Автор воспоминаний о Казанской консерватории – ее выпускник Георгий Кантор многие годы работавший здесь на кафедре истории музыки, известный музыковед, летописец музыкальной жизни Казани.

С первого курса учебы в Казанской консерватории я стал работать, сказал себе, что не буду брать у родителей деньги. К тому же я получал стипендию, а со второго семестра – повышенную.

Очень короткое время я работал в ресторане «Татарстан», на углу улицы Баумана, подменял там какого-то пианиста, фамилию которого забыл. Там играл квартет, я быстро понял, что в ресторане, где постоянно после игры приглашали к столу, можно легко спиться.

Вскоре ушел в кинотеатр «Звезда» в Кировском районе. Тогда это был маленький захудалый кинотеатрик, деревянный. Играло там трио: пианист (я), ударник Петя Павлов и саксофонист (фамилию забыл). Играли по слуху популярную музыку 30-50-х годов, нот не было, разные песни, танго, фокстроты.

Начинали в фойе, там же был буфет и стояла большая круглая железная печь. Играли мы три сеанса по полчаса: 17:30, 19:30, 21:30. Это было замечательно, я смотрел все фильмы, особенно запомнился отличный американский фильм «Тарзан» с Тони Вайсмюллером в главной роли. Для меня это была замечательная работа, я приходил часа за полтора, спокойно занимался на пианино. Водил бесплатно в кино знакомых девушек и друзей, хотя это было далеко от центра.

После последней игры в десять вечера возвращались на трамвае №1 по Кировской дамбе, зимой было очень холодно, трамваи тогда не отапливались. Но платили очень хорошо, помню, я получал 800 рублей, это были немалые деньги.

На эстраду, где мы сидели, лезли подвыпившие мужики, инвалиды в старых шинелях, орали: «Шаланды», «Темную ночь», «Дружбу», «В парке Чаир», мы все это с ходу играли. Петя Павлов часто выпивал, стучал невпопад.

Через год в «Звезде» случился пожар от печки, пианино сгорело, нас уволили. Потом на этом месте был выстроен хороший кинотеатр «Звезда», здание стоит до сих пор, что там – не знаю.

После концертов симфонической музыки обычно собирались в кабинете Назиба Жиганова. Георгий Кантор - второй справа. Фото Владимира Зотова

С 1952 года я работал концертмейстером самодеятельности в Государственном банке на улице Баумана, аккомпанировал танцевальным коллективам. Руководил всей танцевальной сферой (было несколько танцевальных групп) известный хореограф Гай Тагиров. Репетиции происходили прямо в операционном зале, было очень просторно и красиво.

В эти годы сильное впечатление на меня (я думаю, на многих) произвели «шанхайцы». Это все были музыканты оркестра Олега Лундстрема, репатриировавшиеся в конце 1947 года из Шанхая и обосновавшиеся в Казани. О них немало написано. Тем не менее, позволю себе вспомнить о тех, кто тогда учился в консерватории.

Это был Олег Лундстрем (учился по композиции у А.С. Лемана и проходил дирижирование у профессора И.Э. Шермана). Олег был красивый мужчина, мечта многих женщин, было ему лет 35 тогда. С тонкими усиками, одетый в элегантное буклированное пальто с узеньким пояском (такого ни у кого не было), он был всегда открыт к разговору, сдержанно учтив.

Я помню, на первом или втором курсе, написал рецензию на первое исполнение его симфонии, которую сыграл студенческий оркестр. Дирижировал сам автор. Симфония была одночастная.

Ко мне подошла редактор нашей студенческой газеты Чулпан Бахтиярова (она, по-моему, была уже на 5 курсе), впоследствии проректор Казанской консерватории по науке, и настоятельно просила отрецензировать этот концерт. Я написал, в рецензии употребил какое-то выражение вроде «Я апологет Олега Лундстрема». Он прочитал, подошел потом ко мне, пожал руку, сказал несколько любезных слов про мои критические наблюдения и сказал: «Ну, теперь у меня уже есть апологеты».

Лет через 30, во время очередной встречи, он, подарив мне буклет о своем оркестре, напомнил мне об этом «апологетизме».

В этой же рецензии был мой отрицательный отзыв на игру Жоры Барановича – трубача, тоже «шанхайца». Жора был красавец-блондин, силач-атлет с голубыми глазами, настоящий арийский тип, жуткий бабник и покоритель сердец. Было ему года 32-33.

Я стоял возле газеты и наблюдал, как ее читали разные студенты и преподаватели. Прочитал Жора. Оглянулся, подошел ко мне и тихим голосом сказал: «Теперь будем бить».

Разумеется, никакого конфликта не было, а с Жорой мы очень хорошо дружили.

Когда Георгий Кантор учился в Казанской консерватории, она была в этом здании на улице Пушкина. Сейчас здесь фортепианный факультет

На музыковедческом отделении курсом старше меня учился младший брат Олега Лундстрема – Игорь, он был годом моложе Олега (1917 года рождения). В оркестре Лундстрема он играл на саксофоне-альте. Женился он на молодой преподавательнице кафедры общего фортепьяно Муфиде Губайдуллиной. Игорь после окончания КГК немного преподавал в консерватории, кажется, гармонию, а в конце 60-х вся семья перебралась в Москву.

Из «шанхайцев» хорошо запомнились Алексей Котяков, учившийся на дирижерско-хоровом факультете. Это был прекрасный музыкант (в оркестре играл на трубе), внешность его была необычна, корейский тип лица, прекрасная осанка и изумительно красивая манера разговора старого русского аристократа.

Разносторонним музыкантом, аранжировщиком, писателем показал себя саксофонист и альтист Владимир Серебряков, ставший потом концертмейстером альтов в Государственном симфоническом оркестре Татарстана.

Учились еще тромбонист Григорий Осколков, контрабасист Александр Гравис, ударник Залман Хазанкин, трубач Игорь Горбунцов. Почти все они были двумя-тремя курсами старше меня; я, как окончивший два курса педагогического института посещал с ними общественные дисциплины – философию, политэкономию.

Меня тогда поразило их серьезное отношение к этим наукам, их ответы на семинарах на десять голов превышали наш детский лепет по поводу таких проблем, как экономика, финансы, роль личности в общественной жизни.

Помню, профессор-философ из университета Мансур Абдрахманов затеял семинар на тему «Музыкант и его роль в обществе». По-моему, он сам был не рад, что затеял это. В выступлениях «шанхайцев», прошедших суровую школу выживания в рыночном китайском мире, мы услышали такие акценты (очень осторожно), такую расстановку жизненных приоритетов, что о многом задумались.

Надо сказать, что отношение к «шанхайцам» в консерватории было неоднозначным. Ректор Жиганов относился к ним хорошо как к отличным музыкантам, партийное же начальство, вся эта «идеологическая верхушка» – с большим недоверием, как «выходцам из буржуазного мира» (все они родились и прожили 20-30 лет за границей). Но, как вспоминал Владимир Серебряков, «хорошая «тамошняя» закалка, привычка все делать добросовестно, старательно, с высоким качеством и соблюдением четкой дисциплины» сыграли свою положительную роль. Уже в концу первого курса наша «шанхайская» группа по качеству учебы прочно завоевала отличную репутацию и авторитет».

Абдрахманов, как умнейший человек, разумеется, не дал партийным руководителям КГК (у нас, по-моему, секретарем партбюро была некая Ванечкина) повода вмешаться в их «враждебные» взгляды, но студенты все понимали. Нас, молодых ребят, в большинстве выходцев из российской провинции, поражало умение «шанхайцев» одеваться, у них были какие-то особенно красивые костюмы. А как у них стояли воротнички рубашек (мы тогда не знали о китайском рисовом крахмале, которым эти воротнички были пропитаны!..

С «шанхайцами» связан еще немаловажный эпизод в моей жизни. Ко мне подошел Игорь Лундстрем и сказал: «Ты ведь неплохо импровизируешь, умеешь играть танцевальную музыку, разные танго, фокстроты? Надо занять паузы на танцевальных вечерах в Доме офицеров (нынешняя Ратуша). Будешь играть с Колей Бажовым» (композитор, хорошо играл на аккордеоне).

Суть была в следующем. По субботам или воскресеньям с 7 часов вечера там были вечера танцев в большом фойе за колонным залом, приходили обычно офицеры, туда стремились многие красивые девушки. Играл там обычно квинтет или секстет (осколок биг-бэнда Лундстема): Олег Лундстрем или Юрий Модин (фортепьяно), Игорь Лундстрем, Анатолий Голов (саксофоны), Иннокентий Горбунцов, Алексей Котиков (труба), Александр Гравис (контрабас) и Зяма Хазанкин (ударные).

Играли они джазовые американские стандарты, – боже, как они играли!.. Я знаю, большинство ребят приходило не столько потанцевать, сколько слушать (об этом много вспоминал Василий Аксенов, бывший тогда студентом и посещавший эти вечера). Посетив в 1994 году родной город, знаменитый писатель выразился так: «Приезд в Казань «шанхайцев» как бы перекинул мостик через железный занавес, по которому хлынул поток свежего воздуха».

Начинали обычно с вальса «Осенний сон» Джойса, но потом переходили на американские джазовые стандарты. Это был Moonlight Serenage, нечто трудно передаваемое словами, музыка томно-сладкая, с пряными гармониями как Moonlight Serenage, с чудесными solo Игоря, перемежаемая чудесным драйвом (drive) «Чаттануги» или Гершвиновской Lady Be Good.

Танцевальный «сеанс» был минут 40. Музыканты отдыхали 20 минут, народ шел в буфет, а мы с Колей в малом фойе справа от главного входа в зал «шпарили» свои танцульки, вроде «Андрюши», «Темной ночи», разные краковяки или польки. Просто срам после «их» музыки. Но платили прилично – каждому по 25 рублей за вечер.

Где-то к концу второго курса я стал работать у вокалистов в классе, который назывался как-то вроде «Сценическое движение». Вела его очень образованная дама с редким именем Иллирия Александровна Вейс. Суть была в том, что студенты разыгрывали под музыку (импровизировали) какие-то сцены: любовные, драматические, юмористические.

Педагог заранее задавала мне музыку, выбирая из того, что я умел сыграть или популярные песни, танцы. Были фрагменты бетховенских сонат (вторая часть «Патетической»), такие пьесы как «К Элизе», но чаще – шопеновские прелюдии, как быстрые, так и очень медленные. На курс ходили тенор Камиль Басыров, басы Саша Харламов, Михаил Пантюшин, баритоны Соломон Соловьев, Гриша Гулянов, из женщин – Мила Муртазина, Роза Сабирова.

Помню было задание: фашистский офицер (Пантюшин) допрашивает и бросает в камеру пойманных партизан (Басыров, Соловьев). Я долго не мог подобрать музыку, т.к. был просто потрясен, как Пантюшин швыряет бедных партизан на пол – они разыгрались «по-настоящему». Наконец, я специально выучил фрагмент рахманиновской прелюдии е-moll, и на зачете ребята превосходно эту сцену разыграли (правда, Миша Пантюшин, с которым мы потом долгие годы дружили, так схватил «за грудки» и бросил Соловьева, что повредил ему плечо.

В 50-е годы одной из самых ярких фигур в казанской консерватории был профессор Григорий Михайловаич Коган (1901-1979), который, помимо специального фортепьянного класса, вел историю и теорию фортепьянного искусства, а также читал спецкурс типа «Введение в музыкознание» или «Методология научной работы». Он приезжал из Москвы, но жил подолгу в Казани. Это был человек громадных познаний, исключительной эрудиции, великолепный пианист, музыковед, вообще, искусствовед в широком смысле этого слова, лектор, автор многих книг и исследований, которые актуальны до сих пор. Небольшого роста, очень элегантный, всегда в костюме серого цвета (может, это был один и тот же?), поблескивая пенсне (мне тогда казалось, что уже никто и не носит пенсне), он завораживал своей речью.

У него было ассоциативное мышление, говоря о самом сложном, он этим методом умел сделать понятным самые сложные явления в искусстве, философии. Читал он лекции в консерваторском небольшом зале, обычно стоял у рояля, на рояле были разложены маленькие листочки с различными цитатами, памятками.

Всегда подсаживался к роялю и иллюстрировал свою мысль большими фрагментами. Играл виртуозно и стилистически очень убедительно. Особенно удавались ему (и в концертах, которые он давал) клавесинисты Рамо, Куперен, Дакен. Впрочем, любил играть и романтическую музыку, в частности, Рахманинова.

О нем мне много рассказывала Минна Давыдовна Берлин-Печникова, у которой я занимался по фортепьяно (по моему, ее дочь была замужем за сыном Г.М. Когана). Она говорила, что Коган очень боялся высоты и не мог самостоятельно спускаться с высоких холмов, в Казани боялся спуститься с улицы Кремлевской вниз, на улицу Баумана. Говорила также, что Коган предельно экономен и невероятно привержен раз и навсегда установленному распорядку жизни.

Сам Коган рассказывал, что играл как-то с Нейгаузом сюиту «Белое и Черное» Дебюсси. Зная, что Нейгауз всегда одевал под фрак черный жилет, тоже одел черный, а тот, желая угодить Когану, одел белый. Так они и вышли – Белый и Черный жилеты.

В своих лекциях Коган всегда подчеркивал, что перед выходом на эстраду пианист не должен употреблять ни капли спиртного. Но как-то был концерт, он играл «Полишинель» Рахманинова. Его ученики, тогда лучшие в консерватории, пианисты Боря Евлампиев и Игорь Гусельников нечаянно (?) подсмотрели, как их профессор «махнул» перед выходом из артистической большую рюмку коньяку. «Полишинель» кончается октавами в двух руках в противоположном движении б$-а$. Коган промахнулся, сгоряча сыграл второй раз эти октавы и... вновь промахнулся, только с третьего раза попал. Все хохотали, но, разумеется, никакого злорадства не было.

Еще одно смешное про Когана. Он рассказывал, что у него очень известный адрес в Москве. «Вы, конечно, читали «12 стульев». Я живу, там, где Эллочка Щукина – Варсонофьевский переулок, 6».

Студенты Каванской консерватории, 1953 год. Стоят: Георгий Кантор, Всеволод Захарченко, Борис Евлампиев, Игорь Гусельников; Нижний ряд – их жены: Светлана Гажеева, Лилия Комарова, Флора Евлампиева, Тамара Гусельникова.

Прошло более полувека, но студенческие консерваторские годы остались яркой картиной в моей памяти. Они, подобно замечательному живописному полотну, «висят» в жизненной коллекции, я всегда с любовью вглядываюсь в это драгоценное полотно прошедших лет.

 Из книги Георгия Кантора «Из музыки - в жизнь» (Тель-Авив, 2012).

Читайте в «Казанских историях»:

Свой среди посвященных и непосвященных

Георгий Кантор: Опера выходит на улицы и в пустыни

Дирижер, поцелованный Богом

Основатель Яков Гиршман

«Казань – Музыка – XX век»

«Жизнь для вечности»

Назиб Жиганов. Что мы знаем о хозяине белого рояля?

Вспоминая Георгия Кантора