Предлагаем вашему вниманию историю о любимых женщинах Федора Ивановича Шаляпина, нашего великого земляка. Мы нашли ее в Интернете.

«Безумно я люблю Торнаги»

До конца своих дней Иола свято хранила все письма, написанные Шаляпиным. Они прилетали к ней из разных российских и зарубежных городов, куда только заносили великого певца его гастрольные дороги.

Какими дивными словами они начинались: «Радость моя, красавица, дорогая Иолинушка!..» И заботливые вопросы о здоровье, о детях. А дальше – подробные рассказы о том, как выступил на новой сцене, как звучал голос, как приняли коллеги и публика...

Но и они были для нее теми же признаниями в любви – потому что даже издалека, в самых разных гостиницах, с нею первой он делился своими творческими впечатлениями, ждал поддержки в сомнениях, знал, что никто, как она, не обрадуется его триумфальным успехам...

Именно по письмам, задолго до тяжелых объяснений, она почувствовала, как что-то неладное вторгается в их жизнь, разрушает их, казалось, такую проверенную любовь. Постепенно стали уходить пылкие и ласковые слова, и «радость Иолинушка» сменилось более дежурным обращением «дорогая Иолина».

Она не верила, что счастье, ради которого она оставила родину, оказалось таким недолгим.

Приглашение ехать в Россию итальянская балерина Иола Торнаги получила неожиданно. В 1896 году она успешно танцевала в знаменитом Миланском театре. А на зимний сезон уже подписала контракт в Лионе. Но вдруг через актерское агентство Кароцци известный русский меценат Савва Иванович Мамонтов предложил итальянской балетной труппе выгодные выступления в Нижнем Новгороде. Особенно Мамонтов просил приехать 22-летнюю Торнаги.

О ней в Европе восторженно отзывались уже не первый год. Выпускница балетной школы при миланском театре «Ла Скала» Иола Ло-Прести уже в шестнадцать лет стала примой в венецианском театре «Фениче», где выступала как Иола Торнаги – под девичьей фамилии матери.

О своем путешествии в Россию Иола вспоминала часто: северная страна поразила ее своими поистине безграничными просторами, широкими реками и «плавающими мостами», нагруженными множеством людей, телегами, корзинами с курами и всякой снедью, под названием «паром»...

У недостроенного Николаевского театра итальянский балет встречали русские артисты. Среди них заметно выделялся высоченный худой мужчина со светлыми волосами и серо-зелеными глазами – как выяснилось, молодой бас, тоже приглашенный Мамонтовым на летний сезон.

Он сразу представился: «Федор Шаляпин». Но иностранцам трудно было произносить его фамилию, и они стали называть его «Иль бассо» – по голосу.

Шаляпину тогда было 23 года. Он только-только перешел в частную оперу Мамонтова, а до того два года пел в Мариинском, разъезжал по России с малороссийской труппой, был хористом в уфимской труппе Семенова-Самарского, а прежде работал учеником сапожника, токаря, писцом, грузчиком.

Все это он пытался «рассказать» на языке смешных жестов и мимики Иоле и ее подруге Антоньетте, которые Шаляпину сразу приглянулись. Он тут же предложил устроить их на частной квартире, пообещав хорошую хозяйку и собственную заботу. Однако итальянки предпочли остаться в гостинице. Не только из осторожности – совсем не просто было бы общаться с добровольным покровителем жестами.

Зато с великолепным знатоком театрального искусства Саввой Мамонтовым, который сам был режиссером постановок в своем театре, всем разговаривать было легко, потому что он свободно говорил и по-французски, и по-итальянски.

К открытию сезона Мамонтов готовил оперу Михаила Глинки «Жизнь за царя», где итальянские танцовщики должны были исполнять краковяк и мазурку. И тут случился скандал. Оказалось, что приехавший с труппой итальянский балетмейстер Цампелли поставил танцы в неверных темпах. В результате на генеральной репетиции танцовщики разошлись с оркестром и вынужденно остановились.

Сидевший в зале Шаляпин расхохотался во весь свой могучий голос. Все участники балета и без того были изрядно смущены, поэтому одна из балерин не стерпела такой реакции от коллеги и крикнула грубияну:

– Кретино!

– Кто кретино? – опешил великан.

– Voi (Вы), – подтвердила девушка.

И Шаляпин виновато замолчал.

Ситуация была – хоть уезжай, но Иола Торнаги на правах примы попросила дать им русского балетмейстера, и на открытии сезона итальянцы выступили с большим успехом. После чего Иола заболела.

Узнав об этом, Шаляпин немедленно прислал к больной врача. А через несколько дней через Антоньетту, которую называл Тонечкой, попросил разрешения навестить Иолу. Явился с узелком, в котором оказалась кастрюля с курицей в бульоне. Неизвестно, что больше помогло Иоле быстрее выздороветь – целительный бульон или трогательная забота Шаляпина, чье неожиданное «лекарство» осваивающие русский язык смешливые итальянки тут же окрестили «кретинской курицей».  

Первая совместная фотография Федора Шаляпина и Иолы Торнаги. Нижний Новгород, 1896 год

Подруги вскоре все же переехали на квартиру по соседству с Шаляпиным и очень с ним подружились. Иола вспоминала, как «Иль бассо» рассказывал им, едва понимающим по-русски, про местные обычаи и про свое нищее деревенское детство. Федор Иванович и теперь жил совсем небогато. В небольшой корзине, обшитой клеенкой, помещалось все его имущество: смена белья, единственный парадный костюм с гофрированной сорочкой, две подаренные друзьями картины и – предмет особой гордости – выигранный в лотерею самовар.

То, что итальянки с превеликим трудом понимали по-русски, Шаляпина не смущало. Лишь завидев Иолу с подругой, тут же подлетал к ним и, громко смеясь и жестикулируя, старался завести беседу. Иола вспоминала, что от такой назойливости подруги, едва завидев своего поклонника, стали прятаться куда попало.

Отношение Иолы к напористому «Иль бассо» в корне изменилось, когда она увидела его на сцене в лохмотьях Мельника в «Русалке» – безумным стариком с всклокоченными волосами и бородой. Поразило, как он спел свою сложную партию, как правдиво перевоплотился в психологически и по возрасту трудную роль... С тех пор Иола стала пристально приглядываться на репетициях к светловолосому великану, понимая, сколь ярок талант этого начинающего артиста даже на фоне прекрасной труппы Мамонтова.

Пришла она и на репетицию «Евгения Онегина». Подсевший к ней Савва Иванович Мамонтов рассказал Иоле о Пушкине и Чайковском, а когда в картине петербургского бала на сцену вышел Шаляпин в гриме генерала Гремина. шепнул:

– Посмотрите на этого мальчика – он сам не знает, кто он!

Шаляпин, как было положено в мизансцене, прогуливаясь под руку с Онегиным, запел знаменитую арию «Любви все возрасты покорны»... И вдруг все присутствовавшие на репетиции почему-то стали смеяться и дружно посмотрели в ее сторону. А Савва Иванович наклонился к ней и сказал:

– Поздравляю вас. Иолочка! Ведь Феденька только что объяснился вам в любви!

Много-много позже Иола смогла в полной мере оценить смелую и озорную выходку «Феденьки», который, оказывается, украсил известную арию выразительной отсебятиной:

Онегин, я клянусь на шпаге:

Безумно я люблю Торнаги!..

Когда сезон закончился, итальянская труппа разъехалась. Вернулась в Италию Антоньетта, которая с тех пор всегда подписывала письма подруге «твоя Тонечка». А Иола медлила: очень понравились ей русские люди и очень не хотелось расставаться с Шаляпиным.

Тактичный Мамонтов предложил ей остаться еще на один сезон – уже в московском Солодниковском театре, и она приняла его предложение, без сожаления расторгнув уже подписанный французский контракт. Как и можно было предположить, в действиях Саввы Ивановича вскоре обнаружилось потайное дно: в свой московский театр он хотел привлечь и Шаляпина, который пока работал в Петербурге, и послать за ним решил Иолу:

– Только вы одна можете его привезти! – признался он.

И Иола поехала в Питер. Как же удивился Шаляпин, когда в квартире, которую он нанимал в Петербурге, вдруг появилась хрупкая, смущенная Иола. Тем более потрясло, как она, с трудом объяснявшаяся по-русски, смогла найти в незнакомом городе нужный адрес, хотя в квартиру вошла почему-то с черной лестницы – прямиком на кухню, чем здорово напугала пожилую кухарку.

Иола кое-как объяснила изумленному «Иль бассо», что, по мнению Мамонтова, в Мариинском театре ему не дадут раскрыть его талант во всей полноте и размахе и что все неустойки Савва Иванович берет на себя. Иола вспоминала, что Шаляпин, услышав это, задумался и спросил:

– А вы, Иолочка, уезжаете?

– Нет, я остаюсь на зимний сезон, – ответила она.

Тогда она не знала, что именно это обстоятельство и стало решающим для Шаляпина. Через два дня Федор Иванович уже был в Москве и буквально на неделе пел на сцене Частной оперы Сусанина. Это было его первое выступление и первый огромный успех в Москве, на сцене Мамонтовской оперы, где позднее были созданы все его лучшие роли.

Здесь же еще два сезона танцевала Иола Торнаги: солировала в оперных спектаклях, сыграла Сванильду в «Коппелии», сама ставила балеты...

А потом все изменилось. И не то чтобы неожиданно, зато разом и бесповоротно. Лето 1898 года тесно сдружившиеся «мамонтовцы» проводили вместе в деревне Путятино, в имении, принадлежавшем сорокалетней певице Частной оперы Мамонтова Татьяне Любатович. Там в маленькой сельской церкви и обвенчались Федор Шаляпин и Иола Торнаги.

Художник Константин Коровин вспоминал:

«Однажды Шаляпин заехал ко мне и попросил поехать с ним к Любатович: «Поедем. Возьми ружье; ты ведь охотник. Там дичи, наверное, много. Глушь, место замечательное. Ты знаешь, ведь я женюсь. – Как женишься? На ком? – удивился я. – На Иоле Торнаги. Ну, балерину у нас знаешь? Она, брат, баба хорошая, серьезная. Ты шафером будешь. Там поблизости в деревне я венчаюсь. Должно быть, Труффи приедет, Малинин, Рахманинов. Мамонтов. А как ты думаешь, можно мне в деревне в поддевке венчаться? Я терпеть не могу эти сюртуки, пиджаки разные, потом шляпы. Картуз лучше. Козырек – он солнце загораживает, и ветром не уносит».

На венчание Шаляпин опоздал. Приехал к церкви на подводе вместе с Коровиным, одетый в поддевку, на голове – белый чесучовый картуз. Константин Коровин вспоминал:

«Я держал большой металлический венец, очень тяжелый. Рука скоро устала, и я тихо спросил Шаляпина: – Ничего, если я прямо на тебя корону надену? – Вали, – ответил он. Венец был велик и опустился Шаляпину прямо на уши...»

В метрической книге церкви села Гагино была сделана следующая запись: «Июля 27-го 1898 года. Жених: Вятской Губернии и уезда Вожальской волости деревни Сырцевой крестьянин Феодор Иоаннов Шаляпин, православного вероисповедания, первым браком. Лет 25. Невеста: Италианская подданная Иола Игнатиева Ло-Прести, католического вероисповедания, первым браком. Лет 25». В графе «Поручители по женихе» значилось: коммерции Советник Савва Иоаннов Мамонтов и сын титулярного советника Валентин Николаевич Сабанин. За невесту поручались статский советник Симон Николаев Крутликов и художник Константин Алексиев Коровин.

«После свадьбы мы устроили смешной, какой-то турецкий пир на коврах, – писал в воспоминаниях Шаляпин, – и озорничали, как малые ребята. Не было ничего, что считается обязательным на свадьбах: ни богато украшенного стола с разнообразными яствами, ни красноречивых тостов, но было много полевых цветов и немало вина...

Поутру, часов в шесть, у окна раздался адский шум – толпа друзей с Мамонтовым во главе исполняли концерт на печных вьюшках, железных заслонках, на ведрах и каких-то поразительных свистульках. – Какого черта вы дрыхнете? – кричал Мамонтов. – В деревню приезжают не для того, чтобы спать! Вставайте, идем в лес за грибами.

И снова колотили в заслонки, свистели, орали. А дирижировал этим кавардаком Рахманинов, шафер невесты во время вчерашнего венчания».

Через год Иола, которую теперь почтительно называли Иолой Игнатьевной, родила первенца – сына Игоря. И навсегда покинула сцену – чтобы полностью посвятить себя их с Федором счастливой семье. Маленький Игорь поражал окружающих совершенно удивительными талантами. Кроткий, ласковый мальчик рос необыкновенно разумным, наблюдательным, с абсолютным слухом и замечательными артистическими задатками. По воспоминаниям матери, очень смешно изображал он сгорбленного старика или фанфаронистого петуха, показывал, «как поет папа» или представлялся гостям по фамилии: «Шаляпин!»

«Удивительный мальчишка, и я его просто боготворю, – признавался Федор Иванович. – Игрушка моя – это мое наслаждение!.. Я положительно чувствую себя счастливым, что имею такого сына!..»

Тем сильнее и несправедливее был жестокий удар. Игорю было всего четыре с половиной года, когда он внезапно умер от аппендицита. Это случилось в 1903 году. Горе отца было столь велико, что он пытался застрелиться.

«Помню, как в саду, около большой клумбы, на скамье, в безмолвном горе сидят мои родители, такие необычные для меня, – вспоминала внезапно вдруг ставшая теперь старшей дочь Ирина Федоровна Шаляпина. – Мне непонятно, что произошло, я не знаю о смерти брата, но чувствую, что должна приласкаться к ним. Я рву цветы на клумбе и складываю их на скамейке, рядом с родителями. Плачет мать, а отец гладит меня рукой по голове...»

Как ни любил Федор Иванович свою Иринушку, названную в честь старшей дочери Рахманинова, как ни радовался рождению второй дочери Лидии, хоть немного приглушить боль утраты смог лишь сын Борис, появившийся на свет в 1904 году. Мальчику дали имя в честь коронной роли отца. А еще через год в семье появились сразу двое малышей – двойняшки Федор и Татьяна. Художник Валентин Серов закончил писать портрет их матери точно накануне родов...

Это были прекрасные годы. Умея быть строгим, подчас гневливый, Федор Иванович старался дать семье, детям все, чего самому недоставало в детстве: родительскую ласку, нежность, материальный достаток, хорошее образование, высокое искусство...

Всего четыре года было Ирине, когда ее первый раз повели в императорский Большой театр на «Онегина». Девочка не сразу узнала отца в бравом генерале Гремине, но лишь он запел, радостно закричала на весь зал: «Папа!».

Сконфуженная Иола Игнатьевна уводила из ложи недоумевающую дочку: «Голос папин, а лицо чужое!»

Семья росла и требовала все новых расходов и все более просторного жилья. Шаляпины переезжали в новые квартиры, пока, наконец, не купили и не приспособили под свои потребности особняк в Москве на Новинском бульваре.

Шаляпин не жалел себя в работе, не отказываясь ни от каких концертов и гастролей, стараясь, чтобы семья ни в чем не нуждалась. Отовсюду писал нежные письма: «Ты не можешь себе представить, дорогая Иолинка, как я скучаю, не знаю почему, но ничего меня не интересует, и я жду с восторгом дня, когда смогу увидеть тебя и целовать без конца...»

После революции 1905 года Федор Шаляпин настаивал, чтобы Иола с детьми подольше оставалась за границей. Из России он писал ей: «До сих пор не случилось ничего ни хорошего, ни плохого. Кажется, что все спят или, может быть, устали от этой дурацкой, несносной политики. На улицах, как и раньше, городовые стоят с ружьями с примкнутыми штыками...»

Оставив ради любимого Феди и семьи родину и балетную сцену, Иола чувствовала себя вполне счастливой. У нее много детей, любящий и заботливый муж, к тому же еще замечательно талантливый и знаменитый, – разве все это не стоило ее жертв? Вот только когда Федор Иванович уезжал надолго, приходилось порой отгонять тревожные мысли. Ведь вокруг него столько красивых актрис...

Но беда пришла совсем не с той стороны.

Семья в Москве и семья в Петербурге

Мария Валентиновна Петцольд к театральным никакого отношения не имела. Шаляпин познакомился с ней в Москве. Где именно они встретились, говорили разное. Кто-то утверждал, будто с дочерью генерала Элухена Шаляпин познакомился на скачках на Московском ипподроме, другие уверяют, что в доме ее родной сестры Терезы, тоже писаной красавицы.

Ходили слухи, будто муж Терезы, Константин Ушков, владелец торговой фирмы, в буквальном смысле выкупил красавицу, в которую влюбился с первого взгляда, у ее первого мужа. Однако и этот брак не стал радостным.

Не лучше сложилась судьба Марии, которую в восемнадцать лет выдали за сына владельца знаменитых в России пивных заводов Эдуарда Петцольда. Через два года она осталась вдовой с двумя маленькими детьми – Стеллой и Эдуардом. Жила в Петербурге. В Москву приехала к сестре погостить и оправиться от постигшего удара. Тогда и познакомилась с Шаляпиным...

Это было, когда младшим Шаляпиным не исполнилось еще и года – в 1906-м.

О том, что у Федора вторая семья. Иола Игнатьевна узнала еще до объяснения с мужем (по данным биографов - в 1919 году - Ред.): добрые люди доложили... Бедная женщина страдала не столько от уязвленного самолюбия, сколько от страха разрушить счастливый мир их с Федором любимых детей. После мучительного разговора с Федором решили детей как можно дольше в происшедшее не посвящать: они привыкли к тому, что отец часто и подолгу бывал в разъездах. Тем более что, фактически заведя новую семью, он не собирался бросать первую, где подрастали три дочери и два сына.

А когда четыре года спустя пришлось все-таки с детьми объясниться. Иола Игнатьевна и здесь повела себя с удивительной мудростью и достоинством: ни в чем не упрекнула мужа. Она ведь всегда была рядом с детьми, а авторитет постоянно отсутствующего отца нуждался в оправдании и поддержке. К тому же у него в петербургской семье тоже скоро стало пятеро детей: к дочери и сыну Марии Валентиновны прибавились три их общие с Федором Ивановичем дочери: Марфа, Марина и Дасия.

Шаляпин разрывался между Москвой и Петербургом. Однако и в своем московском доме он по-прежнему был хозяином, отцом и материальной и духовной опорой семьи. Такие добровольные обязательства требовали много сил и денег. Приходилось работать все больше и больше, при этом не теряя должного «шаляпинского» уровня выступлений.

Сам он говорил, что для него существует одна большая семья, разделенная на две части. К сожалению, совсем не так представала ситуация в глазах обеих женщин. Ведь положение Марии Валентиновны было еще более двусмысленным, чем Иолы Игнатьевны: только в конце 1920-х годов они с Федором Ивановичем смогли узаконить свои отношения, а главное, Шаляпин сразу поставил ей условие: первая семья ему всегда будет так же дорога, как прежде.

Он не только постоянно и подолгу бывал в Москве в периоды театральных сезонов, но и лето старался проводить с детьми. Он внимательно следил, как рисует Борис, как танцуют и играют драматические отрывки девочки. Он по-прежнему оставался их главным помощником, советчиком, учителем.

Старшая дочь Ирина вспоминала, как в особняке на Новинском бульваре к Новому году готовили благотворительную постановку детской оперы «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» композитора Миттельштетта. Маленькие артисты радостно примеряли красочные самодельные костюмы скоморохов. Месяца, Солнца, злой Царицы, доброй Царевны и печального Королевича Елисея...

Отец не уставал давать дельные советы по вокалу и гриму, а мама была и главный режиссер, и балетмейстер, и педагог по сценическому движению, и художник, и костюмер, и концертмейстер... Все возбуждены и счастливы – еще бы, в эти новогодние праздники они все были вместе, как в недавние времена.

Ирина с удовольствием отмечала, как, забыв обо всем, радостно смотрела на отца мама, пока шло представление. Не только дети – все, кто знал Иолу Игнатьевну, говорили о ней как о человеке тактичном, добром, редкого обаяния и душевной щедрости. Свой нереализованный артистический талант она отдала детям, сохранив в доме уют и атмосферу уважения к отцу.

Федор Шаляпин и Мария Петцольд

Не столь единодушны мнения о Марии Валентиновне. Когда Герберт Уэллс побывал в революционной России, он посетил в Петрограде семью Шаляпина. Больше всего поразило писателя, что Мария Валентиновна расспрашивала его, что носят женщины в Лондоне, – «а то мы здесь совсем отстали от европейской моды»...

А в Москве всех поразило известие, что Иола Игнатьевна устроила в своем доме на Новинском лазарет и вместе с детьми ухаживала за ранеными..

В 1922 году Шаляпин со своей новой семьей уехал из России. Но предварительно позаботился о том, чтобы оставшаяся в Москве Иола с детьми из-за его эмиграции не пострадала.

«Если из первой моей поездки за границу я вернулся в Петербург с некоторой надеждой как-нибудь вырваться на волю, – писал Шаляпин в мемуарах, – то из второй я вернулся домой с твердым намерением осуществить эту мечту. Я убедился, что за границей я могу жить более спокойно, более независимо, не отдавая никому ни в чем никаких отчетов, не спрашивая, как ученик приготовительного класса, можно ли выйти или нельзя...

Жить за границей одному без любимой семьи, мне не мыслилось, а выезд со всей семьей был, конечно, сложнее – разрешат ли. И вот тут – каюсь – я решил покривить душою. Я стал развивать мысль что мои выступления за границей приносят советской власти пользу, делают ей большую рекламу. «Вот, дескать, какие в Советах живут и процветают артисты! Я этого, конечно, не думал. Всем же понятно, что если я неплохо пою и неплохо играю, то в этом председатель Совнаркома ни душой ни телом не виноват, что таким уж меня задолго до большевизма создал Господь Бог. Я это просто бухнул в мой профит.

К моей мысли отнеслись, однако, серьезно и весьма благое склонно. Скоро в моем кармане лежало заветное разрешение мне выехать за границу с моей семьей... Однако в Москве оставалась моя дочь, которая замужем, моя первая жена и мои сыновья. Я не хотел подвергать их каким-нибудь неприятностям в Москве и поэтому обратился к Дзержинскому с просьбой не делать поспешных заключений из каких бы то ни было сообщений обо мне иностранной печати. Может ведь найтись предприимчивый репортер, который напечатает сенсационное со мною интервью, а оно мне и не снилось. Дзержинский меня внимательно выслушал и сказал: Хорошо».

Из-за границы он продолжал писать Иоле, чувствуя необходимость, как прежде, делиться творческими переживаниями с близким понимающим другом. И даже когда после официального развода в 1923 году (по другим источникам- в 1927 году - Ред.) свои письма он вдруг стал посылать не ей, а дочери, «любимой Арише», – по всей вероятности, этого потребовала отныне законная его супруга, – Иола Игнатьевна понимала, что эти обстоятельные и теплые письма адресованы в том числе и ей.

«Федька работает в кино, – писал Шаляпин оставшимся в Москве детям и Иоле. – Боря пишет красками натуру и работает, учится всерьез. Надеюсь, что будет художник. Лида живет по-прежнему. Марфа ждет дитё. Маринка сходит с ума по балету и по Бенвенутг Челлини...»

«Наверное, когда придет это письмо, мать будет уже в Москве, – писал он Ирине 3 января 1923 года из Америки. – Насчет Татьяны ты ей скажи. Я не понимаю, почему все мои дети должны учиться драматическому искусству. Почему? Ведь на сцену нужно идти людям с талантом, а не просто так себе. А по-моему, всех вас надо было обучать домашнему хозяйству и, в особенности, искусству быть хорошей женой и доброй матерью».

«Лежу сейчас то в кровати, то в кресле, писал Шаляпин 6 декабря 1937 года из Парижа, читаю книжки и вспоминаю прошлое: театры, города, лишения и успехи. Да! Вот-вот уж пятьдесят лет (шутка ли?), как пел и играл. В одних казенных театрах прослужил 28 лет. И сколько ролей сыграл! И кажется, недурно. Вот тебе и вятский мужичонко.

Страшно злюсь: Как это я, я! И вдруг... сердце захворало. Удивительно! П... да! Законов природы не прейдеши!»

Это письмо Шаляпин написал за 4 месяца до смерти. В Париже до последнего вздоха с ним была рядом не сумевшая принять изменившуюся родину россиянка, а в Москве осталась любимая им иностранка, покинувшая ради своего «высоченного Иль Бассо» солнечную Италию.  

Иола прожила в России 64 года и лишь во времена хрущевской оттепели, в 1960 году, вернулась на родину, где в 1964 году скончалась после продолжительной болезни в возрасте 90 лет.

Из Москвы Иола Игнатьевна взяла с собой только альбомы с фотографиями ее любимого «Иль бассо».