Размещаем на своем сайте документальную повесть известного татарского писателя Диаса ВАЛЕЕВА «Когда убивают даже мертвых», которую издали в Казани в 1995 году в скромной брошюре, названной «Охота убивать. Криминальные истории».

Издание было осуществлено при содействии фирмы предпринимателя М. Сиразина.

В ней он пишет о том, как непросто складывается жизнь известных личностей, о своей собственной судьбе, в которой было немало столкновений и с властью, и с коллегами, а более всего – о травле известного татарского композитора Назиба Жиганова.

В том же году фрагменты этой повести были опубликованы в газете «Республика Татарстан».

Предлагаем вашему вниманию страницы, посвященные Назибу Гаязовичу, ставшие результатом серьезного исследования писателя, проведенного со знанием дела – писатель Диас Валеев много лет работал журналистом.

 I

Тогда его, видимо, решили свалить, уничтожить. Уничтожить его было не просто: сильная неординарная личность, знаменитый композитор, ректор консерватории, лауреат Государственных премий, Герой Социалистического Труда и пр. и пр. Такого сковырнешь не сразу. А сковырнуть, вероятно, очень хотелось. Да и решение определенное, по всей видимости, где-то было принято. А коль есть решение, его требуется выполнять.

Вспомним (это был 1987 год): сначала 10 октября в газете «Советская культура» появилась статья музыковеда М. Нигмедзянова «Как выходить из тупика?». (Попутно отмечу. Я когда-то работал непосредственно в газете, да и косвенно связан с газетным миром давно, и не из вторых рук знаю: редакциями руководят обычно опытные, осторожные люди. Никогда газета не поднимет руку на крупную фигуру, если предварительно вопрос об этом человеке не будет «провентилирован» еще где-то. Это наблюдение полностью относится к журналистике 80-х годов и к работе центральных редакций, в частности). Значит, «добро» на отстрел композитора было где-то дано.

В статье музыковеда резко отрицательно оценивалась деятельность теоретико-композиторского факультета консерватории, которую возглавлял Жиганов. Консерватория обвинялась в фабрикации композиторов-недоучек, в пренебрежении подготовкой национальных кадров.

21 октября эта статья была перепечатана в Казани в двух республиканских газетах. Чрезвычайно любопытные линии обнаруживаются при сличении дат отдельных событий. Не успела еще просохнуть типографская краска на газетных страницах, как в Союзе композиторов ТАССР оперативно было организовано обсуждение работы консерватории. Здесь тоже были подготовленные ораторы, маховик обвинений раскручивался умело и планомерно. Не хватило одного собрания. Провели второе. Одновременно сильно засуетились тогда – интересны эти вроде бы случайные совпадения – и в идеологических отделах Татарского обкома и Казанского горкома.

Примерно в эти же дни казанские партийные начетчики (к нынешнему дню они почти все проявили себя уже в роли патентованных «антисоветчиков» и дипломированных «демократов») выносят на очередное заседание бюро горкома вопрос «О работе ректората, партийного бюро Казанской консерватории по совершенствованию подготовки кадров в свете требований XXVII съезда КПСС». Нашего героя, как ученого жизнью, матерого, сильного медведя, обкладывают, как видим, в его берлоге-консерватории со всех сторон и боков. Сейчас, по прошествии времени, я читаю все эти документы, повествующие об охоте на него, с чисто детективным интересом.

Что же инкриминировалось нашему герою в грозном партийном и справедливом доме? Мимоходом отметив, что «только за последние десять лет консерватория подготовила свыше пятисот высококвалифицированных композиторов, исполнителей, музыковедов», партийцы привычно трясли знаменитого композитора за воротник: «Вами не принимаются действенные меры к активному формированию у студентов марксистско-ленинского мировоззрения, долгие годы вы не проводите совместно с Союзом композиторов творческие дискуссии по актуальным проблемам музыки».

Решение «завалить» композитора было где-то и кем-то принято, и оно неукоснительно выполнялось всеми: и партийными бонзами и клерками, и жаждущей крови «общественностью».

В одной из республиканских газет 1 ноября того же 1987 года появляется статья трех педагогов, трех ветеранов войны и труда – С. Низмутдинова, Ф. Чанышевой, Н. Ишимовой. Название статьи почти библейское – «Очищение правдой». О какой же правде повествуют ветераны? Оказывается, музыкальная жизнь Татарин находится в хроническом тупике. Музыка как жанр поражена серьезной болезнью и во всех бедах повинен один человек – наш герой. Рассказывая о невзгодах С. Сайдашева, они дважды подчеркивают: Союз композиторов, когда его возглавлял персонаж этой повести, не волновала судьба Сайдашева. Уточняют: «Незадолго до смерти Сайдашев был отстранен от дирижерского пульта».

Удивительно в унисон с усилиями других участников охоты на знаменитого композитора и одновременно с ними ветераны по существу реанимируют известный, имеющий широкое хождение миф о «татарском варианте Моцарта и Сальери». В роли Сальери, конечно же, наш герой, в роли Моцарта... (здесь может быть вставлено любое имя его современника). И еще одна крупная акция – опять, конечно, совершенно случайное совпадение, – которая проводится в эти дни: выборы ректора в консерватории. Как же, полным ходом идет горбачевская перестройка, впереди сплошной рай, сияющие высоты рынка и демократии. Как же здесь обойтись без демократических выборов? И вот – выборы. Из 51 человека, участвовавших в них, 49, несмотря на кампанию травли, проголосовали за то, чтобы наш герой остался ректором.

Да, Назиба Жиганова, известнейшего композитора, одного из крупнейших деятелей современной отечественной культуры, тогда свалить не удалось. Его «завалили» через год. В Уфе, во время проведения Недели татарской литературы и искусства в Башкирии.

Непросто он прожил последний свой год. Была нелегкая работа над новой симфонией. Была драматическая борьба с организованным легионом шельмователей. Я рассказал далеко не обо всех эпизодах ее. Мелкие унижения, точно продуманные, вероятно, заранее спланированные, которым он подвергся от чиновных клерков до поездки в Уфу и во время самой поездки, оказались последними каплями.

В Уфе заныло, заболело сердце. Вызванная кардиологическая бригада сделала кардиограмму, инфаркта не было. Для успокоения ему ввели внутривенно седуксен. Он заснул и не проснулся. Вскрытие не производилось. Официальный диагноз – ишемическая болезнь. Мне известны эти подробности со слов его вдовы, бывшей тогда с ним неотлучно. Позже другие врачи, анализируя кардиограмму и комментируя укол седуксена, говорили, что композитор был по существу усыплен. Случайная ошибка в передозировке. Таким было объяснение.

Он умер в гостинице, вернувшись со своего концерта, завершившегося последним в жизни триумфом. Когда он засыпал навсегда на чужой постели в чужом городе, в его тускнеющем мозгу еще звучала музыка его «Джалиля».

И началась охота на него, уже мертвого.

В ноябре 1988 года на заседании общества «Мемориал» в национальном культурном центре «Казань» некий Е. Аронсон при немалом, надо сказать, стечении народа стал вдруг опять громогласно трепать имя композитора.

– Нам надо разобраться не только со Сталиным, но и с теми, кто давил людей здесь... в Казани. С такими, как Жиганов! Я принесу документы! – кричал он.

Похоже, одно из первых заседаний общества «Мемориал» кто-то хотел превратить в открытый суд над Жигановым. По стечению обстоятельств (зашел случайно) в тот момент в зале находился и я. Здесь же была и Н.И. Жиганова, вдова композитора. Возможно, ей кто-то сказал о готовящемся судилище и поэтому она пришла? Каково было слышать эти обвинения ей, похоронившей мужа всего четыре-пять месяцев назад? Травля, начавшаяся при его жизни, продолжается и после смерти. Ну, хорошо, случайно в зале в эти минуты оказался я и выступил с резкой отповедью Е. Аронсону. А если бы меня там не было? Выступил, по-моему, в защиту погибшего композитора и историк Б. Султанбеков. А если бы и он не пришел?

Намеченный сценарий был поломан. Мы отменили разносный суд над знаменитым татарским композитором. А ведь суд этот готовился. Потом я провожал потрясенную вдову до ее дома. Рядом по ночной улице бежал Аронсон и что-то объяснял. Недавно я снова встретился с ним. Да, он тщательно готовился к выступлению, его не поняли и т. д. А кто готовил его? И кто такой Аронсон? – может спросить читатель. А Бог его знает. В прошлом году был директором еврейской воскресной школы. В 1988 году – молодой человек с несколько повышенной экзальтацией, активист «Мемориала» и различных митинговых «тусовок».

Я бы не стал сейчас все это вспоминать и не писал бы, возможно, этой «документальной повести», если бы дым наветов и клеветы снова и снова не затмевал имя знаменитого композитора. Удивительно, проходят годы, а запущенный кем-то в оборот миф о композиторе-монстре продолжает разрабатываться.

Вот, например, статья Р. Низамиева «Огонь и песня», посвященная 80-летию Фарида Яруллина и опубликованная в №1 журнала «Казан утлары» за 1994 год. Что пишет здесь о композиторе новый прокурор и судья? Приведу его обвинительные пассажи дословно:

«Судьба Фарида Яруллина, создателя первого татарского балета, окутана трагедией... Отправке его на фронт многие удивляются и спешат найти виновного. Относительно этого существуют несколько различных толкований. Но за какое из них ни возьмись, простая логика выводит тебя волей-неволей на тогдашнее руководство Союза композиторов Татарии. Известно, что на вершине руководящей пирамиды находился в то время композитор Назиб Жиганов. Что сделал глава композиторов для того, чтобы уберечь от войны своего собрата по профессии, какие предпринял шаги? Говоря откровенно, никаких документов, относящихся к этому эпизоду, нет. Ходят лишь различные домыслы... И все же я могу заявить вполне недвусмысленно: между двумя нашими композиторами разыгрывался вариант «Моцарта и Сальери»! Для таких выводов аргументов достаточно. Все же была, наверное, возможность уберечь автора балета «Шурале» от войны в самый канун постановки его сочинения на сцене?»

Вот так: документов никаких нет, есть только досужие домыслы, но аргументов для чудовищных обвинений у подобного рода судей, оказывается, вполне достаточно. И это говорит Р. Низамиев, не просто человек, написавший статью «Огонь и песня», а еще и автор книги «Фарид Яруллин», вышедшей в Таткнигоиздате в серии «Жизнь замечательных людей». Казалось бы, наверное, покопался в архивах, когда писал книгу? Наверное, нашел что-нибудь «такое-этакое», прежде чем во все услышание, публично заявлять о «сальеризме» своего знаменитого соотечественника и сокровника?

Встречался и с ним я недавно. Нет, ничего нет у человека, кроме четырех лживых и пасквильных строчек из письма бывшего ленинградского балетмейстера Н. Гусева. Не только доказательств, но и аргументов никаких нет у суровых моралистов, годящихся порой Жиганову не только в сыновья, но даже и во внуки.

Подобным деятелям не приходит даже в голову, что у таких людей, как Муса Джалиль, Абдулла Алиш, Фарид Яруллин, Фатих Карим, мой дядя Адель Кутуй, была Родина. У нас ее нет, мы Родину продали и предали с потрохами и предаем ее ежечасно и ежеминутно, а у них она была. Поэтому они и уходили на фронт в дни, когда враг брал Минск, подступал к Ленинграду и бомбил Москву. Если бы пала Москва, пала бы и Казань. И для них Родина стала ценнее не только собственной жизни, но даже и собственного творчества. Неужели это непонятно? И неужели непонятно, что в тот момент, когда почти треть европейской части СССР была уже под фашистским сапогом, когда уже гибли миллионы людей, никто бы не стал слушать тридцатилетнего композитора Жиганова, также военнообязанного, вздумай он где-то доказывать, что композитор Фарид Яруллин должен остаться в Казани, дабы участвовать в постановке балета «Шурале» на сцене театра, репетиции которого из-за войны были прекращены. А может, доказывал? Откуда мы знаем.

Но кому было до этого дело? Кому в этом мире можно что-то доказать?

Кстати, в июле получил повестку Ф. Яруллин, а в сентябре 1941 года получил повестку, собрал вещички в рюкзак, попрощался с женой и дочкой и спокойно пошел на призывной пункт и Н. Жиганов. Но военком, к слову, русский, узнав, кто он такой, запер его в помещении: «Сиди и не рыпайся, на всех вас должна быть бронь». И целые сутки, несмотря на возражения Жиганова, продержал его под замком. Бронь пришла.

Ладно, попался такой военком, а то и Жиганов, возможно, не вернулся бы. А если бы не попался? А если бы ему попался вдруг свой брат-патриот, как попался, наверное, Яруллину. Разве ему что-нибудь докажешь?

О том, как уберечь художников от напасти, от смерти, должны думать в первую очередь власти. Но думают ли они об этих материях когда-либо вообще? Сейчас, например, не война, а, говорят, мир, но целый ряд профессиональных писателей и композиторов поставлен нынешним режимом вне закона и жизни. Мы не имеем ни пенсии, ни зарплаты, ни пособия, ни больничных, мы живем только на жалкие литературные и музыкальные заработки, которые то ли есть, то ли нет, но кому до этого дело? Я дважды писал об этом в своих статьях в газетах, разговаривал с руководителями республики. Обещания, а потом – ни звука. Вот ходит по Казани в стоптанных башмаках пятидесятивосьмилетний композитор Ильдус Якубов, кстати, тоже автор балетов, опер, симфоний, живущий только на гонорары. Но кому, скажите, дело, ел он сегодня и есть ли у него в кармане 200 рублей для проезда в трамвае?

Не сомневаюсь, что через тридцать-сорок лет кто-то будет – и из ныне живущих – лицемерно рассуждать на страницах печати о том, что в поганые годы перестройки (я не оговорился, именно – в поганые) таким художникам надо было помогать. Но придет ли кому-нибудь в голову, что определенная политика, по существу, направленная на физическое «изживание художников», возможно, проводилась при полном безразличии народа все-таки не по тупому недосмотру, не из-за невероятно слепого равнодушия, а специально? И кто знает, но, возможно, также специально целыми косяками направлялись ранее в пекло войны поэты, композиторы, живописцы – Муса Джалиль, Ахмет Файзи, Адель Кутуй, Абдулла Алиш, Риза Ишмурат, Салих Баттал, Сибгат Хаким, Фатих Карим, Габдрахман Валиуллин, Рахим Саттар, Мухамет Садри, Харис Якупов, Лотфулла Фаттахов, Нур Баян, Наби Даули, Рахман Ильяс, Абдулла Ахмат, Хуснулла Валиуллин, Рустем Яхин, Фарид Яруллин...

Сами художники были движимы чувством патриотизма, защиты Отечества, их помыслы были святы и чисты, но чем руководствовались те, кто, возможно, хладнокровно использовал возникшую военную ситуацию и эти чувства и эти помыслы для того, чтобы в каждом народе – не только в татарском – вырубить, снять производящий культуру и ценности слой людей-творцов?

И кто были эти таинственные «те»? И с какой целью они это делали?

Нет, дорогие мои соотечественники и сокровники, здесь возникает другая страшная, роковая, вечная и необычная тема; о «сальеризме» властей и слепом «сальеризме» народа. И, главное, о стоящих за этим явлением силах. Кстати, это тема и о вашем непосредственном «сальеризме», хотя мне и не хотелось бы употреблять этот термин, ибо в свое время и великий Сальери был, судя по всему, оболган и оклеветан неспроста.

Будем говорить прямо: вы никогда ничего не делаете для того, чтобы сохранить жизнь своих художников в роковые моменты истории. И вы всегда готовы сложить с себя ответственность за это и переложить ее на кого-то другого, оболгав и оплевав его.

Да, я говорю о вашем сознательном «сальеризме» вполне ответственно и убежденно. Это, к сожалению не плод мгновенной импровизации, а опыт длительных наблюдений. Вот еще одна статья из этой вашей серии – об оркестре Лундстрема, опубликованная в №30 газеты «Молодежь Татарстана» за 1994 год. Автор ее Н. Носов тоже считает своим долгом походя пнуть прах композитора. Жиганова. Оказывается, он ставил подножку не только Сайдашеву и Яруллину, но еще и Олегу Лундстрему.

Кому еще? Давайте сразу весь список! Доказательств никаких не надо, документов тоже. Зачем они нужны? Разве кто-нибудь в Татарстане возразит? Разве кто-то – народ ли, интеллигенция ли – возмутится очередными обвинениями со стороны какого-нибудь безвестного, ничем не проявившего себя в жизни автора по адресу создателя первых блистательных татарских опер?

Почему так происходит? Причина проста. И Е. Аронсон, и Н.Носов, и музыковед М. Нигмедзянов, и святая троица ветеранов С.Низмутдинов, Ф.Чанышева, Н. Ишимова, и литератор Р. Низамиев уверены: что бы они ни писали, как бы ни шельмовали и ни поносили Жиганова, общественное мнение республики, так сказать, ее народ будут на их стороне. Поэтому всякий, кому не лень, может изгаляться над памятью великого композитора совершенно свободно и безнаказанно. И как угодно, пользуясь любым, даже самым пустячным поводом. Глядишь, власти присвоят еще за такой подвиг мысли звание «заслуженного деятеля культуры». Сейчас подобные звания дают пачками, в каждом номере газеты – длинный список. Ведь присвоили же одному из активных шельмователей композитора звание лауреата Государственной премии республики.

Поэтому нечего в недоумении разводить руками, когда слышишь, что после похорон Жиганова у его могилы из-за боязни надругательства над ней девять дней дежурил милицейский пост. Опасения были вполне резонными: в опустевшем доме композитора раздавались телефонные звонки с угрозами.

Поэтому что делать удивленное лицо, если слышишь, что могила Героя Социалистического Труда, народного артиста СССР, бессменного – в течение 43 лет – ректора Казанской консерватории, знаменитого композитора больше шести лет после его ухода из жизни стояла голой, с какой-то железной будкой вместо надгробия. Надгробие было давно уже – еще в 1991 году – вытесано из гранита и отлито из бронзы известным в стране скульптором, другом композитора М. Аникушиным, давно привезено в Казань. Но солидные люди, занимающие определенные посты на ниве культуры, говорили:

– Мы поставим памятник Жиганову только после того, как будет поставлен памятник Сайдашеву.

Но это же не памятник в городе, а надгробие над могилой, на кладбище. Причем здесь Сайдашев? Речь идет о могиле Жиганова.

– Народ нас не поймет, – говорил в ответ непоколебимый чиновник.

И что поражаться в нашем абсурдном мире тому, что мемориальная доска на стене дома по ул. Малой Красной, где жил в последние два десятилетия композитор, была в одну из ночей разбита каким-то «представителем народа» и обрушена на землю? Что недоумевать на то, что чиновник из райотдела милиции заявил, что мраморную доску со стены «сдул ветер», а чиновник из министерства культуры, – что реставрация доски и новое водружение ее на стену не их дело? Что удивляться, если консерватория, основателем которой был этот человек, до сих пор не носит его имени? Что, наконец, приходить в недоумение и даже в шок от того, что после гибели композитора его вдову начали срочно выселять из квартиры, в которой она прожила двадцать лет, и она прошла через пять судов и только личное вмешательство Президента Татарстана М. Шаймиева спасло ее от изгнания из республики, а архивы композитора – от гибели и поругания.

Приведу этот поразительный документ.

«В Вахитовский районный народный суд г. Казани от Жигановой Нины Ильиничны, проживающей по ул. Малая Красная, д. 14, кв. №…

Согласно решению Вахитовского районного нарсуда от 31 мая 1991 года я подлежу выселению из квартиры №... дома № 14 по ул. Малой Красной. Прошу предоставить мне отсрочку в выполнении решения суда на 6 месяцев, так как нотный и эпистолярный архив, а также все другие вещи, связанные с жизнью и творчеством моего мужа композитора Назиба Гаязовича Жиганова, я не смогу вывезти из Казани в более короткий срок. 2 июля 1991 года. Н. Жиганова».

А вот и мнение «представителя народа» К.Мохтарова, заявленное газетой «Шахри Казан» («Кому квартира нужнее?», 1991,23.08):

«Нарыв сейчас лопнул. Казанский филиал НИАТа судится с женой Н.Жиганова. Она говорит: «Будем открывать музей-квартиру Жиганова». А институт хочет взять квартиру себе. И правильно, т.к. многие сотрудники нуждаются в квартирах».

Как видим: и «народный суд», и «суд народа» едины.

Так что поражаться тому, что даже после вмешательства Президента, после решения Совета Министров республики об организации музея-квартиры композитора в Казани нашлись люди, которые все-таки хотели выселить этот музей-квартиру из дома на ул. Малой Красной, поскольку квартира приглянулась кому-то из высокопоставленных чиновных клерков?

Так татарский народ – пора уже говорить об этом прямо и жестко – почитает своих великих сыновей. Говорю об этом с сарказмом и болью.

II

Цель и задача этого исследования – раз и навсегда покончить со всеми домыслами, вымыслами, сплетнями и откровенной клеветой, носящимися вокруг имени композитора Назиба Жиганова.

И я сделаю это.

Для начала давайте разберемся с историей постановок балета «Шурале» на сценах Казани, Ленинграда, Москвы и взаимоотношениями двух знаменитых татарских композиторов – Жиганова и Яруллина. Причем не будем прибегать к домыслам. Зачем? Есть документы.

Вот в моих руках письма с фронта Фарида Яруллина, адресованные его жене Галине Сачек и приходившие в свое время в Казань на улицу Б. Галактионовскую, дом 7. Цитирую:

«В отношении моих сочинений сделай так, как сочтет это лучшим Назиб. Ибо я нисколько не теряю надежды на то, что я снова возвращусь к ним (сочинениям – Д. В.), чтобы завершить незаконченное. Привет и благодарность Назибу за его внимание. Привет Симе (первой жене Жиганова – Д. В.) и малютке Светланке (дочери Жиганова – Д.В.) от «Шурале» (полевая почта № 34433, 3 июля 1943 года).

Вот другое письмо:

«Как чувствует себя малютка-дочка, как Светланка Назиба? Передай ему привет» (полевая почта № 1681, 26 ноября 1942 года).

Писем много, и буквально в каждом из них:

«Благодарю Назиба и Симу за их внимание», «Сердечный привет Назибу, Симе, Светику».

Вот еще одно более или менее разборчивое письмо. Приведу его целиком:

«Миленькие мамка с дочкой! Привыкнув со времени нашей переписки получать от вас частые открыточки, за последние дни не имею ни одной весточки от вас. Кроме семейных дел, меня страшно интересует, над чем работают мои друзья – Назиб, Ключарев, Хабибуллин. Назибу я написал записку, но не получил еще ответа. Хотя моя сегодняшняя действительность далека от музыки, музыка всегда со мной, мне трудно отделиться от нее. В особенности в последнее время (возникает) такое дикое желание дирижировать симфоническим оркестром – и свое, непременно свое произведение, Страшно соскучился по своему Шурале. В новом свете звучат лейтмотивы Сююмбике. Это будет средней частью моей будущей симфонии. Жаль только, что сейчас не могу осуществить свою мечту. Завидую и радуюсь за Назиба, что он крепко держит перо и приумножает свои прежние успехи. Ну, ладно, кажется, заболтался. Желаю крепко-крепко обнять вас всех. Особенно, мамку с дочкой. Адрес мой несколько изменился» (полевая почта № 1681, часть 237, 21 декабря 1942 года).

Что? В этих письмах, написанных в окопах на передовой, Моцарт вспоминает о Сальери? Нет, в них Фарид Яруллин интересуется жизнью и передает приветы своему близкому другу и духовному брату, благодарит его за то, что он старается дать сценическую жизнь «Шурале». И посмотрите: любовь к дочери Назиба Жиганова Светлане у него почти такая же, как с своей дочери. Это свидетельство уникальной духовной близости этих людей. И не подло ли, не кощунственно ли имя одного друга использовать для дискредитации, для уничтожения другого? И разве не мог заместитель главного редактора журнала «Казан утлары» Р. Низамиев прежде, чем навешивать на Н. Жиганова ярлык «садического композитора», познакомиться с этими письмами?

А вот передо мной на письменном столе разложены письма, адресованные Н. Жиганову и написанные вдовой погибшего на фронте композитора Галиной Сачек:

«Дорогой Назиб Гаязович! Нет слов для выражения моей преданности и благодарности за защиту моей семьи в самую тяжелую минуту. 12 марта в суде слушалось дело, которое решено в нашу пользу (копию определения я выслала в Союз композиторов). А вот с метрикой пока не знаю, что делать. Постараюсь похлопотать в Киеве, если будет возможно, чтобы не затруднять Вас. Еще и еще благодарю Вас за все доброе! Привет Ниночке (второй жене Жиганова – Д. В.)! Посылаю выписку из американской энциклопедии, в которой я случайно встретила Вашу фамилию, Генриха Ильича Литинского и Фарида. Может быть, это Вас заинтересует. Мне было очень приятно, и потому я решила сделать выписку и послать Вам. Уважающая Вас Галя» (Киев, ул. Богомольца, д. 5, 28 марта 1956 года).

Этих писем тоже целая пачка. Не буду, ради экономии места, приводить их все. Из писем жены Фарида Яруллина видно: семье своего погибшего друга и духовного брата композитор Н. Жиганов помогал и словом, и делом в течение многих лет. И даже не лет, а десятилетий. И помогал только он один.

Приведу еще одно письмо, на этот раз дочери автора балета «Шурале» Наили Яруллиной:

«Вот уже прошло три месяца со дня исполнения моей заветной мечты – поездки на родину. Сейчас передо мной лежат фотографии, и я еще и еще раз вспоминаю и рассказываю маме и бабушке о тех замечательных днях, которые я провела в Казани. Мне понравился город, где росли, учились и работали мои дедушка и отец. Я очень рада была погостить в родной семье Мирсаида (брата Ф. Яруллина – Д.В.). Мне запомнились теплые встречи с друзьями отца, с теми, о ком я много слышала из рассказов мамы.

Но более всего меня тронули те огромные внимание и забота, которыми вы окружили меня. Из фронтовых писем отца, из воспоминаний мамы я знаю, что Вы были самым любимым и близким другом папы. И потому, несмотря на то большое расстояние, которое разделяет нас, мы никогда не забываем Вас.

Я очень признательна Вам, Назиб Гаязович, за встречу, организованную в Союзе композиторов. Меня очень взволновали искренность и теплота, с которыми меня встретили там; я никогда не волновалась так, как в тот день. Первый раз в жизни я стояла и молчала и не только не могла найти слов, чтобы выразить огромную благодарность всем за внимание, но даже не в состоянии была сделать шага.

Простите, пожалуйста, мое неловкое поведение в тот день и передайте огромнейший привет от меня всем, кто был тогда на встрече. Нам было бы очень приятно видеть вас, Нина Ильинична и Назиб Гаязович, у нас дома. Очень-очень просим вас: приезжайте к нам в гости. Мы ждем вас, а когда вы приедете, мы будем так счастливы и рады, как была счастлива я, побывав в Казани. Еще и еще раз большое спасибо за внимание и гостеприимство. Обнимаю, крепко целую и всегда помню о Вас. Наиля» (Киев, ул. Богомольца, д. 5. 2 сентября 1985 года).

И вот, имея эти документы – я привел далеко не все, – с которыми легко может познакомиться практически каждый серьезный исследователь, сатанизм, как видим, тем не менее кощунствует и ханжески изгаляется над памятью композитора, снова и снова гальванизирует миф о художнике-монстре. Поразительно! К сожалению, приходится констатировать: татарский народ, позволяющий клеветникам безнаказанно устраивать «шабаш ведьм» над прахом великого композитора, совершает непоправимую и непростительную ошибку. Подвергается шельмованию и поношению уже не художник. Идет самодискредитация народа.

Но вернемся к истории постановки балета «Шурале». Так случилось, что Фарид Яруллин ушел на фронт, не написав партитуру балета (инструментовку для оркестра). Не успел. Или по какой-то причине не смог. Его друг и духовный брат Жиганов, будучи в то время художественным руководителем Татарского театра оперы и балета, приглашает из Москвы композитора Ф. Витачека, который и завершает начатую ранее работу над партитурой. Балет теперь можно ставить. И балет, благодаря усилиям Жиганова, ставится на казанской сцене уже в 1945 году балетмейстером Л. Якобсоном и имеет громадный успех.

Дальше события развиваются так. Слухи о постановке «Шурале», о его прекрасной музыке расходятся по стране, появляется «спрос» на нее, и в конце сороковых годов балетмейстер Л. Якобсон, задумав новую постановку «Шурале» на сценах Большого театра Союза ССР в Москве и знаменитого Кировского театра в Ленинграде, обращается к московским композиторам В. Власову и В. Фере с предложением сделать новую редакцию «Шурале» – с учетом громадных возможностей московского и ленинградских театральных оркестров. Так бывало раньше. Римский-Корсаков сделал редакцию «Бориса Годунова» и «Хованщины» Мусоргского. Римскому-Корсакову же и Глазунову мир обязан тем, что слышит гениальную музыку Бородина «Князь Игорь». Подобным же образом Власов и Фере создают новую редакцию и новую инструментовку для оркестра. Но в процессе работы балет «Шурале» вдруг становится балетом «Али-батыр». Больше того, композиторы В. Власов и В. Фере обращаются уже в Управление по охране авторских прав с просьбой считать их законными соавторами Ф. Яруллина и предлагают поделить авторский гонорар соответственно пополам – половину им, а половину – наследникам Яруллина, его отцу и жене. Это обращение я видел сам, своими глазами.

Надо сказать, такой финт В. Власову и В. Фере однажды уже удался: они стали соавторами трех опер киргизского композитора. С. Малдыбаева «Алтын-кыз», «Аджал ордуна» и «Айчурек». Возникает, словом, реальная опасность, что балет «Шурале» может уплыть из татарской культуры и потерять не только свое название, но впоследствии, возможно, даже и имя своего создателя. И здесь Назиб Жиганов начинает ожесточенную, многолетнюю, шедшую с переменным успехом и все же закончившуюся через четыре года победой борьбу против соавторства Власова и Фере. Он не против того, чтобы они были редакторами балета, за это им честь, хвала и благодарность, но он категорически против их претензии на непрошеное соавторство и гонорар, который должен идти семье погибшего друга, и никому другому.

Кстати, об этой драматической борьбе за «Шурале» сейчас мало кто знает. По-моему, не знают всего даже музыковеды. Лет десять назад я читал кандидатскую диссертацию и монографию двух женщин-музыковедов, писавших о «Шурале», и упоминаний об этом не встречал. Впрочем, может быть, эта история кое-кому известна, но специально умалчивается.

Поэтому, как ни прискорбно, но снова придется огорчить наших патентованных клеветников, зарабатывающих себе имя на беспочвенных инсинуациях вокруг Яруллина и Жиганова как татарских Моцарта и Сальери: есть масса неопровержимых документальных доказательств, что именно композитор Назиб Жиганов вернул композитору Фариду Яруллину его балет «Шурале», что именно он – и никто другой – спас его от ловких соавторов. Эти документы – их целая пачка – тоже лежат сейчас у меня на письменном столе.

Вот первая телеграмма, помеченная 16 мая 1949 года и отправленная сразу по трем адресам: генеральному секретарю Союза советских композиторов СССР Тихону Хренникову, в Управление охраны авторских прав СССР и Ленинградский театр оперы и балета имени Кирова. Подписана она, кстати, Жигановым, Сайдашевым, Ключаревым, Файзи. Жесткий, бескомпромиссный, чисто мужской тон, чувствуется рука самого Жиганова.

Приведу только заключительный пассаж телеграммы:

«...Категорически протестуем против увеличения числа авторов, искажения произведения. Считаем единственными авторами Яруллина и Ахмета Файзи. Допускаем возможность редакции и ннструментовки без дополнительного соавторства».

Через месяц Жиганов получает ответное письмо от Хренникова. Сколько скрытого, едва сдерживаемого раздражения в этом официальном письме:

«Секретариат Союза советских композиторов СССР, считая совершенно необходимым ознакомление музыкальной общественности Татарии с новой редакцией балета «Шурале», должен вместе с тем отметить неверный тон, взятый в телеграмме по адресу композиторов Власова и Фере. Их работа над балетом производится по госзаказу Комитета по делам искусств. Говорить об «искажениях произведения» у товарищей, подписавших телеграмму, нет оснований...».

Борьба была весьма непростой, и в дальнейшем Жиганов вел ее течение нескольких лет в одиночестве.

Вот, смотрите, в газете «Советское искусство» (№78 за 11 ноября 1950 года) рецензент В. Красовский в статье «Балет «Али-Батыр» на ленинградской сцене» писал:

«Лишь сейчас, по истечении девяти лет, балет «Али-Батыр» начал свою сценическую жизнь».

Как видите, была предана забвению – и вполне возможно, что намеренно – первая постановка балета «Шурале» в Казани в 1945 году.

Дальше – больше. В разосланном по региональным организациям протоколе заседания секретариата Союза композиторов СССР от 26 января 1951 года, в разделе об отчете о творческой командировке композиторов В. Власова к В. Фере было уже зафиксировано:

«Состоялась трехдневная командировка в г.Ленинград в связи с генеральной репетицией и премьерой их балета «Али-Батыр» в театре им. Кирова».

В формулировке, как видим, не только не осталось уже никакого следа от балета «Шурале», но исчезло даже имя его автора Фарида Яруллина. По всей видимости, у секретариата СК СССР уже сложилось к этому времени четкое мнение: балет «Али-Батыр» совершенно самостоятельное произведение композиторов В. Власова и В. Фере и не имеет ничего общего с балетом «Шурале» Ф. Яруллина.

Это было уже нечто запредельное. И, судя по всему, Жиганов пришел в просто в ярость. В новом, крайне жестком по тону письме Тихону Хренникову он угрожает: если вопрос с «соавторами» не будет незамедлительно решен так, как требует справедливость, – обратится в директивные органы. И здесь Хренников не выдерживает жигановского прессинга, «ломается».

Он вынужден вынести вопрос об авторстве балета «Шурале» для обсуждения на специальное заседание секретариата СК СССР. И вот – новый жесткий бой уже на заседании секретариата 20 апреля 1951 года. Жиганов от Татарии один, он «чужак» среди москвичей и ленинградцев, но он напорист, энергичен, как всегда смел и решителен до отчаянности, и его доводы неопровержимы.

Вот только один из пунктов принятого секретариатом тогда, 20 апреля 1951 года, постановления:

«Рекомендовать тт. Власову и Фере отказаться от претензий на участие в авторском гонораре от поспектакльных сборов с балета «Шурале».

Это была победа, но, как оказалось, еще далеко не полная. Через год, 5 февраля 1952 года, заседает комиссия экспертов Всесоюзного управления охраны авторских прав и обсуждает новое заявление В. Власова и В. Фере. Они вновь претендуют на соавторство по балету Ф. Яруллина «Али-Батыр» («Шурале»).

И что же комиссия? Она поддерживает претензии на соавторство и рекомендует оплачивать две трети гонорара наследникам Яруллина, а треть – настырным и предприимчивым Власову и Фере.

А что же Жиганов? А Жиганов снова напрочь ломает и это решение. В итоге Власов и Фере окончательно не утверждаются соавторами, а только редакторами, балету Ф. Яруллина официально возвращается название «Шурале».

Последний документ в этой эпопее помечен 18 мая 1954 года. Впрочем, в качестве последнего документа, может быть, следует рассматривать письмо Галины Сачек, которое я уже приводил, от 28 марта 1956 года, где она упоминает о состоявшемся судебном процессе с Власовым и Фере 12 марта 1956 года? Жестокая борьба шла даже не четыре года, не пять, а семь лет.

Достаточно, наверное? Не хочу комментировать, но подумайте сами, как рисковал здесь Жиганов в борьбе за наследие друга собственным именем и собственной музыкальной карьерой! Ведь он композитор, ведь ему надо ставить в театрах свои собственные оперы и балеты, а он так неразумно, с точки зрения здравого смысла, так безрассудно увеличивал количество своих врагов. Но он шел на это, не думая о последствиях. И правильно говорил мне бывший заместитель министра культуры ТАССР пятидесятых годов Я. Шамсутдинов:

«Перед ним трепетала не только Казань, перед Жигановым дрожала и Москва. Я сам был несколько раз свидетелем таких сцен. Приехал Арам Хачатурян. Знаменитый композитор. Концерт, успех, цветы. Ночью при мне звонит Жиганову, с трепетом спрашивает о здоровье, посылает ему цветы. В голосе – и уважение, и некоторый страх. Его там и ценили, и уважали за талант, и боялись.

Да, этот человек был носителем мощной бескомпромиссной силы, человеческой и художественной. Даже переписка дает представление об азартности этой богатой, сложной натуры, о клокочущем пламени, бушующем в его душе и не взрывающейся лишь в броне ледяной сдержанности.

Чувству долга по отношению к своим погибшим друзьям – Джалилю, Яруллину – он был фанатично верен до конца.

Сразу после войны, когда над именем Джалиля сгустилось облако клеветы, а его фотокарточки, как преступника, тысячами рассылались во все концы по линии всесоюзного розыска, этот человек пишет о нем оперу «Поэт». В пятидесятых годах в Казани, Москве, Праге идет его опера «Джалиль». И такую же преданность он проявляет по отношению к другому своему духовному брату – Яруллину. Помогает выжить его семье, становится единственным хранителем и защитником его музыки от посягательств профессиональных «рвачей от культуры». Радуется и способствует успеху «Шурале» на сценах десятков городов.

Вопрос для меня ясен, но однако расследование есть расследование, и я встречаюсь и разговариваю с младшим сводным братом Ф. Яруллина композитором Мирсаидом Яруллиным.

– Есть ли все-таки хоть какая-либо реальная подоснова под всеми этими слухами, сплетнями, легендами, в центре которых имена Жиганова и Фарида Яруллина? И что служит источником этих слухов?

– Никаких документов в пользу той или иной версии нет, – сдержанно и тихо отвечает композитор.

Но пора переходить и к другому детективному сюжету.

Ещё одна излюбленная партия, которую постоянно эксплуатируют недоброжелатели композитора, это вариации на тему: Жиганов – Сайдашев.

Приходится констатировать: антижигановские настроения глубоко проникли в разные слои общества. Порой просто удивляешься: даже серьезные, уважаемые люди подчас снимают шляпы перед клеветническим мифом. Вот на страницах журнала «Казань» (№3-4,1994) беседуют два писателя: Рустем Кутуй и Амирхан Еники. О чем же повествует последний?

Цитирую:

«Жиганов был в этом смысле удачливее Сайдашева. Но творческую судьбу определяет другое – не грамоты, не звания, не награды. Дело не одного поколения – хулить ли, восхищаться ли. В конечном итоге выигрывает подлинная музыка. У Тургенева есть воспоминание о Некрасове. Они были чужды друг другу. Тургенев отошел от журнала «Современник». Ну, казалось бы, полный, бескомпромиссный разрыв. И вдруг он узнает, что Некрасов смертельно болен, – он идет к нему, забыв о недоброжелательстве. «Смерть нас примирила», – писал потом Тургенев.

Что тут добавишь. Мелкое сходит, как неприглядный снег ручьями. Сайдашева и Жиганова смерть не то чтобы примирила, но обособила – это точно».

И в другом месте, чуть дальше:

«Я от Салиха не слышал жалобы на Жиганова, а люди говорили, что тот относился к Салиху отрицательно, не поддерживал в трудные моменты, мягко выражаясь. Я осторожно отношусь к формуле Моцарт-Сальери. Даже касательно Моцарта это тяжелое обвинение, непоправимое…».

Куда уж осторожней? Удивительно, право же: можно понять Е. Аронсона, но как понять писателя-аксакала, довольствующегося слухами и использующего их в качестве разменной монеты в своих публичных размышлениях?

Да, в ходу здесь тот же испытанный прием для дискредитации, применяемый одними совершенно сознательно, другими бессознательно, подчиняясь инерции. В качестве Сальери опять рассматривается Жиганов, в качестве Моцарта – Сайдашев. И в случае с Яруллиным Жиганов якобы Сальери, и Сальери же в отношениях с Сайдашевым. Подобно вечному персонажу из оперы Россини: «Фигаро здесь, Фигаро там» – сначала специально отправил на фронт, на гибель Яруллина, а потом, мол, довел до смерти Сайдашева.

Снова мы видим в употреблении ту же универсальную, уже хорошо знакомую методику: имя одного композитора используется для жестокой расправы над другим композитором. Это очень удобная, надо сказать, тактика. Если несколько абстрагироваться, так и отдает иезуитскими, отшлифованными до блеска приемами спецслужб.

Прав Амирхан Еники: абсолютный результат этот прием дал, как известно, в расправе над Моцартом и Сальери. Один композитор был отравлен, т.е. умерщвлен физически. Другой – чудовищно оклеветан, т.е. умерщвлен духовно. Это был стопроцентный результат. И никого никогда не интересовало, между прочим – даже Пушкина, погибшего от тех же черных сил, – и никого не интересует и ныне, а что это за таинственный человек возник вдруг на пути Моцарта? И куда он делся потом?

Вспомним реплику Моцарта у Пушкина, сказанную им Сальери:

– Мне день и ночь покоя не дает Мой черный человек. За мною всюду, Как тень, он гонится. Вот и теперь. Мне кажется, он с нами сам-третей сидит.

Если бы я был следователем «по особо важным делам человечества и мне было бы поручено расследование убийства Моцарта, то я бы, пожалуй, возбудил уголовное дело по подозрению в физическом убиении Моцарта и духовном убиении Сальери в отношении как раз третьего, загадочного черного человека.

Мой тезис: присутствие неких «черных сил» ощутимо и в трагических судьбах двух знаменитых татарских композиторов: Сайдашева и Жиганова. Многое в загадках их жизни и их странных смертей ждет кропотливого расследования именно в этом ключе.

Но полистаем документы.

Вот уникальная в наши дни книга, изданная в свое время всего лишь трехтысячным тиражом. Стенографический отчет Всесоюзного съезда советских композиторов, проведенного в 1948 году после известного зубодробильного постановления ЦК ВКП(б) по вопросам музыкального творчества. Покаянные речи, полные самобичевания и самоунижения, В. Мурадели, А. Хачатуряна, Д. Шостаковича. Их больно читать. Осуждающие, прокурорские речи И. Дунаевского, Дж. Файзи, В. Власова (того самого). Их невозможно читать.

Самое короткое выступление на съезде (я специально проверил по оглавлению) принадлежит Н. Жиганову. О чем же говорит шельмуемый всеми герой? Цитирую:

«У нас есть достижения, у нас есть и оперы, и симфонии, есть масса хороших песен; есть замечательный композитор С. Сайдашев...»

Больше никакого другого имени Жиганов не называет. Никого не пригвождает гневными словами к позорному столбу, не требует ничьей крови, не сводит счеты с кем-то, как это охотно делают другие (хотя сам получает разнузданную, жестокую трепку и обвинения в формализме и полном отрыве от народа от Дж. Файзи). Нет, короткий, трехстрочный, дежурный абзац, посвященный самокритике, и тут же выход на постановку проблемы: надо открывать в Казани отделение Музгиза.

Человек, основавший Союз композиторов Татарии, консерваторию, оперный, театр, позже – симфонический оркестр, использует трибуну Всесоюзного съезда композиторов, чтобы застолбить еще и идею организации в Татарии отделения Музгиза.

А для чего он приехал в Москву? Не для идиотского же разговора о формализме. И в самом деле, почему не организовать в Казани для всего Поволжья отделение музыкального издательства, чтобы беспрепятственно печатать, скажем, произведения «замечательного композитора С. Сайдашева»?

Да, – его отношения с Сайдашевым – это, пожалуй, отдельный сюжет для повести или пьесы, печальной и высокой, о жизни нашего героя и еще другого знаменитого композитора.

Один был старше другого на одиннадцать лет. Это, конечно, имело значение. Было понимание друг друга, но был и возрастной барьер. Один был сугубо не административный, частный человек, другой – с острой организаторской жилкой. Один – так сложилась его жизнь, ибо душа не вынесла ужасной гибели малолетних детей, измены жены – любил прикладываться к рюмке. Другой пожестче, потверже, не брал спиртного в рот почти совсем. За столом, уставленным бутылками и снедью, они поэтому никогда вместе не сидели, застольных разговоров не вели, но уважали и ценили силу друг друга. Оба знаменитых композитора начали пахать целину национальной музыки с двух концов поля. Первый, что постарше, – с низов, с народности, с использования народного мелоса. Второй, что помоложе, – с высот европейского профессионализма. И, вспахивая плугом-пером бесконечное нотное поле, они все время шли навстречу, приближаясь друг к другу. Иногда работа на поле приостанавливалась, и, отирая со лба пот, они перекликались друг с другом.

– Хорошо ты пашешь, – говорил первый, что постарше, – мощно крепко. Я приглядываюсь к тебе, хочу понять твою силу.

– Ты тоже пашешь здорово, отвечал второй, что помоложе. – И я всегда смотрю на твою работу, хочу понять твою тайну, тайну твоего неуловимого «мон».

Но жил на земле – представьте, что это только легенда – еще и злой таинственный демон, никто не знал, где он живет, но иногда он проявлялся в реальности в облике черного мужчины или черной женщины.

В каждом народе из века в век он уничтожал самых лучших людей. Так было у русского народа, отдавшего своего тончайшего певца в руки черным силам. У татар молодой автор балета о лесном духе, был уже убран со сцены жизни, он сгорел, как песчинка в пекле войны. Но подлежали, видимо, уничтожению и два других известных его соотечественника.

Мало кто знает – о некоторых деталях не знают даже некоторые из оставшихся в живых родственников художника, – что при весьма странных, загадочных, не до конца проясненных обстоятельствах один за другим погибают два его малолетних сына. Легенда гибели первого такова (якобы в основе ее лежит рассказ самого С.). Это было в Москве в тридцатых годах. Когда однажды днем он открыл дверь своего подъезда, то на каменном полу в лестничном пролете он увидел лежащего в крови мертвого ребенка. Это был его сын, упавший с пятого этажа, на котором они жили. Когда с мертвым окровавленным сыном он взбежал по лестнице вверх и стал стучать в дверь своей квартиры, то его жена там оказалась с неизвестным человеком. Его черный костюм висел на спинке стула.

Эта женщина сыграла определенную черную роль в жизни композитора.

Второй сын, чрезвычайно одаренный музыкально мальчик, был убит ударом по виску ручкой входной двери музыкальной школы уже в Казани.

Все кричат о любви народа к композитору, но любовь эта была такова: его третьего сына от второй жены, тоже совсем мальчишку, отправляют в 1947 году по пустячному поводу, но совсем не пустячному обвинению на отсидку в лагерь. Жену же композитор вновь застает у себя дома вместе с артистом татарского академтеатра. Забрав все вещи, оставив в квартире по существу только голые стены, эта женщина уходит с артистом, одетым в новенький черный костюм.

Определенную, далеко не светлую роль сыграли в жизни этого композитора и те, кто денно и нощно приглашал его на очередное застолье. Мы объясняем эти приглашения любовью народа. Возможно. А возможно и нечто другое. Что если где-то было принято решение: пусть лучше этот человек держит в руках рюмку, а не перо и нотную бумагу! Авось по дороге домой где-нибудь упадет на асфальт и занесет его снегом или машина собьет ненароком?

(Моя теща Д. Яруллина, санитарка поликлиники №3, как-то выйдя из бани году в 1952 или 1953 зимой, увидела композитора на Булаке, на земле, заметаемого пургой, и подняла его).

Но этого, видимо, было мало. И вот летом 1954 года ему, собиравшемуся поехать в санаторий в Кисловодск и оформлявшему медицинскую карту в поликлинике, вдруг говорят, что у него затемнение в легких вообще что-то неважное с легкими. Его, чувствующего себя нормально, убеждают, что он тяжко болен и ему необходима операция. Получив согласие на операцию, его увозят для лечения в Москву, словно в Казани нет врачей и словно казанская медицинская школа, в том числе хирургическая, не известна в стране и мире.

А в Москве в самой лучшей, знаменитой больнице им. Вишневского – какая честь для бедного творца – ему вскоре делают операцию. Но какая досада и жалость! – больной на радостях, что операция сделана превосходно – встал, поскользнулся, запнулся – так утверждают врачи, – и швы разошлись. Для того, чтобы избавить от болей, ему (со слов сына, А.Сайдашева) делают укол морфия. Он засыпает и не просыпается. Ослабленный организм, передозировка морфия – таким было объяснение. А официальный диагноз: «киста легкого, переродившаяся в рак». И вот уже нет больного, нет великого создателя божественных звуков, а есть только то, что, возможно, изначально требовалось демону – труп композитора, плывущий в руках над толпой скорбящего, плачущего народа в своем последнем пути к могиле. И никого уже не интересует – не интересует и до сих пор, – а была ли нужда в операции, был ли, как говорится, мальчик?

А что же второй или, вернее, третий оставшийся еще в живых великий улавливатель небесных звуков? Он тоже чуть было не погиб, прооперированный от аппендицита. Хирург, сделавший операцию, на следующий день ушел вдруг в отпуск. Больной день ото дня чувствовал себя все хуже, и его вдруг стали лечить от «застойного воспаления легких», шов же никто не осматривал. В воскресный день, когда в больнице дежурил только один врач, жена больного буквально заставила его осмотреть шов. Срочно откачали почти стакан гноя. Художник был спасен.

Но это были все грубые приемы. И третьего композитора демон стал уничтожать потом более коварным и тонким способом – ядом клеветы. Люли всегда готовы разносить любые сплетни и слухи. И не только готовы, а и безмерно рады делать это. Пусть разносят, и пусть этот третий всю жизнь отмывается от грязи. Отмоется от одного пятна, посадим другое, третье. Пусть тоже бросает перо и нотную бумагу! На земле не нужна музыка!

И все более зловещее облако клеветы расползалось над третьим. Представьте, телефонный звонок, этот художник поднимает трубку, а в трубке страдающе-надрывный голос «представителя народа»: «Ты убийца! Из зависти ты допек своего товарища до смерти! Ты отстранил его от дирижерского пульта! Ты довел его до состояния, что он стал пить!» И – слушки, слушки. То там, то здесь, то оттуда, то отсюда. И без конца, из года в год.

Вот так! Сальери не отмылся вплоть до своей смерти, и ты не отмоешься никогда! Авось и музыку прекратишь писать! Авось и сам запьешь горькую! Авось и самому швы на груди придется сшивать!

Был такой, воображал себя русским гением, дескать, он автор «Тихого Дона». А мы по низам – слушок, мы ему в глаза, в лоб – другое: «Не ты автор, ты вор! А автор вон тот, что с расколотым лбом, что в сырой земле!» И вот пятьдесят лет прошло, а бедный автор все доказывает миру, что он автор. Писать перестал, пьет, доказывает, отмывается. И отмыться не может. И с тобой так тоже произойдет!

И катится по земле сатанинский хохот фантастического черного человека. А вслед ему катятся истошные вопли, крики, и среди них выделяются возбужденные голоса то каких-то педагогов, то музыковедов, то ветеранов, то литераторов, то представителей народа: «Ату его! Ату!»

Прервемся. Я рассказал вам страшную легенду о трех наших татарских великих композиторах? О том, как их убивали? О том, что в их убийстве всегда принимал участие народ? А что, если окажется, что это не легенда, а почти быль?

Но вернемся из мира сюра и разгулявшейся фантазии к реальным документам.

Из выступления Н. Жиганова на совещании композиторов автономных республик России (1948 год):

«Пентатоника это музыкальный лад, музыкальный язык нашего народа. И мы не говорим, что пентатоника это бедный лад. Ничего подобного! Лад этот очень красивый и еще мало изученный. Но интересно отметить одно явление, которое происходит в нашей музыке. Слушатель иногда не принимает песню, написанную на пентатонике, и с большим удовольствием поет ту песню, где пентатоника «поломана». В чем же секрет? А секрет в том, что народ поет талантливую песню независимо от того, есть ли там полутона или нет. К таким песням можно отнести и «Кара урман» Салиха Сайдашева, «Урман Кызы» Дж. Файзи, ряд песен М. Музафарова, З. Хабибуллина. Пожалуй, в песенном жанре первый «разделался с пентатоникой Салих Сайдашев, в ней ему было тесновато. Но при этом он сохранял интонационную основу и своеобразие татарской музыки. Пентатонику нельзя ломать ради ложного эффекта. Расширение пентатоники, ее обогащение происходит незаметно, порой интуитивно, когда композитор думает об определенном музыкальном образе при работе над оперой, симфонией, песней…»

Из письма Н. Жиганова жене от 4 ноября 1962 года:

«Скажи Апресову или Басовскому, если будут переезжать без меня в бывшее здание обкома, пусть помнят, что в моем несгораемом шкафу лежит маска (гипс) Сайдашева (подчеркнуто Жигановым – Д. В.). Надо ее бережно вынуть, иначе сломают. Не забудь об этом, в первую очередь. Прошу тебя».

Из выступления Н. Жиганова на одном из собраний композиторов в 1967 году:

«Создателем жанра музыкальной драмы

у нас был Салих Сайдашев. В свою очередь этот жанр родил композитора. Его «Наемщик», написанный совместно с драматургом Тази Гиззатом, «Голубая шаль», созданная совместно с драматургом « Каримом Тинчуриным, и ряд других музыкальных пьес, безусловно, явились интересным периодом в нашей музыкальной жизни до появления оперы. Значит ли это, что с появлением оперы любимый народом жанр должен исчезнуть? Жизнь показывает обратное. Теория, что, мол, этот жанр изжил себя, неверна. Мы являемся свидетелями, что музыкальная пьеса С. Сайдашева и К. Тинчурина и по сей день пользуется у нашего народа громадным успехом. И я совершенно уверен, что и нашумевшая в свое время музыкальная драма «Наемщик», возвращенная на сцену театра, снова будет так же любима народом, как любили ее в свое время. Сохранение в репертуаре Татарского драматического театра музыкальных спектаклей не помешает существованию оперного театра. Наоборот. С традициями, любимыми народом, надо считаться. Почему мы должны от них отказываться? Стоит ли нам обеднять и сужать круг музыкальных сценических жанров? Может быть, среди наших композиторов найдется человек, который продолжит развитие этого вида музыкальных спектаклей?»

Приводить другие выступления Н. Жиганова, где он либо упоминает, либо так или иначе оценивает творчество С. Сайдашева, не буду. Их масса. Добрые слова о своем коллеге он говорил постоянно и при жизни Сайдашева, и после его смерти. Но из всех этих документальных свидетельств встает одно: реальное отношение композитора Н. Жиганова к композитору С. Сайдашеву. И, как видим, наш герой уже после смерти своего собрата по профессии выступает не только за то, чтобы вновь вернуть некоторые его музыкальные пьесы на казанскую сцену, но и за то, чтобы был жив жанр музыкальной драмы, созданный гением Сайдашева, чтобы протянулись в будущее сайдашевские традиции.

И что? Этого мало?

Ветераны труда и войны, авторы статьи «Очищение правдой» С. Низмутдинов, Ф., Чанышева, Н. Ишимова пишут, что незадолго до смерти Сайдашев был отстранен от дирижерского пульта, вменяя это в вину Жиганову. А вот что пишет в своей неопубликованной статье дочь замученного в НКВД писателя Шамиля Усманова А. Сагайдак (ее текст я случайно обнаружил в архивах):

«Я хорошо знала обоих композиторов. Кстати, у них были прекрасные отношения. Но уж коли ветераны заявляют о себе как о современниках Сайдашева, то они должны бы знать, что в последние годы жизни Сайдашев был неизлечимо болен, почти не занимался творчеством и не мог уже стоять за дирижерским пультом в Татарском академическом театре, где работал прежде. Нетрудно, наверное, понять и то, что композитор Жиганов никогда не был руководителем этого театра и не назначал и не увольнял здесь дирижеров.

На что же рассчитано грубое передергивание фактов? На то, что многие читатели, не знакомые с историей татарской культуры, примут откровенную ложь на веру? И не странно ли, что вместо обещанного «очищения правдой» авторы статьи сами погрязли в измышлениях?»

Скажем, троица ветеранов печалится трагической судьбой К. Тинчурина, С. Сайдашева. Хорошо. Кто не разделит эту печаль? Но заодно мы вправе и спросить печалящихся: вы были их современниками, вы жили рядом с ними, вы дышали с ними одним воздухом? А в чем вы помогли им? Как вы, лично вы защищали их от злой напасти?

Хотелось бы знать, в частности, по чьему доносу попал К. Тинчурин за тюремную решетку сразу после того, как республика с шумом и звоном отметила его пятидесятилетний юбилей, и кто конкретно на следующий день уже пытал его в застенках «Черного озера» и был его палачом. Хотелось бы знать, кто конкретно намеренно и специально спаивал Сайдашева, в частности, кто именно оставил его умирать в последней степени опьянения на Булаке зимой, в пургу? Кто из профессуры в Казани направил его на операцию? Кто оперировал его в Москве? Кто ввел ему в вену неумеренную дозу морфия, от которой он не проснулся?

Давайте подумаем. Вот открыли сайдашевский музей, а там от самого Сайдашева – только стул, пианино да дирижерская палочка. Больше ничего не осталось от человека – ни пуговицы, ни карандаша, ни короткой записки, написанной его рукой. Умер, и все выкинули на помойку. Из шестидесяти созданных им музыкальных произведений сохранилось только двадцать. Записи на пленку сожжены или стерты. Вы посмотрите его папки в фондах Государственного объединенного музея. Стыдно и горько открывать! Ничего там нет, только пожелтевшие газетные вырезки да несколько фотокарточек. Всего сорок лет назад погиб человек, известный, популярный, любимый, а словно смерч прошел по его вещам, рукописям, архиву, все всосав в себя и ничего не оставив. И кто уничтожил все это? Разве не вы, вопиящие ныне о своей «любви» к нему?

Избави Бог от такой «любви» к творцу! Там, где оставляет на земле след ваша «любовь, там остается только пепел!

Устраивая нравственный самосуд над композитором Н. Жигановым, его публичное линчевание, его оппоненты даже не подозревают, что сами могут оказаться на скамье «подсудимых». И очень много неожиданного, загадочного и, пожалуй, даже страшного может вскрыться, когда их самих начнут линчевать в петле допросов.

Люди, далекие от творчества, не знающие, что это такое изнутри, должны понять и следующее. Такие крупные художники, как Фарид Яруллин, Салих Сайдашев, Назиб Жиганов, не знают в себе чувства зависти в принципе. В самой внутренней природе таких мастеров изначально нет места и чувству недоброжелательства друг к другу. Таким людям объективно даже выгодно присутствие рядом в жизни еще каких-то крупных фигур. Если рядом живут еще два-три человека твоего масштаба, работающих к тому же в твоей сфере искусства, то объективно создается соответствующая благоприятная атмосфера.

Было бы еще лучше, если бы таких было не два-три человека, а пять-шесть. Трагедия наступает не тогда, когда рядом с тобой равные тебе по духу и мощи таланта. Трагичной и опасной жизнь становится тогда, когда ты – Гулливер, а вокруг тебя – скопище лилипутов. И когда в бесконечной борьбе с ними один за другим погибают твои товарищи, а ты остаешься один, понимая, что теперь твоя очередь принять смертельный удар. Это может быть пуля или отчаянная бедность, это может быть вроде бы случайный наезд грузовика или скальпель в чистых руках улыбающегося тебе человека в белом халате. Это может быть клевета, удар которой разрывает в твоей груди сердечную мышцу.

Только невежды и недоучки, в принципе не имеющие никакого понятия, что такое творчество, могут сравнивать и сталкивать лбами таких поэтов, как Блок и Хлебников или Есенин и Маяковский. И только недоучки и глубокие невежды могут подыгрывать черной сатанинской игре и вокруг имен таких композиторов, как Яруллин, Сайдашев, Жиганов. Разве могли эти люди завидовать друг другу или кому-либо в творчестве? Сама постановка такого вопроса смешна и абсурдна. Каждый из них был крупной, совершенно самодостаточной и оригинальной фигурой. Этого принципиально не понимают и никогда не способны осознать ничтожества. Это могут понять только люди, обладающие нормальным, развитым вкусом и нормальной нравственностью.

Вспоминаю, я несколько раз приходил в сайдашевский музей, перебирая в разговорах с сотрудниками мельчайшие нити жизни Сайдашева. Около двух часов я просидел, разговаривая и попивая чай с бывшим заместителем министра культуры республики, а ныне директором музея Я. Шамсутдиновым, о котором уже упоминал. Он говорил:

– Я много общался и с Жигановым, и с Сайдашевым. Было много разговоров, и порой с глазу на глаз. Ни разу ни первый, ни второй не сказали ни одного худого слова о другом. Ни разу это не прорвалось, не проскользнуло за многие годы даже случайно. А оба были остры на язык. Оба могли кому-то сказать и в лицо вроде дружески, а порой и резко: «Ты юрист, а не композитор». Они ценили друг друга. Сотрудники музея перекопали и перелопатили в архивах много бумаг. Нет ни одного документа, бросающего какую-либо тень на отношения двух этих людей.

Встретился я, поскольку уж веду независимый сыск по этому делу, лично проверяя каждый факт, и с А. Сайдашевым, бывшим членом Верховного суда республики, сыном композитора от первой жены:

– Сам отец (я даже спрашивал его впрямую) ни разу на эти темы Моцарта и Сальери не говорил. На одного плохого слова о Жиганове не сказал. Свое увольнение из Татарского драмтеатра имени Камала в 1948 году с именем Жиганова никогда не связывал...

III

Сейчас мы подходим к самому интересному, самому загадочному и самому роковому вопросу: в чем причина травли композитора Назиба Жиганова? Проходят годы, казалось, все должно утихнуть, покрыться зеленой травой забвенья и примиренья, но нет, вновь где-нибудь взметывается кверху черное пламя клеветы. Такое ощущение, словно действует какой-то тайный источник сплетен и лжи.

Реальной объективной основой, т. е. документами, неоспоримыми фактами, клеветники явно не располагают. Напротив, все имеющиеся документы и.факты (и их довольно много, я привел далеко не все) характеризуют композитора Жиганова как человека и художника с самой светлой стороны. При написании этой документальной повести я встречался со многими. И, разумеется, не только с поклонниками композитора. Мне было любопытно встретиться и с его ярыми антагонистами. Откровенно говоря, я и сам первоначально думал: нет дыма без огня, на что-нибудь я набреду, уж если не бочка, то ложка черного дегтя в жизни этого человека, как и во всякой человеческой жизни, обязательно обнаружится. Тем более что есть столько людей, готовых с наслаждением и радостью обмазать его грязью с головы до пят. Уж они-то предоставят мне «криминал». Но оказалось: ничего нет, даже маленькой ложки дегтя. Ничего, кроме навязываемых кем-то пустых сплетен и слухов. И даже ярые антагонисты Жиганова, когда речь заходила о документах и реальных, т. е. доказуемых фактах его «сальеризма», становились вдруг весьма сдержанными и вынужденно скупыми на слово:

– Никаких документов нет, ничего нельзя сказать, – удивленно и с некоторым сожалением в голосе констатировали они.

Оснований для поношения и клеймения нет действительно никаких, я досконально проверил это сам, а клеветнический миф о казанском музыкальном монстре тем не менее жив и действует, и клеветники – из числа «простого народа», из числа «интеллигенции» – всегда налицо и. как пионеры, «всегда готовы» к расправе. Что это за странный парадокс?

Давайте в меру своих возможностей разберемся во всех слагаемых этой более чем удивительной загадки. Итак, из чего состоит «механизм» клеветы?

Для начала посмотрим, какие недостатки или особенности характера композитора могли использовать его недоброжелатели при составлении клеветнического мифа. Все отмечают жесткий характер композитора. И все признают (и друзья, и враги, и даже родственники): это был «крутой» человек. Студенты консерватории 50-х годов называли его «Обжигановым». Он обжигал даже взглядом. Какой бы громкий галдеж ни стоял в фойе консерватории, когда он появлялся, мгновенно повисала абсолютная тишина. Он был резок, прям, порой совершал ошибки. Поняв, что сделана ошибка, страшно переживал из-за этого, но раскаиваться не любил. Самобичеванием не занимался. На клеветнические выпады не отвечал, брезгливо их игнорировал и никогда не оправдывался. Если выпускники музыкального училища ехали в Москву поступать в консерваторию, но там не проходили по конкурсу и стучались потом в двери консерватории в Казани, таких к себе не принимал. Оскорблялся за Казанскую консерваторию. Носился с талантливыми людьми, будь это певцы, инструменталисты или композиторы, порой ошибался в их человеческих качествах.

Далеко не все знают; это был человек, полностью и всецело вылепивший себя сам, вышедший из страны невероятно трагического детства. Ему исполнился всего год, когда ушел из жизни его отец. Ему было четыре, когда на его глазах была тяжело ранена ножом его мать, вскоре тоже скончавшаяся. Затем на его же глазах произошла ужасная трагедия с его старшей сестрой и ее ребенком. Я не хочу даже писать об этом. Наконец, ему было всего десять лет, когда в 1921 году во время массового голода и холеры каждое утро во двор детдома, где он жил, въезжала телега и на нее ежедневно погружали пять-шесть маленьких детдомовцев, его сверстников, застывших, оледеневших или даже еще живых, но находящихся при смерти. Их складывали, как поленья, один на другого, и увозили куда-то в бездну дня, и десятилетний мальчик понимал: на следующее утро на страшную телегу с мертвецами могут положить и его.

Только в семнадцать лет этот человек узнал, что такое нотная грамота. Но через одиннадцать лет, окончив музыкальный техникум и всего за три года Московскую консерваторию, при этом чтобы не околеть с голода подрабатывая в нескольких местах, он стал уже автором первой татарской оперы и худруком оперного театра. Через двадцать лет после знакомства с нотной грамотой, т.е. к тридцати семи годам, он был уже автором шести опер, одного балета, нескольких произведений инструментально-симфонической музыки, основателем Союза композиторов, ректором консерватории. Неспроста профессура из Московской консерватории еще в годы его учебы пророчила ему блистательное будущее.

Невероятно крупный человек и художник – это мало кем понято еще и сейчас, – он, видимо, подходил и к другим с меркой своего таланта и роста.

Мог ли он кого-то обидеть при этом? Мог. И порой обижал. Он мог сказать актрисе, красавице: «Я вас отстраняю от работы в моей опере. Вы нечисто поете». И все – смертельная, не утоляемая ничем ненависть на всю жизнь. Он мог сказать композитору: «Сколько можно быть чужой тенью? Ты сам совсем не пишешь музыку». Достаточно, и композитор теперь уже среди разносчиков сплетен и слухов. Жиганов мог сказать в присутствии приглашенного балетмейстера на заседании худсовета: «На предстоящей декаде в Москве мы покажем первый татарский балет и немало танцевальных номеров. Но ленинградский балетмейстер, к сожалению, не проявил себя как талантливый человек». Все, и этого более чем довольно, пройдут годы, десятилетия, балетмейстер давно уже старик, давно на пенсии, все забыли о его существовании, но и он – среди вечных злопыхателей и разносчиков инфекции.

Словом, ясно: Жиганов не владел искусством дипломатии и был далеко не сахар. А разве были похожи на сахар Шостакович или Прокофьев? И разве не вправе художник, тем более крупный, тем более занимающий административные должности худрука театра или ректора консерватории, или председателя Союза композиторов иметь каждый раз свои суждения? Почему он всегда должен снимать перед вами шляпу? И перед бездарностями, и перед лентяями, и перед ловкачами? И перед чиновными клерками из «домов власти»? Большие художники, между прочим, ни перед кем не снимают шляпу. Только перед женщинами и друг перед другом. Неужели это непонятно?

Но кому-то это действительно совершенно непонятно, и они почему-то не решают свои проблемы у психиатра, а клевещут на художника.

Но покопаемся в механизме клеветы еще с другой стороны.

Каких-то свойств характера самого Жиганова или чьих-то обид для объяснения ее живучести, мне кажется, недостаточно. Что лежит в основе клеветнического мифа еще? Зависть? Сатанизм окружения, сатанизм толпы? Да, это серьезная материя. В 1938 году директор Московской консерватории А. Гольденвейзер, уговаривая Жиганова остаться в Москве в аспирантуре и получив твердый отказ, показал ему письмо-донос трех казанских деятелей культуры (их имена известны), которые писали в ректорат и партком консерватории, чтобы Жиганова не пускали в Казань, ибо «он едет погубить всю татарскую музыку», Жиганов, до двадцати восьми лет не имевший своего дома, крыши над головой, только мечтал еще обрести в Казани пристанище, служить там своему народу, а черная клевета, налитая трудным ядом, уже летела впереди него, предшествуя его возвращению на родину.

В самом деле, как простить человеку то обстоятельство, что он в 28 лет стал худруком оперного театра и что театр открылся с его операми «Качкын», «Ирек», «Алтынчач», а Татарская государственная филармония – с исполнения его Первой симфонии? Как примириться с тем, что даже в старости – хотя это слово применительно к нему малоупотребимо – этот композитор заканчивал каждый год новую симфонию, а симфонический оркестр открывал ее исполнением каждый свой новый сезон? Другие не писали столько опер, а он писал! Другие не писали столько симфоний, а он писал! Может ли вытерпеть спокойно такое надругательство «над смыслом бытия» душа низкого человека? Да ни за что! Недавно один новоиспеченный доктор наук, улыбаясь, рассказывал мне:

– О предстоящей защите в Москве докторской диссертации знали в Казани всего три человека. Практически никто, кроме директора института, которому положено было знать по должности, не догадывался об этом и на работе. Приезжаю, спрашивают: «Чего ездил? Зачем?» Да вот, говорю, докторскую защищал. И, гляжу, у всех лица непроизвольно вытягиваются. От огорчения. Очень я их всех огорчил.

Вот также постоянно огорчал свое окружение всю жизнь и Жиганов. Каждой своей новой премьерой в театре. Каждым своим новым концертом. Каждой своей победой на административном поприще. Простить все это и примириться с этим было трудно, для некоторых – невозможно. Легче: мазать каждое его слово и дело грязью.

Сатанизм окружения и даже сатанизм толпы (в данном случае мы вправе ставить вопрос и в такой плоскости) – это большая движущая сила в механизме клеветы и расправы над художником, но и это еще, я считаю, не все. Что было еще?

В разговоре о любом крупном художнике не обойти тему «творца и власти». В разговоре о Жиганове это тоже более чем насущно. Здесь тоже вокруг его имени ходит множество лживых легенд и сплетен: дескать, это был «партийный художник», и власть, мол, его всегда «поддерживала и любила».

Давайте посмотрим на эту любовь с близкого расстояния.

Цитирую по тексту выступления Дж.Файзи на I Всесоюзном съезде советских композиторов в 1948 году:

«Не все написанное нами отвечает... тем требованиям, которые ставит перед нами ЦК ВКП(б). Идейные извращения в нашем творчестве привели к тому, что ряд крупных произведений снят с репертуара. Такая участь постигла оперы Н.Жиганова «Ирек», Тюляк», «Поэт». В этих произведениях искажалась действительность, порочными были их сюжеты».

А вот в моих руках еще один очень интересный документ, помеченный декабрем 1949 года. В нем упоминается даже имя моей матери З.Кутуевой, тогда главного врача республиканского тубдиспансера и туберкулезной больницы. Это «объяснительная записка» лауреата Сталинской премии и ректора Казанской консерватории Н. Жиганова, направленная им «секретарю Молотовского РК ВКП(б) тов. Калмыковой». Что же пытался объяснить в своей записке бедный ректор и провинившийся лауреат секретарю райкома, полномочному представителю «любившей его власти»? Цитирую:

«Прокурор пишет о финансовых нарушениях. Что касается моего бюллетеня, я считаю себя в этой раздутой истории совершенно неповинным, и никаких, с моей стороны, злоупотреблений не было и не может быть Бюллетень выдан главным врачом диспансера т. Кутуевой на основании акта санатория им. Дзержинского №4 в Крыму и подписан к оплате председателем месткома Казанской консерватории. Бюллетень выдается при наличии путевки. В Казани в тот момент, когда я должен был по состоянию своего здоровья выехать на лечение, путевок не было. И т.Кутуева мне объяснила: «Вы выедете в Москву, там купите путевку, а уже из санатория пришлете нам акт о вашей болезни». Это я и сделал. На основании присланного мной акта в диспансере мне оформили бюллетень. Причем для четырехмесячного курса лечения был использован и мой двухмесячный отпуск. Как вам известно, болея туберкулезом (с температурой), я имел право лечиться четыре месяца. В чем я виноват, какая тут незаконность?».

Моей матери ныне девяносто четыре с половиной года, но она полностью сохранила ясность ума и отлично помнит эту историю:

– Жиганов был моим больным. У него была открытая форма туберкулеза. Ему был необходим тогда крымский воздух. Возможно, эта поездка спасла его.

Но доносчики «из народа», подавшие «сигнал», ревизоры из прокуратуры и райкома партии, видимо, считали иначе. Они бдительно и придирчиво следили даже за выдачей больничных листов больному композитору Жиганову. Это что? Трогательная забота о нем, необыкновенная любовь?

И сколько таких (или подобных) документов неожиданно можно обнаружить в архивах! Течет время, сороковые годы сменяются пятидесятыми и шестидесятыми, затем приходит новое двадцатилетие, но природа человеческой подлости и природа власти в ее отношении к художнику остается неизменной и, как правило, крайне низменной. Родственники композитора рассказывают, как однажды Жиганов пришел домой потрясенным. Это было не так давно, году в 1986 или 1987.

В коридоре обкома», куда он пришел по делам, он встретил секретаря обкома по идеологии Р.Беляева.

– Ты что это идешь? – недовольно морщась, с барской интонацией в голосе пробурчал тот. – Я тебя не вызывал!

Жиганов оглянулся. Может быть, кто-то другой идет сзади него? Но нет, в коридоре никого не было. Так, по-хамски, секретарь по идеологии обращался именно к нему, пожилому человеку, композитору, автору восьми опер, трех балетов, семнадцати симфоний, ректору консерватории, Герою Социалистического труда, народному артисту СССР, лауреату Государственных премий. На мгновенье мелькнуло в голове: выматерить этого артиста от политики, прочитать разносную лекцию о поведении, как не раз читал ее другим секретарям? Нет, нельзя, это моментально скажется на положении консерватории. Презрительно усмехнулся, подчеркнуто вежливо и сухо процедил, проходя мимо:

– Я не к вам.

Листаю дневники Н.Жиганова? Вот запись, помеченная июлем 1962 года:

«Секретари обкома. Сколько их было! Столько горя из-за них пришлось терпеть. Накануне 800-летия Москвы в фойе академического театра им.Камала проходило совещание. Всего 70-80 человек. Председательствовал секретарь обкома по пропаганде Гафаров. Много было предложений, как отметить 800-летие Москвы. Я тоже несколько раз просил дать мне слово. Но Гафаров почему-то не предоставлял мне возможности высказать свои соображения. Наконец, когда он начал «закругляться», я спросил его:

– Почему, товарищ Гафаров, вы не дали мне слова?

Он грубо заявил:

– Вы, товарищ Жиганов, свои соображения можете высказать своей жене, когда придете домой.

Я возмутился, но сдержал себя, я решил дать этому выскочке бой:

– Почему вы так со мной разговариваете? Кто предоставил вам на это право?

– Мы еще поговорим с вами в другом месте!

– Конечно, – сказал я. – Вы, как секретарь обкома, можете вызвать меня в любое время и поговорить один на один. И высказать свои суждения обо мне. Но здесь прилично ли вам, секретарю, так раздраженно вести себя?

Собрание затаило дыхание и с интересом наблюдало за нашей милой беседой. Гафаров начал на меня кричать и от злости даже побледнел. Конечно, наговорил при этом кучу глупостей. Я, наверное, тоже был хорош. Мне пришлось идти ва-банк.

– Вы на меня не кричите и не оскорбляйте. На это у вас нет никаких прав. Учтите, сегодня вы секретарь и ездите не машине. Завтра вас могут снять, и вы будете ходить пешком. Я – композитор и хожу пешком всегда. И вы ничего со мной не сделаете.

Он посмотрел на меня и не нашелся, что сказать. Тут же покинул театр. Все меня окружили и начали говорить, что теперь «ты пропал», «он тебя добьет».

А вот запись, помеченная 1967 годом:

«Вокруг моего имени снова начинается возня. Сейчас после «Тюляка и Су-слу». Все естественно. Да еще секретарь обкома по идеологии попался такой, что больше ищет в моей работе промахи. Если их нет, он их выдумывает... Не везет нам. Опять придется с ним бороться. А в обкоме не любят, когда с ними не согласны. Я же не могу подымать лапки кверху перед невеждами».

– А как безобразно вел себя Табеев, – вспоминает дочь композитора Светлана Жиганова. – А с Валеевым доходило у них до того, что они иногда стучали друг на друга по столу кулаками. Фасееву, когда он был секретарем обкома, отец тоже давал бой публично. На конференции, при всех.

Так любила ли эта власть когда-либо Жиганова? Да нет, конечно. Она с трудом терпела его. Она вынуждена была считаться с ним как с известным композитором, крупным сильным человеком и руководителем. Скрипя зубами, считалась с ним, но порой и рассчитывалась за свое смирение, нанося внезапные жестокие удары. Если даже власть порой давала композитору какие-то звания и блага, то и тут делала это словно из-под неволи или из-под палки: подпирала ситуация, и какие-то звания просто нельзя было не давать. Слишком крупной фигурой был Жиганов, масштаб его выходил далеко за пределы республики, и принимать факт его существования как неизбежную данность властям волей-неволей, хочешь – не хочешь приходилось. Так что ему могли сегодня дать Сталинскую премию, а завтра, как это мы видели, натравить на него прокурора и райком партии с проверками и ревизиями, сегодня давали звание Героя Социалистического труда, а завтра, сразу же после поздравлений, как-то унижали еще. В политике кнута и пряника содержался особый смак и таилось особо тонкое наслаждение. И, конечно, клеветнические сплетни, слухи, дым черной славы были для властей хорошим и просто необходимым подспорьем. Если человек не управляем, над его виском всегда надо держать хорошо закаленный прочный кирпич. Или ведро с помоями. Люди, способные выплеснуть помои на человека или шарахнуть его кирпичом, всегда найдутся.

И все-таки заказчиком клеветнического мифа о татарском Сальери, о жестоком монстре, безжалостно «поедавшем» своих коллег по музыке, властные органы республики (даже в их прежнем, всеми поносимом и, как говорят теперь, «тоталитарном обличии») я не назову.

Нет, несмотря на всю сложность своих отношений с Жигановым, несмотря на естественное биологическое неприятие его как независимого человека власти, как и толпа, как и «представители народа и интеллигенции», как и «ветераны труда и войны», были, пожалуй, не заказчиками акции по убиению художника, а тоже только исполнителями. Похоже, и они всего лишь послушно исполняли чей-то неведомый заказ и чей-то жестокий приговор. Но чей?

Здесь мы приближаемся вплотную к самому роковому вопросу: да, исполнители более или менее известны; одни «засветились», других можно «просчитать и вычислить», но кто был заказчиком убийства клеветой (а, возможно, не только клеветой) композитора Жиганова?

Назвать его уход из жизни в Уфе естественной смертью трудно, скорее – это гибель. Знаменитый дирижер Ф.Мансуров, исполнявший в Уфе вместе с государственным симфоническим оркестром ТАССР в последний раз в присутствии автора его «Джалиля», сказал на гражданской панихиде четко и недвусмысленно: «Мы убили его». Через пять лет в интервью «Казанским ведомостям» (19 мая 1993 года) он повторил: «Наша партийная элита его просто затравила. Его убили. Я и сейчас от этих слов не отказываюсь».

Да, исполнился давно утвержденный приговор, но, кто его подписывал, кто «заказывал» это убийство, вообщем-то так и осталось до конца неясным, нераскрытым. Еще одна неведомая никому тайна.

…

Кто и когда узнает, какая «музыка» проигрывалась относительно Жиганова на открытых этажах власти явной и, самое главное, на закрытых этажах власти тайной? Никогда мы не узнаем этого. Мы можем только как начинающие механики, а, может быть, как любопытные недоростки-дети, покопаться лишь в исполнительском механизме, попытаться разобрать его на части, чтобы понять, как все «устроено внутри». Но где вероятность того, что это удастся нам до конца?

…

Любопытно также: с течением лет порой полностью менялся кадровый состав в идеологическо-культурных звеньях, например, в обкомах, министерствах культуры, в театрах, в издательствах, в редакциях газет, но принятая однажды линия на уничтожение или дискредитацию человека сохранялась.

Чтобы понять до конца механизм травли и охоты на человека, можно рассмотреть кампанию по моей дискредитации, которая разыгрывалась во время выборной кампании 1989 года, или кампанию по очернению, которая проводилась в течение четырех лет в начале 90-х годов в газетах «Суверенитет» и «Казанский телеграф», неизвестно кем финансируемых, и которая завершилась в результате моих судебных исков к этим газетам.

Что необходимо отметить здесь? Совершенно циничный, чисто технический подход к решению задачи. Тебя, скажем, могут обвинить в забвении национальной культуры, в предательстве татарского народа, в космополитизме и тут же, одновременно, как говорится «не отходя от кассы», – в том, что ты, скажем, «фанатик-мусульманин, проповедуешь многоженство» и хочешь «выселить всех русских куда-то за пределы республики». Стрельба веером. Авось какая-нибудь из отравленных пуль и поразит цель. Далее: может полностью меняться общественно-политическая ситуация в стране, оборачиваться совершенно наизнанку идеологические и нравственные ориентиры, но объект охоты остается неизменным. Интересно также то, что непосредственные исполнители могут придерживаться радикально-националистических взглядов или, напротив, радикально-либералистских, они могут совершенно не знать друг друга или даже внешне враждовать между собой, но, ведомые установками своих невидимых хозяев, ведомые «общественным мнением», одинаково ревностно исполняют свои партии или даже сольные номера в кампании по дискредитации.

И четвертое, что мы с любопытством наблюдаем здесь – это полное равнодушие и абсолютную немоту «народа». Тебя, известного человека, могут превратить а тряпку для вытирания ног бомжами, обгадить, оболгать и оплевать с головы до пят, превратить в постоянную мишень для дешевых упражнений в бездарном злословии, – никогда не рассчитывай на чью-то поддержку. Только лишь улюлюканье и хохот раздадутся со стороны зомбированного «родного народа».

Вот под этот улюлюкающий свист родного народа пал на землю и последний из «тройки» художников, составляющих ядро татарской музыки XX века – Жиганов. Ранее пали Яруллин, Сайдашев. Теперь пришла очередь и ему.

Фариду Яруллину повезло, пожалуй, больше всех. Он пал на взлете совсем молодым, еще не познав всей неимоверной подлости человеческого мира. Салих Сайдашев прошел две трети круга жизни и вкусил из чаши сатанинского яда в полной мере. Назиб Жиганов завершил полностью весь круг, борясь всю жизнь, вплоть до своего последнего вздоха, с сатанизмом, и его добивают, возможно, за это уже мертвого.

IV

На этом моя повесть о трагической судьбе трех блистательных ловцов звуков завершается.

Остается только добавить последнее. До «заказчика музыки» мне не добраться. Здесь я бессилен. Но «исполнители» должны знать: если они еще раз поднимут руку на Жиганова ли, на какого-либо другого художника, они будут иметь дело и со мной. У меня тридцатипятилетний опыт борьбы со всякой нечистью. И пока я жив – мой долг, пусть даже в совершенно безнадежной ситуации, отстаивать на земле определенные ценности.

Против нас – сатанизм. Но с нами – Бог…

Сентябрь 1994 г.