Часть 2. ДЖАН-АЛИ

ГЛАВА 8

Долгий изнурительный путь до столицы Казанского ханства подходил к концу. В богатом казанском ауле, от которого, как ей говорили, было рукой подать до столицы, ханскую невесту встречал особо пышный приём. Сююмбике упивалась всплеском любви и поклонения, которыми её одаривали восторженные местные жители. Богатейшие люди этих мест кланялись до земли будущей своей ханум, преподнося дары щедрой земли. Карачи Ахмет – властитель этих мест – устроил в честь Сююмбике пиршество. Солтан-бек, головой отвечающий за целость и сохранность ханской невесты, был крайне недоволен задержкой. Ближе к ночи, бродя по полупустым покоям, отведённым для отдыха Сююмбике, наткнулся на кормилицу Оянэ. Хмурым голосом приказал:

– Уложи спать госпожу, рано утром принесут одежды, на заре будем выезжать!

Оянэ поклонилась, поспешила за Сююмбике, на бегу всплескивая руками, тихо причитала:

– Оё-ёй! У девочки совсем голова закружилась, забыла, что завтра въезжаем в Казань. Как бы головка или живот не заболели после такого достархана![1] Разве можно больной показаться на глаза всемогущему хану – будущему своему супругу и повелителю?! Оё-ёй!

Наутро Сююмбике и в самом деле чувствовала себя неважно, от недосыпания и обильной жирной пищи в горле стоял тошнотворный комок. Служанки торопливо набеливали и нарумянивали свою госпожу, с кислым видом восседавшую перед зеркалом. Сююмбике совсем не хотелось залезать в скрипучую, раскачивающуюся повозку, которая успела опротиветь за время пути. Она капризничала, ей не нравились одежды, присланные Солтан-беком. То казался большеватым украшенный алмазами калфак, то чулпы цеплялись за расшитый жемчугом воротник, а служанки слишком сильно насурьмили брови.

Напрасно её убеждали, что всё идёт, как надо, и малика просто не привыкла к подобному церемониалу. Из-за капризов Сююмбике выезд пришлось задержать. Солтан-бек был взбешён и с трудом сдерживал себя, чтобы не отчитать строптивую девчонку. Он ещё с вечера послал гонца в Казань предупредить хана, что к обеду свадебный караван прибудет к стенам столицы. И вот теперь – досадная задержка. Поглядывая на бека, сдержанно проявляли недовольство и остальные казанские вельможи. Один лишь Илнур-бей был вполне доволен случившейся задержкой, ему удалось хорошо выспаться после вчерашнего разгульного пира, затеянного карачи Ахметом.

Наконец, заново украшенный и принаряженный свадебный караван двинулся в свой последний путь к Казани. Шёл 28 день месяца мухаррама 940 года хиджры.[2] Сююмбике всю дорогу дремала, от тошноты и качки чувствовала себя совсем плохо, и бледность её проступала сквозь слой румян. К обеду, когда солнце высоко поднялось над тёмно-зелёным хвойным лесом, караван приблизился к городу. Столица стала видна издалека.

Сююмбике широко раскрытыми глазами смотрела на приближающуюся Казань. Никогда ей не приходилось видеть ничего подобного. Огромный город, утопающий в зелени садов, с высящимися белокаменными дворцами и стройными шпилями минаретов, окружённый мощными стенами с башнями и крепкими воротами.

Город, окаймлённый широкой сверкающей лентой голубой реки, окружённый зелёными лугами, пестрящими радужной панорамой цветов и рядом весёлых аулов, возникающих один за другим из-за красочных холмов. Вскоре стали видны главные городские ворота, широко распахнутые для приёма гостей. По берегам реки возле перекинутого моста бурлили толпы казанцев, встречающих будущую свою ханум. Слышался весёлый смех, песни, звуки музыки.

На мосту на великолепных скакунах гарцевали казанские вельможи, сверкающие на солнце золотой и серебряной парчой, подобные большим драгоценным слиткам. Сююмбике напрягла зрение, силясь угадать своего будущего мужа, кажется, вон тот – молодой, красивый, в чалме с пышным голубым пером и ослепительно сверкающим на солнце алмазом. Заметив, что молодой господин указывает рукой на свадебный караван и что-то говорит подъехавшему к нему худощавому сутулому всаднику на чёрном красавце-коне, Сююмбике смутилась и спряталась за полог.

Сердце её билось так сильно, что, казалось, ещё мгновение, и вылетит перепуганной птицей из теснившей его груди. Сююмбике ещё не знала, что выделенный ею из всех вельмож всадник с голубым пером не был ханом. Зато Илнур-бей, гарцевавший впереди каравана, сразу узнал в нём своего сильного соперника, сегодняшнего любимца хана Джан-Али, бека Тенгри-Кула.

Судьба молодого бека была не обычна, а успех его возвышения и вовсе загадочен. В году 929,[3] окончив Багдадскую школу мудрости, он прибыл в Казань, где его ждало печальное известие. Его мать, достойная бике Зайнаб, скончалась от тяжёлой болезни, мучавшей её все последние годы. Тенгри-Кул был погружён в траур и не спешил представляться ко двору. Его сверстники – молодые отпрыски знатных семейств напрасно пытались втянуть мурзу в бесконечную череду увеселений. Им вскоре однако, стало известно, что Тенгри-Кул ведёт поиски какого-то загадочного шатра, стоявшего ранее на площади базара Ташаяк, и интересуется никому неведомой танцовщицей. Спустя полгода бек Шах-Мухаммед попытался женить непутёвого сына, но натолкнулся на неожиданно стойкое сопротивление. И без того неблагоприятные отношения между отцом и сыном обострились до предела. Положение спас новый хан Казани. К тому времени Сагиб-Гирей отправился ко двору турецкого султана, надеясь при поддержке последнего получить крымский трон. В Казани он оставил тринадцатилетнего племянника – крымского солтана Сафу. Новый хан, по совету мудрых наставников, знатных, молодых вельмож, получивших хорошее образование, разослал по посольствам в разные концы света обучаться хитрому искусству дипломатии. В число будущих дипломатов попал и мурза Тенгри-Кул. Он был отправлен в Багдад, который не так давно покинул.

В Казань мурза Тенгри-Кул прибыл спустя шесть лет в смутное время безвластия. Из города только что был изгнан хан Сафа-Гирей, и власть захватили карачи Булат-Ширин и последняя из рода Улу-Мухаммеда – ханике Ковгоршад. Тенгри-Кул в политических пристрастиях не склонялся ни на чью сторону. Тихо и незаметно проживал он в доме отца, но вскоре престарелый Шах-Мухаммед скончался, и молодой Тенгри-Кул, как единственный сын покойного, вступил в права наследства. Знатный титул бека обязывал Тенгри-Кула приступить к службе при дворе хана. А на престоле Казани воцарился юный хан из касимовской династии – младший брат уже однажды свергнутого Шах-Али – царевич Джан-Али. Бек Тенгри-Кул стал служить новому хану.

Юный повелитель полюбил Тенгри-Кула, отличавшегося от всей его блестящей свиты. Молодой бек был начитан, владел широкими познаниями во многих областях, к тому же побывал в дальних городах Востока и мог увлечь Джан-Али рассказами об удивительных местах. Вскоре, по настоянию хана, Тенгри-Кул женился на дочери светлейшего сановника Тай-бека – Мэтлубе.

Положение его при дворе от этого брака лишь укрепилось, ведь Тай-бек являлся отдалённым родственником Джан-Али. Теперь хан почти не расставался с молодым вельможей, они часами играли в шахматы, бок о бок ездили на праздники, охоту и по даругам[4] ханства. Для своего фаворита хан приказал устроить покои по соседству, чтобы бек всегда находился под рукой. Это была большая, недосягаемая для многих честь, вызывавшая зависть в сердцах придворных. Но многие замечали, что под влиянием бека Тенгри-Кула юный хан взрослел на глазах.

Если поначалу, в первый год правления, Джан-Али окружали весёлые молодые кутилы, подобные Илнур-бею, то сейчас семнадцатилетний хан тянулся к противоположному обществу. Кроме бека Тенгри-Кула в его приближённых числились эмиры из рода Япанчи – Шабан и Шах-Булат, беки Карамыш-Хурсул и Евлуш-Хурсул.

Сейчас, встречая ханскую невесту, все эти вельможи окружили хана. Свадебный караван всё ближе подкатывал к мосту, уже отчётливо были слышны отдельные здравицы и оживлённый гул толпы. К зардевшейся от смущения Сююмбике склонилась старшая служанка Хабира:

– Госпожа моя, знаете ли вы, кто из этих вельмож наш великий и могущественный хан?

– Знаю, – улыбаясь отвечала Сююмбике, – вон тот, с голубым пером и алмазом в чалме!

Служанка охнула, замахала руками:

– Что вы, госпожа! Это же бек Тенгри-Кул, а великий хан рядом с ним, на чёрном жеребце!

[5] Малика – принцесса, дочь хана, здесь, дочь повелителя Ногаев.

ЧАСТЬ 4. НАЧАЛО КОНЦА

ГЛАВА 5.

Сююмбике едва успела вернуться во дворец, как женскую половину посетил сам хан. Сафа-Гирей был весел и доволен. Сегодня на Ханском Лугу его гвардия порадовала господина своим воинским искусством. Повелитель устроил для казаков большие состязания и лучших наградил по заслугам. Поучаствовать в воинских игрищах спешили многие, хан чувствовал: застоялись воины; третий год казанское войско не ходило в набеги. Здесь в шуточных сражениях на саблях, в метании копья, джигитовке и скачках воины выплескивали свою удаль, ту, которую могли применить в серьёзном деле. В глазах многих воинов Сафа-Гирей видел немой вопрос «когда?», они желали отправиться в набег и схлестнуться с врагом в кровавой битве. Но ханство пребывало в мире и покое. Во всю мощь работало посольское ведомство, казанские послы отправлялись в Москву, Крым, Ногаи, Турцию – везли встречные грамоты. Каждый из правителей вёл свою игру, искал выгоду, укрытую за почтительными словами посольских грамот. Особая игра, острая и опасная, как забава факира, игравшего с огнём и мечом, шла между Казанью и Москвой. Хан знал: недолго продлится мир двух соседей, судя по последним грамотам, терпение молодого князя московитов истощалось, и всё чаще меж дипломатических строк пробивались неосторожные угрозы.

Но старшей жене о своих думах и тревогах хан не говорил. Он и сейчас обнял Сююмбике и провёл её к низкой суфе:

– Я слышал, ты провела весь день в библиотеке.

– Да, мой господин, меня радует, что с каждым разом на эти состязания собирается всё больше народа, об этом хорошо сказал Мухаммедьяр: «Вот диво! От поэтов нам в Казани места нет, в поэты лезет всяк: дитя и дряхлый дед!»

Сафа-Гирей расхохотался:

– Поистине, он прав! Сегодня на учениях я даже у своего нукера видел рукопись стихов этого вездесущего Гарифбека. Все просто очарованы его восторженными описаниями твоей небесной красоты. Боюсь, что опять начну ревновать тебя…, – хан нежно прикоснулся ладонями к зардевшемуся от смущения лицу жены, ласково вынуждая повернуться к нему. – Иногда жалею, почему я не турецкий султан; царствуя в тех краях, я бы надел на тебя паранджу. И тогда никто, кроме меня и солнца, не смел бы любоваться тобой! Ты понимаешь, родная, что все эти поэты и шакирды, с таким рвением посещающие эти состязания, в какой-то мере влюблены в тебя. Они приходят туда, чтобы полюбоваться твоей красотой, погреться в лучах твоего сияния.

– Но, мой повелитель, – в голосе Сююмбике пробились тревожные нотки, – вы же не запретите мне посещать книгохранилище и заниматься делами, которые увлекают меня и наполняют мою жизнь смыслом?!

– Не беспокойся, моя радость, я ревнивец, но не тиран! – хан поднялся со своего места. – Но сегодня ночью, обольстительница, я желаю, чтобы ты доказала, что в твоём сердце царю только я, а не юный красавец-шакирд!

Сююмбике улыбнулась:

– Слушаюсь и повинуюсь, мой господин!

Сопровождаемый охраной хан, не спеша, шёл по узким коридорам гарема. Он ушёл от Сююмбике, но мысли всё витали около любимой супруги. Гирей знал, какая тайная боль сжигает сердце боготворимой женщины. Прошло четыре года, как Сююмбике потеряла их первенца, а Аллах не спешил благословлять лоно женщины новым плодом. За эти годы женская половина дворца не раз оглашалась криками новорождённых младенцев. Наложницы преподносили своему господину дочерей и сыновей. А после настал черёд младшей бикем – синеглазой русской княжны. Сафа-Гирей понимал силу мук, терзающих душу ханум, когда младшая жена Фирузи родила ему сына. Следующей ночью он застал Сююмбике плачущей над колыбелью маленького Гаяза, хан отступил незамеченным в тень полога, раздираемый противоречивыми чувствами. О, если бы она принялась попрекать его своей бедой и детьми, рождёнными от других женщин, Гирей смог бы одеть сердце в броню равнодушия. Женщина кричащая, требующая любви и внимания, обвинявшая его во всех грехах, – как это было знакомо и понятно. Подобными женщинами был полон его гарем, и всем он умел указать место. Их слёзы мало трогали его, жалобы не задевали души. Но ханум вела себя иначе: она молчала, ничем не напоминая о случившемся, и заставляла его этим молчанием почувствовать себя виноватым. Словно боясь воспоминаний о прошлом, Сююмбике ни разу за эти годы не пожелала посетить имение, где случилось несчастье, и ни разу не упомянула имени Фатимы-ханум. Мать наследника по-прежнему влачила жалкое существование в крепости Кара-Таш. В первый год заточения её братья, ногайские мурзабеки Ахмет и Мухаммед, засыпали хана Сафа-Гирея посланиями с упрёками и угрозами, но в конфликт вмешался отец Сююмбике – беклярибек Юсуф. После вмешательства могущественного правителя ногайские мурзабеки, скрепя сердце, смирились с решением казанского хана и участью сестры.

Тогда, четыре года назад, Сююмбике со всем пылом своей деятельной души стала отдаваться государственным делам ханства. Она не пыталась заниматься политикой, но всё, что касалось образования, украшения города и его предместий – всё это стало объектами живейшего участия ханум. В первые месяцы она обращалась к Сафа-Гирею с просьбами об открытии новых медресе, на свои деньги строила школу для девочек из несостоятельных семей, заботилась об открытии библиотек. Сафа-Гирей видел, с каким удовлетворением она пожинает плоды своего труда. Казань, всегда считавшаяся высокообразованной столицей, в эти годы возвысилась подобно куполу общепризнанной мудрости. Приукрашенная великими творениями зодчих, Казань, словно красивая от природы женщина, питала ум свой певучей поэзией и жемчужинами философии, собирая в столичных стенах лучших поэтов, великих мудрецов и прославленных певцов и музыкантов. Даже в бедных кварталах процветала образованность, ибо и там при каждой слободской мечети было открыто мектебе, где учителя-хафизы обучали читать Коран и писать. Северная столица могла гордиться среди прочих восточных городов, где образованность ценилась превыше многих достоинств, и десятками высших школ. В стенах этих благородных заведений готовили писцов, переписчиков-каллиграфов, чиновников, зодчих. Ханская столица процветала, а вместе с нею процветала власть Сафы-Гирея и всенародная любовь к Сююмбике-ханум.

Но ханум не успокаивалась, недостижимое влекло к себе с новой силой. Однажды её внимание привлекла недостроенная мечеть у крепостной стены. Не раз в своих разъездах по городу она просила остановить кошёву около одиноких белокаменных стен, молчаливо взывающих приложить к делу, угодному Аллаху, руки неравнодушных людей. С неясным трепетом в груди вглядывалась она в незавершённое строение, угадывая в величавости стройных стен будущую гармонию красоты и грандиозности.

В один из весених дней она, словно вихрь, ворвалась в приёмную хана. Повелитель давно не видел такого сияния в глазах жены, такого радостного возбуждения, которым тут же заразился и сам, когда она разложила перед ним рисунки, сделанные на пергаменте, обтянутом камышовым переплётом.

– Мой господин, вы только взгляните! Мне это дал старый мастер-камнетёс. Узнаёте?! Ведь это мечеть, та самая, недостроенная! – она потянула его к окну, из которого хорошо проглядывались незавершённые стены. – Взгляните на них, мой господин, теперь видите, какими они должны были быть! О! Это так прекрасно! Я целый час беседовала со старым мастером, он рассказал мне историю этих стен. Мечеть задумали и начали строить ещё при хане Мухаммед-Эмине, он пригласил в Казань греческих и италийских зодчих. Хан передал на словах свои задумки и мечты, то, какой он видел эту великолепную мечеть. Зодчие нарисовали её на пергаментах, тех самых, которые я принесла вам. Но смерть настигла хана Мухаммед-Эмина, и иноземные мастера покинули Казань, а рисунки остались у старого мастера, – она невольно рассмеялась своим словам. – Тогда, конечно, он был совсем не стар, ведь это было более двадцати лет назад. Ну, что вы скажете, Сафа?! Двадцать лет никому в этом городе не было дела до мечети, а ведь её постройка может прославить ваше имя на века!

Она ждала ответа хана с затаённым дыханием. Сафа-Гирей прошёл обратно от окна к разложенным пергаментам с рисунками будущей мечети. Задумчиво разглядывал их, и Сююмбике видела: всё более светлел лицом при виде красивых пропорций и неожиданных решений зодчих, воплощённых в линиях рисунка.

– Здесь восемь минаретов! Как это неожиданно, но как… красиво.

– Вы тоже так считаете, мой господин! – Сююмбике провела пальцами по стройным шпилям минаретов, произнесла тихо. – Я никогда ещё не видела такой красоты. Вы должны её построить, Сафа, может быть тогда Всевышний смилостивится и даст мне ребёнка, – одинокая слезинка скатилась с женских ресниц, и Сафа-Гирей взволнованно прижал ханум к груди:

– Не плачь, моё сердечко, мы обязательно достроим эту мечеть, ты убедила меня. Сегодня же, когда соберётся диван, я вынесу предложение на обсуждение членов ханского совета. Нам нужно будет многое решить: каких приглашать мастеров, сколько средств выделить на строительство.

– Обещай, что будешь рассказывать обо всех ваших решениях! – попросила она.

Он улыбнулся:

– Едва выйдя из зала заседаний, я сразу же отправлюсь к тебе!

  ГЛАВА 6

Строительство началось весной, как только прибыли выписанные из Крыма и Турции мастера. Хан торопился, и мало кто слушал в эти дни старого звездочёта, говорившего, что мечети этой уготована короткая жизнь.

– Суждено ей поражать взоры правоверных и чужестранцев! Само солнце будет вставать над Казанью, чтобы полюбоваться ею! Но погибнет красота от рук завистников и закатится солнце благополучия над ханством… Так говорят звёзды…

А ханум грезила новой задумкой, и вскоре рисунки мечети были дополнены новой подробностью – большой библиотекой. Сафа-Гирей был удивлён, с какой скоростью двигалось это грандиозное строительство, словно Всевышний взял все дела, связанные с новой мечетью, под свою руку. И вот теперь уже второй год, как мечеть и Большое Книгохранилище, пристроенное к ней, украшали своим величием и изяществом огромный город.

За государственными заботами и стараниями Сююмбике-ханум некогда было упиваться горестными думами. Некогда было и Сафа-Гирею утешать её. Несмотря на мирную пору, у хана, казалось, только прибавилось дел. Заседания дивана в последний год приобрели вид некоего состязания между Сафа-Гиреем и улу-карачи Булат-Ширином. Каждый с превеликой осторожностью пытался перетянуть на себя канат, именуемый “властью над Казанью”, и делалось это с чисто азиатской изворотливостью. Оба – повелитель и глава его правительства – уверяли при этом, что именно они желают мира и процветания любимой Казанской Земле и только их точка зрения правильна. Хан Сафа-Гирей теперь всё реже поддакивал на заседаниях карачи Булат-Ширину и всё чаще показывал острые зубы молодого хищника. Сейчас, как никогда, он стал чувствовать себя настоящим властителем Казани. Главный и самый опасный враг – Москва в нерешительности топталась на месте, взнузданная сильной рукой крымского хана Сагиб-Гирея. Казанские вельможи не внушали опасения, ведь стараниями хана в стране неустанно росло число его сторонников – выходцев из Крыма. Крымские мурзы и огланы из обедневших и незнатных семейств, те, кому нечего было терять в Бахчисарае, с воинами и домодчадцами потянулись в Казань. Хан Сафа-Гирей принимал всех. Кому дарил поместье, кому давал должность; только поместья эти и доходные должности отнимались у казанских мурз и огланов, имеющих на них право наследства. В среде казанских алпаутов зрело недовольство произволом хана, число крымцев всё росло, так же быстро росли их аппетиты. Улу-карачи, в очередной раз воспользовавшись враждебными настроениями вельмож, решил создать заговор и свергнуть хана Сафа-Гирея. Заговор зрел всю зиму, и весной в месяц мухаррам 948 года хиджры[1] на тайные переговоры в Москву оппозиция отправила посольство во главе с эмиром Чабыки. На переговорах с князем Бельским эмир Чабыки был краток. Хан Сафа-Гирей больше не устраивал казанскую верхушку, и диван во главе с улу-карачи Булат-Ширином, а также вся Земля Казанская просили московитов помочь свергнуть крымского тирана и посадить на казанский престол любого ставленника, предложенного Москвой.

Когда с пограничных земель донесли об активной подготовке московитов к войне, повелителя впервые посетили подозрения о составившемся против него заговоре. Москва стягивала во Владимир полки из семнадцати городов русской Земли. Во главе войска был поставлен князь Шуйский. Карачи Булат-Ширину была направлена грамота о том, что великий князь прощает казанцев за их измену и убийство хана Джан-Али, но взамен требует свержения Сафа-Гирея.

В тот час казанский хан почуял опасность. Как волк, побывавший в капкане, он стал изворотлив и насторожен. В Бахчисарай помчались гонцы с просьбой о помощи. К середине лета хан Сагиб-Гирей собрал большое войско из крымцев, ногайцев, хаджитарханцев, азовцев, аккерманцев[2] и дружины князя Дмитрия Бельского, отошедшего от Москвы из-за тяжбы за свой удел. В поддержку крымцам турецкий султан направил отряд янычар, вооружённых пушками и пищалями. Войско двинулось с Крымского полуострова на земли Московского Великого княжества.

Хан Сагиб-Гирей, ведя за собой грозную силу, надеялся на быструю и блестящую победу. Лазутчики доносили, что все военные силы московитов собраны во Владимире и быстро перебросить свои войска к Москве князю Шуйскому не удастся. Беззащитная столица княжества манила грозное мусульманское воинство, как дева, брошенная на заклание. Но к несчастью для крымского хана московиты заранее продумали возможность нападения с полуострова. На берегу реки Оки хана Сагиб-Гирея ожидало войско во главе с князем Иваном Бельским, братом изменника Дмитрия, выступавшего в составе крымских отрядов. Другое войско московитов по-прежнему удерживалось во Владимире и ожидало приказа от великого князя, готовое двинуть свои полчища на Казань.

В тяжёлое время для Московии, несмотря на уверения бояр, в столице царили обывательские страхи. Быстро продвигавшиеся к городу крымцы казались неотвратимой угрозой. Спешно решалось, остаться ли великому князю в столице или выехать от греха подальше. Москва готовилась к длительной осаде, запасалась провиантом, укрепляли стены. В эти дни всеобщего единения перед лицом смертельной опасности, грозившей Руси, воеводам было строго-настрого наказано, чтобы между ними не было прежних раздоров, чтобы все как один стояли за великого князя и православную веру.

И наступил решающий момент: многотысячное войско хана Сагиб-Гирея ступило на берег Оки. Крымский повелитель, ждавший лёгких побед, к своему удивлению обнаружил на другом берегу реки большое войско русских, вооружённое пушками и ружьями. Мрачный Сагиб-Гирей взошёл на холм. Он был не готов к серьёзному бою, и воинство московитов страшило его. Обернувшись к сподвижникам, хан попрекнул их в обмане:

– Меня уверяли, что все войска урусов ушли к Казани, что я нигде не встречу сопротивления. Нойон Акбулат, что вы видите впереди?

Акбулат выступил вперёд, склонил голову:

– Это урусы, повелитель.

– У меня есть глаза, – процедил Сагиб-Гирей, – и я, как и вы, вижу войско, готовое вступить в битву! Кто смел уверять меня, что этот поход будет лёгкой прогулкой, охотой на трусливого зайца? У вас есть глаза, и они видят, сколько врагов стоит на том берегу, у вас есть уши, и они слышат грозный гром их пушек! Я не могу положить здесь всех своих воинов!!!

Хан грозно взглянул на пытавшегося возразить нойона:

– Мы пришли брать добычу, а не терпеть поражения. Приказываю, ночью отойти от реки!

Так, не вступив в бой, под покровом ночи крымцы покинули свой стан и отправились назад. Чтобы хоть в чём-то досадить Москве и порадовать своих воинов добычей, хан Сагиб штурмовал Пронск. Но и там его ждала военная неудача, Пронск устоял, а раздосадованный повелитель с позором вернулся в Бахчисарай. Крымский хан мог утешиться лишь одним: Москва так и не решилась напасть на Казанское ханство.

Осень наполнилась ещё большим непониманием и откровенной враждой. Хан Сафа-Гирей всё меньше доверял казанским вельможам, и собрания дивана проходили в баталиях ожесточённых обвинений друг друга. Нередко разгневанный хан покидал диван, не дождавшись окончания заседания. Всё больше сплачивал он ряды крымцев, не доверяя кроме них никому. Переписка с Бахчисараем привела к одному: оба Гирея решили, что Москва стала сильным и опасным врагом, а врага следовало давить, не позволяя поднимать ему голову.

В начале зимы хан Сафа, преодолев сопротивление дивана, отправился с набегом в Муром, с ожесточением грабя и сжигая попадавшиеся по дороге сёла и деревни. Но навстречу отрядам Сафа-Гирея выступил касимовский хан Шах-Али, и казанский повелитель, не готовый к серьёзному столкновению, отступил назад.

Дав достойный отпор, Москва нанесла жестокий удар по самолюбию обоих Гиреев. И это было началом конца!

[2] Алъяпкыч – мужской или женский фартук, обязательный атрибут рабочей одежды.

Часть 6. СУДЬБЫ ПОСЛЕДНЕЕ ДЫХАНЬЕ

ГЛАВА 17

Покрывшиеся мелкой снежной крупой промёрзшие улицы Касимова были унылы. Столь же уныло звучал с высокого минарета ханской мечети призыв азанчи к утренней молитве.

Оянэ тронула за локоть свою госпожу, напоминая ей о наступившем времени намаза, но Сююмбике даже не пошевелилась. Безжизненный взгляд её был прикован к дороге, по которой час назад касимовские казаки увезли её шестилетнего сына Утямыша.

Русский царь, захвативший Казань, потребовал привезти в Москву предпоследнего казанского хана. Последний, хан Едигер, был уже в его руках. Ещё вчера, когда хан Шах-Али заявил своей младшей жене о воле царя, она ещё надеялась на то, что неизбежную разлуку можно избежать. Обезумевшая от горя женщина ползала в ногах хана, моля оставить ей сына или отправиться с ним в Москву. Шах-Али откровенно наслаждался унижением всегда гордой и неприступной Сююмбике.

– Я не могу нарушить клятву верности царю Ивану, он – мой господин! И отправить тебя в Москву без приказа моего господина тоже не могу, – внушал рыдавшей женщине касимовский хан. – Ты, Сююмбике, – моя жена, если ты об этом позабыла, то помню я. Мой господин подарил мне тебя, и ты будешь находиться со мной в Касимове, пока этого желает государь.

– Всевышний не должен допустить такой несправедливости! – с отчаянием вскричала Сююмбике.

– Всевышний допускал и не такое… – произнеся эти слова, Шах-Али вдруг испугался, как бы Аллах не услышал его крамольные речи и не решил, что он поносит его, Всемогущего.

Сердито вскочив с трона, отбежал подальше от рыдавшей женщины к стрельчатому окну дворца, откуда хорошо был виден двор, засыпаемый ледяной крупой припозднившегося в этом году снега. Сююмбике всё рыдала, и эти звуки стали раздражать хана.

– Раз тебе так хотелось остаться в Москве, почему не покорилась русскому царю. Я слышал, он тайно поглядывал на твою красу, какой мужчина отказался бы от такой женщины, как ты, Сююмбике! – внезапно озлобляясь от воспоминания, что ему, своему мужу, она так и не уступила и не подарила желанных ласк, выкрикнул. – Ты смогла бы сама изменить свою судьбу! Была бы царю Ивану тайной наложницей, и сын твой был бы при тебе!

От этих слов женщина очнулась, вскинула залитое слезами лицо, с недоумением глядела на хана, словно витала в её затуманенной горем голове ускользающая мысль, в самом ли деле слышала она эти слова от ненавистного мужа. А он, обманутый её молчанием, поучал дальше:

– Взгляни на меня! Я всегда был верным вассалом своего господина. Зато теперь я – господин! Я – хан на своей Земле! А где твоя Казань, Сююмбике? Потоплена в собственной крови и гневе великого государя…

– Предатель! – вскричала внезапно женщина, не дав ему договорить своей складной речи. – Подлый, гнусный изменник! Ты продал всех мусульман, ты продал нашего Аллаха!

– Заткнись! Закройте ей рот! – как безумный, закричал Шах-Али. Он бесновался, вопил и топал ногами, пока нукеры не утащили отчаянно сопротивлявшуюся и изрыгающую проклятья младшую госпожу.

В зал почти сразу вошла Фатима-ханум, целый час простоявшая под дверью с тем же удовлетворением, что и её супруг, вслушиваясь в рыдание униженной соперницы. Теперь её лицо горело праведным гневом:

– О, мой господин, эта гиена достойна самого жестокого наказания. Неужели и сейчас ты оставишь её в Касимове, её, посмевшую оскорбить своего господина!

При виде старшей жены хан воспрял духом, она была достойной соратницей и единомышленницей во всех его мыслях и делах. Ради неё отослал он в имение под Касимовым свою первую жену Фатиму и без колебания отдал титул «ханум» бывшей опальной супруге Сафа-Гирея. Для неё он привёз целый обоз награбленного добра из Казани и, сложив всё это к ногам обожаемой жены, сказал:

– Всё это не стоит и тысячной доли твоей мудрости и красоты!

Только она, Фатима-ханум, помогла ему разумными советами, как справиться со строптивой Сююмбике, когда этим летом ногайский беклярибек Юсуф послал в Касимов своих послов. До ногайского беклярибека дошли слухи, что хан Шах-Али недостойно обращается с его дочерью, якобы в гневе отрезал ей уши и нос.

Юсуф обратился с жалобами к русскому царю, а тот послал ногайских послов в Касимов, чтобы те удостоверились, как хорошо живётся бывшей казанской ханум под рукой великого государя. В посланных до приезда послов грамотах царь требовал от Шах-Али, чтобы послы уехали удовлетворенные своей миссией и увидели в Касимове всем довольную Сююмбике с сыном.

По совету хитрой Фатимы-ханум Шах-Али ступил на скользкий путь шантажа. Сююмбике поставили перед выбором: будет ли она, как прежде, видеться со своим сыном каждый день или потеряет его навсегда. Не выдержало материнское сердце, и Сююмбике пошла на все уловки, диктуемые ей ханом Шах-Али. Ногайские послы уехали к отцу ханум с вестями о полном благополучии его дочери.

Но напрасны оказались все жертвы, Сююмбике лишь отсрочила своё расставание с сыном. Малолетнего Утямыш-Гирея, как маленького осколочка Казанского ханства, в котором царь увидел опасного претендента на трон разоренной, но не покорившейся Казани, Иван IV пожелал поселить в Москве.

Когда увезли сына, у Сююмбике больше не осталось ничего, ради чего она могла бы жить. Она потеряла любимого мужа, ханство и теперь самое дорогое – сына. Мир навсегда померк перед её глазами, утратив свои краски и звуки. Она осталась в нём призрачной тенью среди теней ушедших навсегда дорогих ей людей.

Через три дня Шах-Али, подталкиваемый Фатимой-ханум, сослал свою младшую жену в отдалённое глухое селение на окраине Касимовского удела. Здесь в старой, полуразвалившейся от времени и непогод каменной башне под охраной касимовских казаков и предстояло провести остаток своих дней казанской ханум.

Сырая комната на долгие тринадцать лет стала жильём для госпожи, купавшейся с рождения в роскоши и богатстве. А старая нянька Оянэ, – единственной прислугой и собеседницей, с кем она могла с тоской вспоминать о прошедших годах и делить скудную пищу, которую касимовский хан отпускал от щедрот своих опальной супруге.

Проводив строптивую супругу, хан Шах-Али отправил в Москву слёзное письмо с жалобами на Сююмбике, которая якобы пыталась извести его, поднеся отравленную рубаху. «Лишь милостью Всевышнего остался я жив, – писал касимовский хан Ивану IV. – Оттого, великий государь, господин мой, вынужден был я, опасаясь за свою жизнь, отправить отравительницу в загородное имение, где и содержу её под стражей. Хотел бы узнать, мой господин, всё ли я сделал, как надобно, не обидел ли тебя чем?!»

Царь Иван оставил письмо касимовского вассала без ответа, молчанием своим подтверждая полное равнодушие к судьбе бывшей казанской царицы. Лишь однажды в переписке с ногайским беклярибеком Юсуфом в ответ на его запрос о судьбе дочери и внука, Иван IV лицемерно сообщил могущественному деду, что его внука Утямыша держит у себя вместо сына и потому беклярибеку Юсуфу не о чем беспокоиться. О Сююмбике же в том письме не было сказано ни слова.

Маленький Утямыш прибыл в Москву в первых числах января. Поставленный перед царём Иваном и митрополитом Макарием испуганный ребёнок, помня однако о наставлениях своей матери, пытался гордо держать обритую головку с уже начинавшей отрастать тёмной щетинкой. Но когда навис над ним грозный старец в чёрной рясе с большим крестом на груди, Утямыш заплакал от страха.

– Бесы мучают его душу, – подытожил митрополит, – ишь, как крест животворящий его пробирает!

Через два дня мальчика крестили в Чудовом монастыре и нарекли именем Александр Сафакиреевич. Царь велел поселить новокрещеного у себя в хоромах, учить его русской грамоте и закону Божию. А спустя ещё полтора месяца оправившийся от ран, полученных при взятии Казани, последний казанский хан Едигер, окунувшись в прорубь на Москве-реке, был крещён под именем Симеона. Так оба хана, правившие в последние годы в Казанском ханстве, утеряли право занимать мусульманский престол. Казалось, могущественный государь Московской Руси всё ещё опасался разбитой и обезглавленной Казани.

ЭПИЛОГ

В Архангельском соборе в Москве шло отпевание. Пришедшие на службу люди с оглядкой перешептывались меж собой:

– Говорят, покойный долго болел…

– Да не болел он, мне дворовые девки сказывали, сам царь в гневе велел придушить своего воспитанника.

Оба говоривших торопливо перекрестились, боязливо кося глазами по сторонам, никто не слышал ли их страшных речей? Царь быстр на расправу, только моргнёт глазом, и тут же опричники вытащат виновного хоть из самого собора…

Двадцатилетнего покойного погребли здесь же в Кремле, в Архангельском соборе, в одном ряду с членами царской семьи. При жизни его звали Александр Сафакиреевич, а ещё раньше, в светлые годы его детства, которые он не мог забыть до конца своих дней, он носил имя Утямыш-Гирея. Шёл июнь 1566 года.

А в нескольких сотнях вёрст от Москвы на глухой окраине Касимовского удела в отживающем свой век малолюдном ауле касимовские казаки хоронили ту, которая была его матерью и звалась Сююмбике-ханум. Одиннадцать лет назад хан Шах-Али закончил в Касимове постройку величественного мавзолея, где желал покоиться в окружении своей семьи, но он не захотел, чтобы в этом мавзолее лежала опальная его супруга. Гнев касимовского хана не остыл даже спустя много лет.

Погребальная процессия, воздвигнув на свежей могилке неотёсанный тёмный камень без традиционных надписей, удалилась с кладбища. И тогда прятавшаяся за надгробиями исхудавшая старуха подползла к свежему холмику и, опустившись на колени, монотонно запела. Оянэ пела последние плачи степняков для дочери мангытов, навсегда успокоившейся в чужой, враждебной ей земле, и был этот напев древен, как сам мир, и нескончаемо тягуч, как долгая степная дорога.

Через два дня местные жители, отправившиеся посетить могилки родственников, нашли мёртвую старуху, застывшую в последнем поклоне на месте упокоения своей госпожи. К вечеру её похоронили рядом с ханум, и вскоре забыли про обе могилы[1]…

Под этим небом жизнь – терзаний череда,

А сжалится ль оно над нами? Никогда.

О нерождённые! Когда б о наших муках

Вам довелось узнать, не шли бы вы сюда.[2]

[2] Омар Хайям.

Читайте в «Казанских историях»:

История глазами литератора

Три казанских правительницы: Ковгоршад

Три казанских правительницы: Нурсолтан