могла не играть, как на сцене, так и в жизни... Без этой талантливой игры ей было скучно на этом свете.

Она просто не могла не хулиганить... и я больше не встречал после ее отъезда такого талантливого хулиганства на сцене... идет сцена, в которой она не самое главное... и вдруг зритель начинает смеяться, потому что ее героиня, надев туфли на каблуке, начинала пристраивать их к своей ноге... маленькое движение стопы влево-вправо и... зритель смеется до слез...

Есть Актрисы, которых зритель не теряет из вида никогда, чтобы на сцене не творилось, какие бы страсти не бушевали...

Она – из этих Актрис.

...Как-то театр должен был поехать на гастроли в Севастополь, где она работала, но не получилось...

А мне так хотелось встретиться с ней еще раз в этой жизни... Думаю, что мы оба бы ревели... от счастья.

– /// –

НИКОЛАЙ ШЕПЕЛЕВ закончил Казанское театральное училище, в Казанском драматическом театре имени В.И. Качалова с 1975 года

Колька, Коля, Николай Виленович...

Дом актера... театр отмечает 200-летие... меня посадили рядом с супружеской четой... грех не воспользоваться, да еще «под градусом», возможностью высказать главе четы то, что наболело. Ну и воспользовался... воспользовался до того, что женская часть четы в истеричном запале выкрикнула на весь зал: «Все!!! Хватит!!!»... Чета поднялась из-за стола и ушла... Праздник подпорчен... и не только чете.

На другой день башка трещит, совесть мучает... Куда податься? Только к Кольке.

Пришел... Жена колина, Надя, тут же сообразила, что без бутылки не разобраться мужикам... Сидим, пьем, молчим тягостно.

– Ну что тут скажешь... мудак ты.

И так как-то по-человечески это было им произнесено, что стало ясно – сделанного не исправить. Вот эта способность колина – примирить с тем, что произошло, не раз спасала нас всех в нелегкой жизни нашего частного театра «99», в котором он был и директором, и актером, и завпостом... Всем, что необходимо в театре...

Закончив театральное училище под наблюдением талантливейшей Аллы Бабенко, актерской основой у которой была преамбула – оставаться везде и во всем только самим собой, и твердо это усвоив, Коля всю свою актерскую жизнь построил на несогласии с актерскими штампами... а так как личностью он был чрезвычайно эмоциональной, то частенько не мог сдержать своего эмоционального строя и выдавал все «на гора».

Репетируя «Дуру» в театре «99», Коля, разбушевался в роли одного из следователей, чувствуя, что его водит за нос героиня, мог и мебель поломать... это никак не вязалось с хладнокровностью полицейских... тогда я попросил Ленку Ненашеву останавливать его так, как умеет только она. Идет репетиция, подходит «любимое» колино место, он краснеет и Ленка выдает:

– О! Рожа-то какая красная!!!

Коля теряется, такого текста нет в пьесе, как-то очень по-детски смущается, выдыхает, вдыхает и продолжает сцену так, как она и должна идти – с хладнокровным юмором, так идущим французским полицейским. И с тех пор, как только Коля входил в раж, неизменно следовало ленкино «О, рожа-то красная!»...

Но что больше всего удивляло меня, так это то, что в одной из ролей (Питер во «Вкусе меда») ни разу не возникало желание его обуздать... да он и сам не возбуждался, а вел роль с мужским достоинством, полностью соответствующим его жизненному правилу – жизнь такая, какой мы творим ее сами.

Теперь он уже Николай Виленович...

Чуть приболевший...

Если бы ты знал, Николай Виленович, как мне сейчас не хватает твоего «зашкаливания»...

– /// –

ЛИДИЯ ОГАРЕВА, заслуженная артистка Татарстана, закончила Казанское театральное училище. С 1979 года – в театре имени Качалова

Впервые мы с ней встретились то ли в 75-м, то ли в 76-м прошлого века... не помню. Но зато помню очень яркую, коротко постриженную, такую всю сочинскую девушку... чрезвычайно подвижную... бестию, одним словом... то было у Портнова, который во многом сформировал нас и человечески, и творчески... потом увидел в «Уроках музыки», в дипломном спектакле курса, а затем у дверей кабинета главного режиссера:

– Привет!

– Привет...

Будешь работать у нас?

– Да вот, вроде как приглашают...

– Ну, давай!..

И началось... Тогда в моде были внеплановые спектакли – собрались молодые и начали работать... первой работой с ней был спектакль по пьесе Жуховицкого «...о любви и печали», запомнившийся тем, что она стала первой обладательницей внутритеатральной Премии имени Качалова за исполнение главной роли и внезапным обмороком на сцене во время спектакля... ее увезли в больницу после первого акта, а мы вышли перед занавесом, объяснили зрителю то, что произошло. Ни, и предложили ему прийти на другой спектакль по этим же билетам или же дослушать в нашем пересказе историю, которая так внезапно оборвалась... Никто не ушел.

Она волновалась потом, но когда узнала о нашем выходе на авансцену – успокоилась... спектакль состоялся!

Шли годы, она работала в театре, и мысль, что мы одной с ней портновской «закваски», придавала и силу, и уверенность...

Шли годы... пришло другое время, которое диктовало, что актер должен уметь все – и петь, и танцевать... с первым как-то у меня так и не сложилось – слон на ухо наступил... а со вторым сложилось... благодаря ей. Месяц, а, может быть, и больше, она приходила за два часа до начала репетиций и терпеливо разучивала со мной сложнейшие движения танца под не менее сложнейшую музыку Пьяцоллы. Бывало и так, что работать отказывались и руки, и ноги... она стояла в стороне и терпеливо дожидалась, когда закончится моя рефлексия… и все начиналось заново!

Сейчас я улыбаюсь, вспоминая то время нашего общего мучительного и прекрасного (для меня) поиска рук и ног в такт и ритм Пьяцоллы...

То тоже была внеплановая работа, только руководителем ее был уже не я, а она... Все в нашей жизни делается не просто так. Спасибо, Лида Огарева.

– /// –

Без нее…

Вадим сидит, пьет водку и плачет…

– Юнку поминаю… Держитесь.. Скоро вдвоем останетесь.

– Не хочу говорить об этом… Помни, мы трое в лодке остались. Да и держаться нам надо всем. Один на дно пойдет – всех за собой потянет…

Вадим сидит, пьет водку и плачет…

А я вспоминаю далекие восьмидесятые и «Вдовий пароход», поставленный мною на их курсе… Один из лучших моих спектаклей на студенческой сцене... Они с Юноной тогда не убоялись моей опальности и отдали мне замечательных ребят, которые ярко прожили жизнь грековских героев.. Они учили ребят жить на сцене и научили… ЖИТЬ, а не казаться…

Слово «жить» уходит из театральной лексики... Приходит что-то другое, в чем я не хочу разбираться... И оставляю себе только их ребят из «Вдовьего парохода», которых они научили Профессии... И потрясать внутренним сопереживанием... Это, когда забываешь, что перед тобой актеры и видишь людей...

А Вадим сидит, пьет водку и плачет...................

Читатель наверняка догадался, что это диалог Геннадия Прыткова с Вадимом Кешнером в день, когда ушла в мир иной Юнона Карева.

Из неопубликованного интервью...

– Он одинок?

– Наверное, сейчас – да... когда они стали уходить один за другим... думаю, что вместе с ними уходила и часть его... значительная часть... Самая большая его потеря, конечно, была Юнона... я не знаю, как он сумел прийти в себя...

– Как-то это сказывалось на его работе?

– Нет.

– ?

– Порода такая! Все оставлять перед входом в театр, перед выходом на сцену... стальная какая-то дисциплина...

– А вот в чем разница, по-вашему, между Кешнером и Федотовым?

– Ну, это как Моцарт и Сальери – одному совершенство дано богом, а другой добился совершенства бесконечным и упорным трудом.

– Вот об актерах всегда ходят байки... Расскажите одну про него...

– Я не люблю байки про актеров... у нас и так профессия шутовская...

Как хорошо, что мне не надо верить этому на слово. Я видела в роли Пушкина обоих. 

– /// –

Геннадий Прытков всю жизнь работает в одном театре – Качаловском. Это был разный театр, со взлетами и падениями, любимый казанцами и невостребованный. Его судьба зависела от многих причин, и прежде всего от тех, кто ставил спектакли.

Прытков напоминает несколько имен режиссеров-постановщиков, на творчестве которых учился. Он рано понял, что сам хочет быть режиссером. И мне довелось видеть многие из его спектаклей. Первый был в школе №39, где он руководил драматическим кружком.

ЕФИМ ТАБАЧНИКОВ, театральный режиссёр и педагог, заслуженный деятель искусств РСФСР

Давно... в Рузе. Было в этом доме творчества замечательное, очень дымное, очень шумное актерское кафе «Уголек». Ничего особенного – кофе и какие-то пачки печенья. Кофе лился рекой, дым стоял столбом... Иногда включалась очень громко музыка, на которую никто не обращал внимания – все были заняты Театром... И вот однажды раздался мощный голос: «Леша, ты любишь громкую музыку?»

Музыка тут же стихла. Повернувшись, мы увидели того, кому принадлежал этот голос: сухонького маленького человека, который не выпускал из рук сигарету, выкурив одну, тут же принимался за другую...

Ефим Давидович Табачников. Легенда Театра. Наши общие друзья представили нас ему – завязались теплые отношения. По вечерам и ночам мы, между разговорами о Театре, закрывались в их с Идой Феодосиевной номер и играли в карты – преферанс, кинг. Играли до раннего утра, а затем по пожарной лестнице – вход в корпус был закрыт – спускались с третьего этажа на землю и трусцой к своему корпусу. Не любил Ефим Давидович проигрывать жутко – орал, гневался, стучал кулаками по столу... Это буйство могла прекратить только его дочь, Наташа. Сдержанно, но очень строго произносила: «Папа, возьми себя в руки»... И папа брал себя в руки мгновенно – становился тихим и покладистым до следующего проигрыша...

Мы тогда и не могли даже представить, что когда-нибудь Ефим Давидович появится в Качаловском театре, да не просто появится, а будет им руководить... Руководство было не очень долгим, но наши отношения как-то разладились – злые языки просто-напросто оклеветали нас... Пройдет время и Ефим Давидович скажет мне: «Ты уж прости меня, что в сплетни поверил». А через некоторое время он уйдет из театра и уедет из Казани в Нижний Новгород, оставив нам «Царя Федора Иоанновича» с гениальным прочтением заглавной роли Юрием Федотовым. Трагичность времени была во всем – от нежно мерцающего света на сцене до тихого, неуверенного голоса исполнителя роли. Казалось, что в зале зритель боится дышать.

Затем Ефим Давидович еще раз вернулся в Казань и приступил к работе над «Поминальной молитвой» Григория Горина, взяв меня к себе в ассистенты... И конечно же, сделав это, Ефим Давидович попытался каким-то образом сгладить те конфликтные отношения между нами, что возникли в первый его приезд в наш город, ибо не знал, что я о них даже не помню. Он для меня так и оставался Великим Режиссером века двадцатого, перед которым я мог только лишь преклоняться.

Он не отпускал меня ни на шаг от себя. Далеко за полночь заканчивались его разговоры о Театре, о Режиссере, об Актере. Тогда он писал книгу о Театре (не знаю, издана ли она сегодня).

В театре его звали почтительно – Старик!

Великий Старик. Во всем!

Скажите на милость, кто из Великих, достигнув небывалых высот в своей профессии, может слезами горькими обливаться после просмотра фильма Брасса «Калигула», приговаривая при этом: «Гениально! Жизнь прожил, но так и ничего не понял в своей профессии?..»

Мы молчали – это Он-то не понял...

В пьесе Горина умирает Голда, Тевье остается один... Шел прогон спектакля. На сцене Тевье прощается с Голдой... Я вошел в зал и не понял, где Ефим Давидович... В зале темно, слабый свет на сцене... Вглядевшись в темноту зала, увидел дымок от сигареты, пошел на этот дымок. Подошел к креслу. Ефим Давидович сидел, весь вжавшись в кресло. И плакал... Прощался с жизнью... Идой Феодосиевной. Актеры на сцене чувствовали эту его Слезу. Играли жестко, заставляли себя и его преодолевать Неизбежность. Почувствовав, что я стою рядом, Ефим Давидович повернулся в мою сторону. Я понял, что сейчас начнет орать. И мгновенно вспомнил Наташу:

– Ефим Давидович, – произнес я твердо, спокойно и тихо. – Возьмите себя в руки. Это только лишь спектакль.

Моя рука до сих пор помнит его пожатие. Железное пожатие...

– /// –

Владимир Портнов, главный режиссер Качаловского театра с 1975 года

Ты знаешь, что это такое? – спросил он у меня, старательно отводящего глаза от его лица. – Это рак. На солнце нельзя мне находиться. Купаюсь только ранним утром под строгим наблюдением моего Ангела.

И показал рукой на подходящего к нашему столику красивого юношу, который встал за его спиной, старательно прикрывая отца от палящего ялтинского солнца.

– Теперь он мой поводырь. Вернее, теперь я ведомым Он – ведущий.

Юноша молчал и только лишь улыбка слегка касалась его губ.

– Это Дима. Сын.

Мы поздоровались. Произнесли несколько фраз, подобающих моменту: «как ты вырос, это же надо». Дима только улыбался, все время поглядывая на солнце.

– Пора, – произнес Дима. Он поднялся.

– Вы когда приехали? Сегодня? Ну, а мы через два дня уезжаем... Что ж, купайтесь, загорайте... Увидимся еще, поговорим...

И посмотрел на море.

– Красота-то какая...

Перевел взгляд на сына:

– Иду. Идем.

И они пошли. Красивый, стройный юноша и за ним Он, в такой непривычной для себя роли – ведомого...

Прошло несколько лет и мы снова встретились. В Ярославле. На фестивале. Его было не остановить.

– Ты знаешь, я теперь «Мудреца» совершенно по-иному вижу...

И начал посвящать меня в свое видение – как он сейчас сместит акценты, какая музыка будет звучать, какое иное сценографическое решение пространства нашли они с художником, какие замечательные актеры у него заняты...

Это был прежний Парт, прежний Владимир Михайлович, прежний Портнов.

Димы рядом с ним не было.

Он вновь был – Ведущий, а все остальные – ведомые.

Даже если ты следишь за развитием театра, не пропускаешь премьер, понимаешь, как развивается творческая судьба его актеров, и даже иногда становишься свидетелем внутритеатральных катаклизмов, как это случалось у меня, многое остается за кадром.

Прытков вспоминает подробности и рассказывает о них с большим тактом и уважением к ушедшим и ныне живущим. В его воспоминаниях нет налета бульварщины, на которую так падок современный читатель. Его задача – не понравится тем, кто будет держать его книги в руках. Его задача, как я ее понимаю – задержать мгновения. Хоть не надолго…

Натан Басин, театральный актёр, режиссёр и педагог, заслуженный деятель искусств РСФСР, в 1982-1984 годах — главный режиссёр Казанского русского Большого драматического театра, в 1983-1987 годах — заведующий кафедрой театрального мастерства Казанского института культуры и искусств

Натан Израилевич Басин был сложной фигурой. Противоречивой. И отношение к нему было сложным... весьма... Возглавив театр в 1982 году и проработав в нем два года, он так и тянул за собой шлейф режиссера, выкладывающего коммунистические звезды из актеров.., Хорошо помню момент, когда на одной из репетиций он начал устанавливать мизансцену... мы покорно ложились на пол, еще не понимая, что происходит... и вдруг как-то все затихли, кто-то прошептал: «Ребята, мы лежим красной звездой»... В это трудно было поверить, мы начали приподнимать головы, чтобы обозреть, во что он нас выложил... да, мы лежали звездой...

Без этого, наверное, можно было обойтись в постановке пьесы Киршона «Город ветров», но в этом случае он бы не был Басиным. Человек, свято верующий в большевизм и коммунизм, творил так, как он понимал режиссерское дело, основанное на идеях такого ясного и понятного ему марксизма-ленинизма...

Мы не сопротивлялись, а как-то все съежились. Кто-то хихикнул, кто-то хмыкнул... То ли почувствовав это, то ли устав от этих выкладываний из живых актеров мертвых контуров звезд, Натан Израилевич тихо произнес: «Наверное, это лишнее». И отменил свою мизансцену...

Спектакль имел оглушительный успех у партийной элиты... и без звезд из актерских тел...

Натан Израилевич и его жена – актриса Светлана Лима – были совершенно некоммуникабельными людьми, в их жизни только один Бог – Театр... Театр такой, каким они его понимали...

Отдыхая с ними в Рузе, мы впервые услышали, как они могут смеяться. На прогулках по дорожкам Рузского дома творчества он много говорил, она – редко. Лишь иногда улыбалась, вспоминая что-то...

Он и она были из тех, кто редко воспринимает критическое отношение к власти советов...

Подходил юбилей Мусы Джалиля... Кому же еще, как не Натану Израилевичу, доверить постановку пьесы о национальном Герое? Только Человеку, свято верующему в Идею.

И доверили.

Натан Израилевич выбирает пьесу Диаса Валеева «День Икс». Пьесу одного из немногих татарских драматургов, что писали на русском языке. Скорее всего, он и не подозревал, какое будущее его творению нарисует жизнь. Джалиль – герой, вокруг – фашиствующая сволочь. Он не боялся красок, символизирующих стойкость Джалиля и его окружения, как не боялся награждать ими и фашистов, яркими и сочными мазками рисуя всю животность этих нелюдей. В его спектакле был, например, момент, где надзиратели концлагеря танцуют танго с изможденными узницами. По его замыслу, этот танец должен был вызвать жалость к узницам и ненависть к насильникам. Но, увы, этого не случилось... На приеме спектакля республиканским художественным советом именно этот момент и вызвал самую резкую критику – ему приписали преклонение перед нацизмом. «Ваши фашисты, – говорили ему, - танцуют с узницами так, что невольно вызывают восхищение и любование ими. Яркая фашистская форма, сидящая ладно на актерах, перебивает напрочь сочувствие к жертвам в каких-то серо-полосатых рубищах».

И приговор был вынесен – переделать.

И он переделал. Но потом неожиданно для всех взял в работу пьесу опального тогда болгарского драматурга Недялко Иорданова, в которой шел разговор о совести коммуниста... коммуниста чести и коммуниста без чести... и не доработал...

Уехали они с женой из Казани...

Надо понимать, что Натан Израилевич сильно сомневался в том, что и на этот раз будет услышан...

Чего только не встретишь в своем личном архиве?! Возможно, Геннадий Прытков даже не видел этого снимка Владимира Зотова

Меня поразила цепкость памяти Прыткова – он помнит всех и всё. Актеров, режиссеров, работников вспомогательных служб и даже юного зрителя, для которого играл многие годы. Мне было особенно интересно читать его воспоминания о конкретных спектаклях, которые я видела сама.

Не всегда наши точки зрения на ту или иную постановку совпадают. Это и понятно – мы смотрели на жизнь с разных «колоколен». Для него прорывом в новую реальность был спектакль «Игра воображения», который показался мне приземленно бытовым, что было далеко от нашего предощущения важных общественных перемен, а для меня – спектакль «Мы, нижеподписавшиеся» – о том, как строительная бригада отказалась получать премию, которую не заслужила. Режиссёр Сергей Микаэлян снял в 1974 году фильм «Премия» с Евгением Леоновым в главной роли по сценарию Александра Гельмана, позже переработанному в пьесу «Протокол одного заседания». Откровенно публицистический, фильм, конечно, не претендовал быть явлением искусства, но стал явлением жизни. И мы, журналисты, завидовали тогда и создателям фильма, и качаловцам, поскольку в газетах тогда пока еще оставалась мертвенная обыденность административно-командной системы.

Где-то в середине 80-х в Качаловском была поставлена «Игра воображения» Брагинского. На приеме спектакля республиканским худсоветом разразилась гроза: один из критиков обвинил режиссера в плагиате... дескать, все слизано, вплоть до оформления, со спектакля Васильева «Взрослая дочь молодого человека»... Театр съежился – что будет дальше?..

Директор театра Георгий Ефимович Егоров взял и оставил спектакль в репертуаре... скорее всего из-за того, что этим спектаклем открывалось другое дыхание... он видел, понимал и ценил то, что актерам на сцене дышалось полной грудью, дышалось легко и просто... он видел, что им нравилось чувствовать легкий запах яичницы, которая изготавливалась по ходу действия... что актерам нравится запах свеже сваренного кофе... он понимал, что это уводило театр от громыхающих лозунгов в другое измерение – измерение повседневной жизни, в которой каждый совершал маленький житейский подвиг...

И не беда, что театр скопировал Гения...

Главное, что он задышал полной грудью. Задышал воздухом повседневности.

– /// –

В девяностые было...

– Да не знаю я, как играть сатану! – орал я режиссеру.

– Не играй сатану! Играй человека, который забавляется с жизнью! – орал в ответ мне режиссер.

Это мне было понятно и я от души забавлялся на сцене. Не скажу, чтобы мои забавы нравились критике… лишь одна Анна Миллер поняла, про что я речь веду.

Ну, сыграл и сыграл... Прошло с тех пор почти тридцать лет и вдруг:

– Расскажите, как вы играли Воланда? – спрашивает режиссер фильма про то, что актером быть просто. Говорят, что это была уникальная работа, но нет ни одной фотографии, а о видео я вообще молчу...

Играю спектакль, в котором одет в монашескую рясу... Воланд мой был тоже в одеянии белом, чем-то похожим на рясу...

В конце на поклоне подходит молодая женщина и дарит цветы со словами:

– Вы мой самый любимый Воланд. Спасибо вам за него!

И вот совсем недавно:

– Ой, подождите, не уходите, пожалуйста! Можно с вами сфотографироваться? Мы видели вашего Воланда. И вот такая удача – мы с мужем просто мечтаем сфотографироваться с нашим единственным Воландом...

Сфотографировались.

А ведь с тех самых пор прошло почти тридцать лет! А я и не думал, что роли наши запоминаются...

– /// –

...Накануне дня театра в Качаловском дадут «Вишневый сад» в трехсотый раз... почему-то пробил озноб, когда услышал про трехсотый спектакль.

Моего Гаева не все принимают... это и естественно, потому что он мой, ни на кого не похожий.

Удивительно, как Чехов собирает твою душу в лад с собой. В каком бы ты не был настроении перед началом спектакля при первом произнесении реплик душа настраивается на его печаль...

О чем печалиться, о чем грустить? Такая прекрасная жизнь со всем ее блеском и манящим соблазном вдруг рухнет и все, что прекрасно, обязательно уйдет... и ты это понимаешь, и никуда от этого не уйти... а душа ноет до боли физической.

Я очень люблю серебряный век – век, в котором все построено на тончайшем изломе, изысканном изломе. Мне думается, что наш спектакль выстроен на разрыве связи с реальностью, и этот разрыв и есть его основа, его нерв... это, когда тело твое физически здорово, а мысли и чувства – больны...

...В македонском Охриде мы играли спектакль на открытом воздухе... не было привычных стен сценических... и это открытое пространство дало нам всем ощущение какой-то нереальности происходящего... вокруг воздух, которым дышишь, но он уже не твой...

...И сейчас, когда предстоит сыграть спектакль в трехсотый раз, я, закрыв глаза, перебираю все предыдущие и понимаю, что это счастье – играть Чехова. Понимаю, что это счастье, когда рядом с тобой друзья актеры дышат чеховской тоской по совершенному.

Декадент в душе... и никуда мне от этого не уйти…

 

Действие второе: «Театр «99»

Идея процитировать миниатюры из книг Прыткова появилась в связи с желанием вспомнить этот театр. С большим сожалением я увидела, что Интернет его практически не знает. Думаю, что зрители помнят, а вот официальная история культуры города, уверена, обходит его спектакли стороной. Между тем это было очень интересное явление, рожденное, с одной стороны, неумением государственных театров найти свое место в быстро меняющейся жизни перестроечного времени, раскрепощенностью таланта людей творческих, которые вдруг стали сами решать, что ставить и как играть, с другой стороны.

Вот как вспоминает «Театр «99» Ян Арт, человек, имеющий к нему самое непосредственное отношение:

«Театр «99»… Думаю, это лучший проект в моей жизни. Самый главный проект. Единственный – вместе с моим отчимом, Геннадием Прытковым. Говорить о том, что этот театр собой представлял, – не буду. Кто видел – тот знает. Кто не видел – нет смысла рассказывать.

Это была еще одна команда. Николай Шепелев, Вадим Кешнер, Галина Маковская, Елена Ненашева, Фанис Исмагилов, Леся Пономаренко, Николай Козак, Олег Маковский. Все делалось собственными руками: Коля Шепелев доставал фанеру для рекламных щитов и ткани для декораций, Олег малевал афиши и делал билеты, актеры сами готовили буфет и мыли полы. А потом начинался спектакль. За четыре года существования театра их было пять – «Страсть», «Лолита», «Вкус меда», «Дура» и «Sorry». Стриндберг, Набоков, Дилени, Галин… На самом деле – это все были части одного и того же спектакля. Об одном и том же – о любви. О спасении в любви. Прытков о другом попросту не ставил.

Знаете, я думаю, что и театра «не о любви» просто не бывает. Все эти «социальные» пьесы времен перестройки – прошумели и умерли. Остаются Шекспир, Дюрренматт, Стриндберг. Настоящий театр – всегда о любви и только о любви. И актеры живут только этим. Может быть, поэтому их часто не хватает на любовь в реальном мире, за рамками сцены…

«Театр «99» просуществовал четыре года. И – закончился. Не умер, не развалился – просто закончился. Для меня это была самая большая потеря в жизни. Единственная, которую я так и не смог принять за прошедшие с тех пор 18 лет.

Театр 99. Артем Карапетян в антракте. Фото Владимира Зотова

Для каждого из нас, тех, кто делал «Театр «99» – было в нем свое. Нет, конечно, было и просто искусство. Но еще – свое «для чего все это». Я позже понял, чем «Театр «99» был для меня. Это было желание завоевать любовь – любовь того мира, в котором я вырос. Вернее – на обочине которого вырос».

Отобрав фрагменты текстов о «Театре «99», я попросила Геннадия обобщить их уже с позиции дня сегодняшнего. И вот что он написал:

«Я родился в середине прошлого века, сформировался в середине века. И мне кажется, что все самое лучшее и значительное произошло со мной именно в прошлом. Великие, на мой взгляд, писатели остались в прошлом (Пастернак, Булгаков, Фолкнер...), великая музыка осталась в прошлом (Шостакович, Пендерецкий, Свиридов...), великая живопись тоже там (Френсис Бэкон, Петр Валюс, Сальвадор Дали...). Не миновала эта участь и Театр. Театр, в котором не было всех современных средств выразительности и на первом плане стоял в нем Человек со всеми вытекающими последствиями.

Мне думается, что миссия театра – именно в исследовании человеческих душ, человеческих взаимоотношений, которые безумно интересны должны быть для тех, кто решил заняться театральным искусством. Великие режиссеры Георгий Товстоногов, Андрей Гончаров, Анатолий Эфрос, которые поставили в основу своей театральной деятельности именно исследование Человека во всех его проявлениях в условиях времени, и совершили те самые перевороты, которые обновляют и оживляют Театр, как таковой. Не стремясь к внешнему эффекту, используя минимальные, но сверхточные средства театральной выразительности они и добивались эффекта катарсиса, ради которого, на мой взгляд, и приходит зритель в театральные залы.

Разве можно забыть скрип дверей и окон у Товстоногова в «Мещанах»; разве можно забыть уход Сократа по высоченной лестнице куда-то ввысь с одним единственным жестом, манящим зрителя последовать за собой в мысль; разве можно забыть медленно ползущую вниз красавицу люстру, которая придавит собой все бездумное веселье и заставит опомниться всех, кто был подвержен радостному безумию у Эфроса в «Тартюфе»? И таких примеров множество в том ушедшем театральном веке.

Но пришла перестройка, время переосмысления... То есть – время, когда понадобилась осторожность в отрицании ушедшего. Время, когда важно было сохранить ценное и не выбросить его в сточную канаву вместе с так надоевшей всем идеологической нагрузкой.

И именно на этом витке времени и был создан Яном Артом «Театр «99»... Театр, в котором мне, как режиссеру выпала возможность говорить обо всем свободно, без оглядки на строгий окрик следящего.

Но время революций есть время революций – мы смело кинулись отрицать давление драматургии на актерскую свободу. Нам казалось, что актерская душа скажет больше, чем сухая строчка пусть даже гениального драматурга, коим безусловно являлся для нас Август Стриндберг с его уникальной пьесой «Фрекен Жюли».

Актерам было позволено все. Импровизационное существование в той или иной ситуации, в которой оказывались их герои, порой порождало их личное словообразование, которое на театре называют «отсебятиной». И мы не возражали, если в дополнение к авторскому актер разражался собственным монологом, но строго в предлагаемых обстоятельствах пьесы и роли. К этому его вынуждала та самая позиция, в которой он располагался по сюжету.

Порой, и довольно частенько, монолог превращался в яростный диалог или вдруг обозначалась пауза, в которой царило молчание – герои искали выход из положения, в который сами себя загнали. И находили!

Это было незабываемо. Это был тот самый момент, когда чувства и мысли героев сливались с мироощущением актера, с его страстями по тому или иному поводу. Актеры, исполняющие роли, становились людьми, узнаваемые нами во всей нашей повседневной жизни. И становилось не столь важным, чей текст говорили они – драматурга или же свой, личный, вызванный пределом...

Это было смело, это было вызывающе, это было по-революционному ново и давало неожиданный эффект – актер не играл роль, а ЖИЛ в роли и не существовал в ней, а БЫЛ.

Здесь стоит сказать и о том, что все поставленные нами пьесы носили иные названия и обозначались в афишах – по мотивам. И так было не только во «Фрекен Жюли» с Еленой Ненашевой и Николаем Козаком. Так было и с Вадимом Кешнером в «Лолите» Набокова, так было и с Ириной Чернавиной и с той же Еленой Ненашевой во «Вкусе меда» Делани, так было и с Николаем Шепелевым, и с Валерием Минаевым в «Дуре» Ашара. Так было и в последней нашей работе – в спектакле по пьесе Галина «Sorry» с двумя маститыми и опытными актерами казанской сцены – Ириной Чернавиной и Вадимом Кешнером, которые не убоялись отказаться от всего, чему научились в профессии за долгие годы работы на театре и смело ринулись в эксперимент под названием «Театр 99».

Зритель мгновенно почувствовал свежее дыхание перемен на театре и ринулся в театр на улице Профсоюзной. Частенько мне приходилось слышать: «Ведь мы же хорошо знаем этих актеров, но у вас они другие, совершенно нам незнакомые!». Так свобода, витающая в воздухе перестроечного времени и мой эксперимент в актерском сценическом существовании помогли нам сохранить самое ценное на театре – Актера.

Сегодня пришел другой театр. Театр сценического знака, театр, призывающий к ассоциативному мышлению, театр многообразных сценических средств выразительности, который притушевал достижения театра 20 века в его послевоенный период. На первый план вышел Театр режиссерского мировосприятия. И это здорово. Но единственное, о чем стоит пожалеть, так это то, что во многих нынешних театральных произведениях теряется Человек.

Сидя в зале, я порой ловлю себя на том, что мне интереснее следить за тем, что в сию минуту придумает режиссер, какой выкинет фокус, чем он меня сейчас поразит. (Как интересно и то, до каких пределов может он дойти, уродуя великую классическую драматургию. Куда там нашему новшеству в «Театре «99»!!!) И я перестаю следить за Актером, играющим значительные роли мировой классики. И становится до чертиков обидно, что я пропускаю те или иные нюансы человеческой ЖИЗНИ на сцене и, пропустив что-то, я тем самым пренебрегаю Актером, унижаю Актера... А ведь Актер с его подробным существованием, с его даром перевоплощения, с его незаурядной способностью передать тончайшие нюансы человеческой психики (Армен Джигарханян в «Сократе», Евгений Лебедев в «Мещанах», Станислав Любшин в «Тартюфе», Вадим Кешнер в «Лолите» Набокова, сыгравший незабываемого Хамберта в «Театре «99») – Основа всего Театра в целом. И редко, кому удается совместить Театр, который потрясал меня в прошлом, и Театр, который ныне торжествует на сценических подмостках.

Лев Додин, Юрий Бутусов, Валерий Фокин, Александр Славутский, Фарид Бикчантаев – режиссеры, сформировавшиеся в том двадцатом веке, которые умудряются синтезировать в своем творчестве все новшества нынешних тенденций на театре, не забывая при этом и Его Величества Актера. Наверное, есть и еще, кто не отступил от идеалов своего времени, но я пишу только о тех, кого знаю и люблю. И благодарю их за то, что они чтят уроки прошлых лет».

К сожалению, сохранилось очень мало снимков со спектаклей «Театра «99». Иллюстрирую интервью съемкой спектакля «Вкус меда» Ильи Шалмана. Может, у кого есть «Лолита»?

А теперь то, что написано в книгах «Все просто» (1918) и «Все непросто» (2019) о «Театре «99».

...Двадцать лет прошло со времен «Театра «99»... Десятилетия минули...

И где-то в начале этого года Лена предложила мне пьесу, в которой бы хотела сыграть...

Скажу честно – раскрыв пьесу, я мгновенно понял, что не буду ее ставить. Отложил. И больше к ней не возвращался. Потом долго думал, чего же я так испугался?

Испугался НЕВОЗМОЖНОСТИ ВОЗВРАЩЕНИЯ того, что БЫЛО десятилетия назад...

Не секрет, что режиссер, в принципе, – блуждающая душа, которая ищет другую блуждающую душу, для того, чтобы эта другая блуждающая душа помогла ему своим талантом реализовать все его мысли и чаяния...

И вот, когда эта родственная душа найдется, можно смело говорить – обязательно родится что-то, до сих пор вами не высказанное.

Так было, когда мы взяли в работу «Фрекен Жюли» Стриндберга. Елена – из тех актрис, которая может переработать в своей душе всю тарабарщину, которую частенько несет режиссер, путаясь в своих мыслях и эмоциях. Она может это режиссерское словоблудие выстроить в стройный и лаконичный ряд. Сделать мысль режиссера прозрачной, доходчивой и внятной.

Ее Жюли уходила из жизни непобежденной, ее Жюли оставляла за собой право быть не согнутой, потому что она, уходя, познала чувство, которое богаче всего злата в мире, – любовь.

И я ловил себя на том, что именно из-за этого ненашевского акцента в роли я и смотрю этот спектакль всякий раз, когда он объявлен в афише.

Тогда, в те трудные годы девяностых, Лена совершенно не умела жить, выживать, как выживали все мы. Она не умела экономить, у нее всегда не хватало денег на прожитье.

«Ленкаааа, ведь только что зарплату получили, а у тебя уже ни копейки! Куда ты их дела?», – орал я.

А она, со свойственным только ей юмором, спокойно пережидала всплеск эмоций и, не менее спокойно, взывала к моему разуму: «Ну, как куда? Вот. Помадку купила – губки красить, тушь вот французскую приобрела – чтобы глазки ярче были. Я же актриса, Гена. А актриса – что? Правильно – должна выглядеть!»

Ничего не оставалось, как только развести руками – логика ее была железная. И когда мы взяли в работу «Вкус меда» Делани, я втайне злорадствовал – спектакль выдумывался так, чтобы ни грамма косметики не было на актрисах. Помню, когда сообщил ей об этом, она и полном недоумении, правда, с ненашевским лукавством, спросила: «Совсем ни грамма? А, если чуть-чуть?»

«Ленкааа!!!», – заорал я.

«Уговорил. Только зачем же орать? Я слышу».

Приходила на репетиции, снимала с себя всю косметику. Поначалу делала это без особого рвения, а затем это стало для нее необходимостью. Ее героине было не до макияжа. Она поняла это каким-то своим актерским чутьем...

Истерзанная и измученная одиночеством, Джо Ненашевой была самим естеством, была самой жизнью – не приукрашенная, не замазанная... Ее Джо как бы говорила – я такая, как есть, принимайте меня такой, какая я есть на самом деле, и я не верю, что такая вот я никому не нужна. И когда ей в жизни нашелся такой же Чудик, раненый этой самой жизнью, Джо Ненашевой буквально расцветала душой, душой настолько необъемлющей, что могла вместить в себя чужую боль...

Я ни одного спектакля не пропустил... Я приходил в зал и смотрел как целый час, а столько шел второй акт, на моих глазах душа Джо Ненашевой оживала и становилась способной, не зализывая свои раны, зализать раны другого. И это тоже ее, ненашевское, прочтение роли.

А была еще и Жозефа, и Лолита... И в каждой из этих своих ролей она опрокидывала меня как режиссера. И я невольно отходил в тень. Сознательно совершая этот шаг. Вот говорят, что режиссер должен умереть в актере... Какое тут, к черту, умереть?! Жить хотелось все больше и больше.

– /// –

...Встретились мы как-то случайно на улице и, не проронив ни звука, поняли, что не надо нам пытаться вернуть то, что прошло... Пусть это останется в нашей памяти... Пусть останется в памяти то, что до боли сжимает душу...

Когда кто-то произнесет: «Лена» – в моей вялотекущей нынешней жизни происходит секундный стоп. И я ловлю себя на том, что промелькнула улыбка, видимая и ощутимая только мной одним... Чувствую, что глаза мои из нынешних, равнодушных, становятся теплее. Вполне может быть, что я и на секунду замедляю шаг, старясь сберечь в этот момент то счастливое мгновение, которое называется – прошлое.

Мы с ней много работали – и в Качаловском, и в театре «99». Вспоминается ее красное платье в синем цвете сцены. И в это платье упакована женская фигура, не поддающаяся никаким нормам... Не желающая знать ничего, кроме любви... Не примиряющаяся... Отпускающая... Страдающая... Счастливая...

Женщина в красном платье в синем воздухе сцены. Женщина в красном платье, растворяющаяся в синеве небесной...

Женщина, уходящая в вечность...

– /// –

После ухода из театра актера нам пришлось проститься со Стриндбергом, хотя спектакль пользовался популярностью у зрителя и был на самом пике. Встал вопрос: что дальше? Востребованность нашего начинания у зрителя игнорировать нельзя и необходимо дать пощечину всем, кто радовался уходу актера... и тогда вспомнился журнал «Даугава», где была напечатана пьеса Олби по роману Набокова «Лолита». Начались раздумья – кто играть будет? Где взять актера на роль Хамберта? Лолита есть – Лена, все остальные роли расходятся на тех, кто остался с нами. Нужен был актер, популярный в Казани... Частные театры требуют больших актеров, которых любит зритель. Обратившись к Кешнеру, мы не особо рассчитывали на его добро, но он дал его мгновенно...

И закипела работа.

Роман был популярен у одних и ненавистен другими... благо, что среди собравшихся актеров (Галя Маковская, Ира Чернавина, Коля Шепелев, Фанис Исмагилов) не было неприятия щекотливой темы страсти взрослого мужчины к маленькой девочке... мы как-то сразу договорились, что будем ставить не о преступной связи, а о любви, которой нас награждает боженька… и о тех, кто эту любовь растаскивает на маленькие кусочки... и опошляет ее не презрением, так снисходительной улыбкой...

Мне было очень важно вытащить из всех, кто противостоит Хамберту, все убожество их мышления, и здесь, конечно же, на счастье был с нами Фанис Исмагилов– балетмейстер маленькой театральной ячейки.

– Берем музыку, которая возвышает, а ты строишь на этой музыке танцы, которые ее опошляют...

– Понял, – ответил Фанис.

И построил танцы, которые обозначали премерзейшую пошлятину «нравственности»... их было много и вкупе с иронией «нравственников», которой подвергался наш Хамберт на сцене, маленький зал учебного театра, где мы работали, буквально звенел от восторга, вызванного драматическими актерами, танцующими сложнейшие хореографические па, граничащие с фолом. Не побоюсь сказать: зритель любовался пошлостью и в какой-то мере был в ряду с противниками романа «Лолита»...

Хамберту-Кешнеру было трудно в этой ситуации оправдать своего героя... гробовая тишина зрительного зала на последнем монологе Хамберта (а кто-то шмыгал носом) опрокидывала напрочь все опасения, что нас не поймут...

– /// –

– Не ори на меня, – говорил он, по-кешнеровски сжав губы. – Не ори!

– Так, все... Хватит этого издевательства!

И уходил... недалеко... доходил до гримерки, садился на стул, отвернувшись от зеркала... думал.

Царствовала тишина... та, особая, театральная, когда кажется, что все кончено. В такие минуты, как правило, слышишь шум сердца рядом стоящего... проходило двадцать минут, тридцать минут, сорок...

– Так, все... давайте работать.

Он возвращался и все начиналось заново...

– Стоп! – орал я. – Опять за старое, опять за привычное? Ты пойми, дорогой мой, что таким тебя знает– любит вся Казань... А мне надо, чтобы тебя презирала вся Казань... Потому что это не ты, Кешнер, любимец публики, а всеми презираемый Хамберт... Только через обратное ты сможешь достучаться до людей... Пусть они скажут: да, это чудовище имеет право на жизнь.., хорошего-то что оправдывать? Он хороший, а вот чудовище...

И в конце концов мы с ним добились своего... Он играл Хамберта, Хамберта, с вечно потеющими руками... Он играл человека, отверженного всем миром, Человека, который идет по жизни так, как начертано ему Богом, ни на секунду не позволяющего себе сбиться с этого пути. Праведного, не праведного, но – его пути...

Не каждый актер сможет отказаться от высоких ступеней своего мастерства ради обретения себя другого, доселе не ведомого широкой публике...

А Вадим смог...

И за этот отказ я буду любить его всегда...

Пока дышим.

– /// –

Страсть...

Театр, который мы тогда создали, мгновенно стал популярным и также мгновенно оброс сплетнями. Одна из них, та, что мы собрали у себя сплошных «нетаксекс-ориентированных», помогла одной ныне популярной журналистке закрепиться в крупной по тем временам газете... когда я попросил не вставлять эту ситуацию в печатный вариант моего интервью с ней – она взмолилась – это был ее единственный шанс устроиться на работу... В конце концов, я дал согласие... Журналистка долго не забывала мой героический поступок и помнила наш театр даже тогда, когда прошло уже много лет с его закрытия... Одна строчка из ее материала запала в меня до сих пор: «место, где сейчас пытаются работать другие, – намоленное и вряд ли кому удастся перебить успех театра «99»...

А между тем мои «нетаки» начали встраивать в труднейшую драматургию Стриндберга хореографическое выражение драматургического действия… конечно Лена Ненашева была здесь незаменима… прекрасно владеющая своим телом, своими ногами, драматическая актриса могла спокойно открутить тридцать два фуэте... это вам не баран чихнул. Ни для кого не было секретом, что страсть к балету ей внушил ее муж – балетмейстер, а страсть к театру ею впитана с детства – папа дирижер, мама балерина... а балетные знают, что такое труд... Вот и для нее не было проблем! работать 24 часа в сутки, совершенствуя свои фуэте…

Ее партнер по спектаклю Коля Козак, один из удивительнейших актеров, которые встретились мне на пути, ревниво относился к ее «чокнутости» на балете... она своим адским трудолюбием сбивала мужика, которому, как и каждому из особей, принадлежащих к этому виду рода человеческого, свойственна была некоторая лень. И, сжав зубы, партнер исполнял труднейшие балетные поддержки, которые ему выстраивал балетмейстер, не желая ни на йоту уступить ей. Иногда они, сговорившись меж собой, бойкотировали мои требования, заявляя, что все, больше не могут! Но это случалось крайне редко, мы понимали друг друга и не сердились друг на друга...

Потом хореографические баталии героя и героини перешли в драматические и... постепенно родился спектакль о могучей силе страсти, которая даже в гибели может свидетельствовать о своей победе. Мы говорили о мужском и женском и о вечной между ними войне...

И нам было по фигу, что творится вокруг нас...

– /// –

Частенько читаю про театр: «Слов нет, одни эмоции»...

То ли писать не умеют, то ли смотреть не умеют?

То ли театр перестал взывать к разуму?..

Слов нет...

– Пока вы тут искусством в 90-ые занимались, я с другом пивной бизнес открыл! Знаете, сколько бабок заработал?! Слушай, нам что, социальные проездные больше не полагаются, что ли?!

Слов нет...

– А что, если фильм про вас мы с юмором чуточку сделаем?

– Я только за...

– Ой, как хорошо, а то большинство серьеза требуют.

Слов нет...

Какое уж утро начинается у нас с женой с песни «Забота у нас такая... (муж подхватывает) забота наши простая... (жена продолжает) жила бы страна родная… (вместе) и нету других забот...» (оба вздыхают) мда…

– /// –

Они пришли к нам, совершенно не понимающими, что такое театр, и не имеющими ни малейшего представления об актерской профессии... не все... подавляющее большинство...

Таковы странности платного обучения – плати и учись.

Поначалу буквально волосы вставали дыбом: что делать с ними? как слона научить танцевать аргентинское танго? Отчаяние захлестывало. Хотелось бросить это все и никогда их не вспоминать... к полному отсутствию каких бы то ни было актерских способностей приплюсовывалось и их человеческое непотребство. Лично я не раз восклицал: «Друзья мои, это не колония для несовершеннолетних преступников, это институт культуры и искусства!»

Но время шло...

Приходилось каленым железом прививать им навыки актерской профессии... приходилось каленым железом уничтожать в них непотребство, рожденное, увы, нашим с вами уродливым временем....

Они становились нашими.

Как-то один из них произнес:

– Спасибо вам за то, что делаете из нас людей...

И для меня они так и оставались гадкими лебедями, хоть и научились слышать боль и радость человеческого бытия... конечно, это умение слышать было только в зародыше, но и это приносило радость... прощал я им все недочеты в актерском обучении... главное – похожи на людей...

Пришли на экзамен тетьки и дядьки...

И обосрали все...

Что бы и кто бы вам не говорил – не слушать никого и навязчивых посылать, как можно дальше и желательно матом... сегодня вы выдержали свой главный экзамен, экзамен на человеческую состоятельность. И сегодня, спустя два года после нашей встречи, можно подумать и об актерской профессии...

Посмотрел на них... Сидят, слушают... и глаза у всех человеческие...

Подумалось: любить, что ли, я начинаю их всех?

Для меня было большим открытием, что Гена всерьез занялся литературным творчеством. Я с удовольствием читала его посты в Фейсбуке. А он, оказывается, еще в 2017 году опубликовал некоторые свои миниатюры в литературно-художественном альманахе «Новый континент». Вот как он представляет себя в этой публикации:

«В принципе, если рассказать коротко о себе, то жизнь моя укладывается в четыре слова: родился, выучился, женился, работаю.

Родился в 1948-ом году, в селе Левашово, в семье тракториста и связистки. Родители разошлись почти сразу после моего рождения. Отца я никогда не видел. Так что полностью соответствую слову «безотцовщина». Но это никогда не удручало меня, потому что у меня была Мама. Жить было трудновато на зарплату связистки. Пришлось после окончания 8-ми классов пойти работать на завод, но параллельно обманным путем (мама не знала, что я поступаю в театральное училище) мне удалось стать учащимся на актерском отделении в Казани, вечернем отделении.

В 1968 году я закончил обучение и был принят в труппу прославленного Казанского Большого драматического театра. Это была моя первая удача в жизни – по тем временам быть актером качаловской труппы считалось огромной честью. Наверное, во мне были какие-то дарования, если я с тех самых пор и по сей день состою в актерском штате театра.

За почти пятьдесят лет моей трудной актерской жизни понял одно – я только сейчас начинаю понимать что-то в актерской профессии. Правильно говорят, что на Актера учатся всю жизнь… Вот я и продолжаю учиться на Актера. Жизнь мою почти всю сформировали Женщины. Жена, Ирина, о которой я так и не могу ничего написать. Когда меня спрашивают, почему я не пишу о ней, я отвечаю – не знаю, как описать целую жизнь, у меня не хватает словарного запаса. Потому что вся моя жизнь с ней не укладывается в слова… Но я обязательно напишу».

Свое слово Геннадий Прытков сдержал. В книге «Все непросто» есть такие пронзительные строки, которые хотела бы прочитать о себе любая женщина:

«Никак люди не могут определиться – сколько же континентов на земном шаре? Шесть или семь? А кто-то вообще считает, что их четыре. Я же могу сказать, что жизнь меня одарила новым континентом. Неизвестным никому. Континентом, который всегда будет для кого-то лишним, а для меня – самым важным и основным.

Долго думалось, как же назвать этот новый континент?

Он не подвластен никаким катаклизмам природным, никаким политическим бурям, никаким человеческим распрям. Этот мой новый континент всегда прочен и тверд. Все в этом моем континенте подчинено одному – миру и покою в моей не такой уж большой семье.

Этот новый континент открылся мне еще в XX веке, когда земля уходила из-под ног от всяческих моих бед. И как-то так разом пригласил к себе и вот скоро сорок лет, как выдерживает мои землетрясения, мои цунами...

Думал-думал, как же мне назвать этот Континент. И ничего лучшего не придумал – Ирина».

Цитаты из книг Прыткова получились длинными. С трудом сдержала себя, чтобы не дать больше. Но осталось еще очень много интересного. Смотрите за афишами - во время творческих встреч эти книги можно купить. 

Не могу в завершение не задать вопросы самому Геннадию Прыткову. Сначала я спросила его, ЧТО он будет прежде всего вспоминать из уходящего года. Вот что он ответил:

– Встречу в «Калитке».

Напомню читателям, что это была первая творческая встреча не Прыткова-актера (их было немало), а Прыткова-писателя. Она прошла 22 сентября.

Он потом несколько раз встречался с читателями. И хотя речь шла и о его работе в театре, о ролях и поставленных спектаклях, об учениках, но более всего – о его двух книгах. Хотя актера Прыткова они все-таки увидели – вместе с женой, тоже актрисой Качаловского театра Ириной Чернавиной они читали стихи.

– Я не предполагал, что в Казани так много замечательных людей, тонких, чувствующих. Такие встречи придают твоей жизни смысл.

Второй вопрос был закономерным в канун Нового года:

– Какое у тебя пожелание на 2020-й?

И Геннадий Прытков, для друзей просто Гена, ответил, не задумываясь:

– Выходить на сцену. Мне это очень нравится.

И мы оба сделали вид, что ничего особенно в этих словах нет. Хотя понимаем, что творческое долголетие случается далеко не у всех…

Я поставила в заголовок слова из письма Геннадия Прыткова. Мне они хорошо понятны, поскольку порой хочется сказать то же самое. Ничем не обидел, к счастью нас век нынешний, но всё лучшее в нашей жизни мы связываем с веком прошлым.

 

Читайте в «Казанских историях»:

«Настоящая любовь к ближнему» Геннадия Прыткова

Новая книга Геннадия Прыткова – «Все непросто»

Геннадий Прытков: 50 лет на Качаловской сцене

Юбиляр Геннадий Прытков

Три роли актера Геннадия Прыткова

 

Ирина Чернавина: «Я для вас сыграю роль…»

Ян Арт – москвич, казанец...

«Свобода дает вам все, но вам всегда холодно...»