Писатель Айдар Халим отметил свое 60-летие двумя творческими вечерами. Один проходил в Москве, в доме Асадуллаева, где находится теперь офис координационного совета национально-культурной автономии татар Москвы и Московской области, второй – в Казани.

Немало теплых слов услышал в свой адрес Айдар Халим от коллег, от своих читателей из Татарстана, от представителей крымско-татарской, еврейской, чеченской и других национальных общин Москвы, пришедших поздравить писателя с юбилеем.

Айдар Халим – автор многих книг на русском и татарском языке, как художественных, так и публицистических. Он известен как активный общественный деятель татарского национального движения.

Предлагаем вашему вниманию фрагмент из его книги, изданной в 1991 году в Вильнюсе. Она называется “Книга печали, или Записки аборигена”. 

“Никогда миллионы не будут слушать советов партий, если эти советы не совпадают с тем, чему их учит опыт собственной жизни”, – говорил Ленин. Опыт собственной жизни...

А каков он, опыт любого из народов нашей страны? Опыт, безусловно, большой и поучительный, состоящий из двух объективных историй: дореволюционной и послереволюционной, венцом которого должно было стать формирование новой “социалистической личности».

Но с формированием новой личности ничего не получилось, если не сказать большего: мы ее скорее расформировали и испортили, нежели развили. Вышло так, что мы при прекрасном социализме разложили и пропили дружбу, сконструированную при плохом царе, и, предав вульгарному отрицанию человека “старого мира” как отжившего свой век, так и не смогли выпестовать нового человека, поскольку в процессе “ковки” новых “социалистических” качеств был нарушен принцип историзма в воспитании, предан забвению именно тот многовековой “опыт собственной жизни”, о котором говорил Ленин.

Не став сегодняшними, мы перестали быть вчерашними. Буржуазная демократия, выстраданная революцией 1905 года и февральской революцией 1917 года, вскоре после Октябрьской революции, особенно после смерти Ильича, так и не успев стать социалистической демократией, была подменена троцкистско-сталинским симбиозом демократии казарменногокоммунизма.

Лучшие качества поколения из “старого мира”, сотворенные народами в течение столетий, оказав нам такие необходимые и решающие услуги при совершении революции, в борьбе с голодом и разрухой, при индустриализации, в тяжелейшей борьбе против фашизма, к величайшей нашей беде не были культивированы и развиты нашей идеологией (не обеспеченной прежде всего теорией так называемой социалистической личности) в плане преемственности поколений.

И характер – национальное достояние каждого народа, которому в повседневной жизни позволялось все меньше и меньше использовать “опыт собственной жизни”, подслащенный голым советизмом и обкарнанный разного рода новыми болезнями социальной незащищенности, стал на глазах разрушаться.

Мало того, взор человека – духовного существа, окрыленного материальной и гуманитарной романтикой Октября, очень часто путем диктата, насилия и командирского окрика был направлен более всего лишь на добывание куска хлеба, а не на поддержание в душе вселенского огня единства людей и гармонии. Романтика и инициатива низов постепенно превращались в безгласное согласие перед грубой силой власти аппарата, НКВД и ГУЛАГА.

Человек как бы лишался жизненных, идущих от народа и земли соков, песнетворящих импульсов, назначенных для передачи последующим поколениям. Поколения же, гарантировавшие свои “производственные успехи” уже все более через диктат, через энтузиазм, нагнанный органами и фабзавкомами, значит, без инициативы души, стали переходить из триумфального марша в состояние марша на месте. В кровеносных жилах, соединяющих поколения, образовывался тромб.

В результате у отверженного нами, но прекрасного по своим человеческим качествам поколения дедов из старого мира, в 60-80-х годах нашего столетия вылупилось не совсем прекрасное, а то и вовсе “непонятное” поколение внуков. Идеология била в цель лозунгами и очень часто – на чужом, также непонятном, языке-сленге, которые пролеталимимосознания.

Нравственное совершенствование перешло в галдеж о всепобеждающем характере советского человека. Беспокоиться было не о чем. Ослепленные первыми военно-политическими, геополитическими и хозяйственными успехами, мы забыли о том, что любая революция есть всего лишь новое, еще не испытанное звено в исторической цепи прозрения и прогресса. И что она была совершена не ради лишь сталинского технократического рывка, не ради лишь высокопроизводительной машины, у которой человек является придатком, а в первую очередь – ради самого человека, призванного освободиться от духовного рабства и стать всесторонне развитой личностью.

Эстетический идеал человека во все времена представлял собою гармоничное единство пользы и красоты. Поиск этого единства составлял смысл жизни лучших умов человечества: то, что полезно, должно быть и красиво нравственно, то, что красиво нравственно, должно быть и полезно.

Искали такое двуединство материалисты и идеалисты, монотеисты и дуалисты, светская наука и религия. Впервые в истории эстетической мысли погром над понятием красоты устроил пролеткульт 20-х годов, будучи и осужденным, успел нас кантузить настолько, что жесткое, не допускающее иного мнения пролеткультовское мышление стало определяющим параметром “советского” сознания.

Пролеткульт был, можно сказать, провозвестником сталинского произвола и разлада между пользой и красотой. То, что полезно, – это хорошо. А что хорошо, то прекрасно. Красоты и не надо. Красота – буржуазна. Этика, эстетика, лирика, легкая классическая музыка и т. п. – все они буржуазны. Пушкина за борт. Да здравствует конструктивизм в поэзии и архитектуре!

Рабочие, демьяновские частушки и рабочая поэзия выдавались за вершину поэзии вообще. В архитектуре было разорвано единство прямых линий и лекальных очертаний. То, что прямо, просматриваемо, – значит, полезно и красиво.

На широтах страны юные полувоенизированные армии фэзэушников тиражировали безликие города и рабочие поселки. Вечный спор материализма с идеализмом был превращен в погром воинствующих атеистов над религией и ее святынями.

Миллионам верующих было приказано перестать верить в таинство бога и чувств. Дух пролеткульта, нагоняемый “всепобеждающей силой» аппарата и ГПУ, превращал церкви и мечети в красные уголки, клубы и машинно-тракторные дворы. Ночью над банями взвивался черной тучей дым – это муллы в ожидании ареста сжигали редкие книги и священные писания.

Безгласный рабочий и крестьянин ждали чуда, но чуда не происходило, если не принять за чудо то, что миллионы лучших, умнейших и трудолюбивейших сыновей и дочерей народов гнили в лагерях... Стране нужны были всего лишь одна добрая улыбка и всего лишь сомневающиеся в своих прошлых нравственных диагнозах врачи. Врач был и был один-единственный, который ни в чем не сомневался.

Великий Сталин. Все смотрели на него и ждали доброй улыбки. Такой улыбки так и не дождались, а вот редкий его трибунно-иезуитский смешок оборачивался гомерическим хохотом залпов комендантских взводов в подвалах тюрем и у карьеров лагерей.

… В нравственном аспекте партократическая идея не смогла стать идеей человеческого духа, поскольку в ней не было священного таинства, увлекающего более, чем правда ночных экспроприаторов. Обращение к Ленину, как к богу, было бы кощунством. Но из него диктатурным путем делали бога.

Рады бы принять его за второе пришествие Христа, но людям нужен был такой бог, который бы видел, чувствовал и осязал как их опыт собственной жизни – сам Всевышний. А уверовать в “опыт собственной жизни” воспрещалось. Свобода совести и религии, заявленная еще в ноябре 1917 года Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа, оказалась первой всероссийской пустой декларацией.

Человек оставался как бы между небом и землей, “без царя в голове”. Ему нужна была вера в святое. Во что бы то ни стало. Ради жизни самой. Становясь “безбожным”, он не становился лучше.

«Казанские истории», №6-7, 2002 год